Мы с Марьям вышли из общей массы пленных и сели в машину, однако каждая из нас предпочла бы находиться среди овец, чем среди волков. Прежде чем сесть в машину, мы, после некоторых колебаний, положили кольца, отданные нам братьями Корпуса Омидийе, на землю Ирана в надежде на то, что их найдет кто-то из наших, потому что мы допускали возможность того, что иракцы отберут их у нас.
Чем дальше двигался наш автомобиль, тем более незнакомыми для нашего глаза становились окружающие пейзажи и люди. Нас высадили в каком-то неизвестном нам месте, и мы зашли в здание, которое, по нашим предположениям, являлось резиденцией какого-то командного штаба, поскольку на груди и на плечах людей, которые ходили внутри этого здания, было полно звезд, орлов и прочей военной атрибутики. Нам принесли две пары специальных очков, надев которые, мы полностью лишились возможности видеть что-либо. Кроме того, иракцы крепко связали нам руки. Около четырех часов мы простояли в комнате безмолвно, никто не задал нам ни единого вопроса. Я старалась понять хоть что-то из того, что слышала вокруг себя, но так и не смогла разобрать ни слова. Каждые несколько минут я и Марьям единичным кашлем оповещали друг друга о своем присутствии, и каждый раз слышали грубый голос баасовского солдата, который кричал: "Молчать!" Спустя четыре часа, после того, как нам развязали руки и сняли с нас очки, начался короткий допрос, который больше был похож на прощупывание и выяснение наших позиций, взглядов и убеждений. Нас спросили:
– Вы – сотрудники Красного Полумесяца?
– Да.
– Где вы работали?
– Везде, где мы были нужны.
– Вы согласны работать в иракской больнице и ухаживать за нашими ранеными?
– Наша работа – гуманитарная. Спасение жизни людей не имеет границ и пределов, – ответила я.
– Хитрые дочери Хомейни! Маджусы!
Нас с Марьям проводили в зал, где в несколько рядов стояли кровати, на которых лежали раненые из разных пострадавших от войны районов. Нам сказали: "Все они – иракцы. Вы должны ухаживать за ними".
Мужчина средних лет, одетый в белую одежду, представился нам доктором Саадуном. У него была комичная внешность. Когда я смотрела на его одежду и лицо, я вспоминала себя в халате врача с веником в руке. Было полное ощущение того, что на него по ошибке надели чужую одежду. Подобно солдату на утреннем параде войск, которые проходят маршем по случаю какого-либо торжества, он, не обращая внимания на состояние раненых, шел вперед, не поворачивая головы, мы шли за ним, а за нами – еще четверо солдат. По его равнодушию к стонам раненых было понятно, что врачевание – не его призвание.
На кроватях были чистые простыни и одеяла. Рядом с кроватями стояли маленькие столики, на каждом из которых имелось по несколько бутылок иранского компота. Иракские раненые либо были в бреду, либо спали и отдыхали. У всех стояли капельницы. Но в конце зала виднелось несколько рядов кроватей, накрытых полиэтиленовыми накидками, безо всяких простынь и одеял. На этих кроватях лежали раненые, которые скорчились от холода и боли, а бинты на их ранах были насквозь пропитаны кровью. Запах гнили и испражнений в этой части зала вызывал тошноту. До меня донесся голос, который с болью и стонами обращался с просьбами о помощи к некоему Сейеду Аббасу. Каждый раз, когда он взывал к Сейеду Аббасу, мы с Марьям переглядывались, мысленно вопрошая: не иранец ли он? И думали про себя: может быть, он имеет ввиду нашего Сейеда Аббаса?
Я догадалась, что в последнем ряду лежали иранские раненые. На их телах виднелись кровоточащие раны. У них не было ни столиков, ни компота, ни капельниц. Их безжизненные взгляды, пересохшие потрескавшиеся губы свидетельствовали о том зле, которое было им причинено в течение всего этого времени. Каждый, к кому мы подходили, невольно тряс головой. Их страждущие и щемящие душу взгляды были устремлены к нам. Находясь среди этих раненых и немощных пленных, мои глаза невольно искали доктора Хади Азими и Мир-Зафарджуйана. Когда мы дошли до последнего ряда, доктор Саадун ускорил шаг и стал говорить нам: "Быстрее, идемте быстрее!"
Однако, видя взгляды и слыша голоса своих земляков, мы с Марьям не могли не замедлить шагов. Наш сердца сжались от того, что в них проникла та мучительная боль, которую испытывали эти раненые. Я ощутила невыносимое чувство удушья. Мне хотелось закричать: "Раненые ведь есть раненые! Не имеет значения, иранцы они или иракцы!".
Мое макнаэ, рукава и полы моего манто были в крови Мир-Зафарджуйана. Пятна крови, подобно засохшим лепесткам розы, чернели на моей одежде. На макнаэ их не было видно, поскольку оно было коричневого цвета, зато я непрерывно ощущала запах крови, которой пропиталась его нижняя часть. Мои глаза искали среди раненых знакомый взгляд, как вдруг я заметила татуировку Рустама и гремучей змеи на руке одного из пациентов. Я вспомнила, что это – тот самый юноша, которому я тогда поручила ополченца Сейеда, попросив сильно сдавить рану на его животе, чтобы уменьшить интенсивность кровотечения. Рука юноши все еще была подвешена к шее на ремне.
Я возликовала от встречи с ним. Пренебрегая осторожностью, я отошла от Марьям и, радостно направившись к нему, спросила: "Что стало с тем раненым ополченцем?" Не успела я услышать от него ответ, как пощечина, которую отвесил мне доктор Саадун, повернула мою голову на сто восемьдесят градусов. У меня было ощущение, будто мои мозги вышли наружу через рот. Мои губы задрожали, и рот наполнился кровью. Увидев эту картину, раненые братья-иранцы привстали со своих кроватей, но сделать ничего не могли. Иракские солдаты, выругавшись, вышвырнули нас на улицу, через некоторое время посадили в машину и увезли в неизвестном направлении.
Следы пальцев доктора Саадуна остались на моей щеке. Марьям, желая успокоить меня, начала вытирать мои окровавленные губы краем своего макнаэ. Однако физическая боль от пощечины мучила меня не так, как осознание того факта, что впервые в жизни до моего лица дотронулась рука чужого, не махрама. Это чувство было для меня столь невыносимым, что для того, чтобы избавиться от него, я была вынуждена попросить у солдата, который был приставлен к нам для охраны, воды, чтобы хоть как-то смыть со своего лица следы нечистых и скверных рук доктора Саадуна.
Марьям, изрядно рассердившаяся на меня из-за проявленных мной любопытства и неосторожности, сказала: "Теперь ты поняла, где Мир-Зафар-джуйан?"
Я ответила: "Нет". И, сглатывая ком, подступивший к горлу, продолжила: "Зато я поняла, где я сама".
Встреча с ранеными иранцами и атмосфера, царившая на границе между Ираном и Ираком, оживили во мне обнадеживающее чувство пребывания на родине. Однако маршрут, по которому ехал наш автомобиль, пах чужеземщиной и горечью. Мне хотелось спросить, куда нас везут, вкус крови все еще ощущался во рту, губы были сухие, и, если честно, я боялась того, что другая сторона моего лица тоже запачкается нечистью. Через час мы приехали в лагерь, обнесенный забором из колючей проволоки, внутри которого имелось несколько комнат. Я не знала, где мы находимся. Хотя для меня больше не имело значения, где я нахожусь. Я думала: я не в Иране, а если так, то какая разница, где я? Я была оторвана от своего города, от своего дома и от своей семьи.
После того, как машина остановилась и мы вышли из нее, нас окружили солдаты-охранники и около восьми военнослужащих более высоких чинов. Один из них подошел к нам и сказал: "Дочь Хомейни, как тебя зовут?"
– Масуме.
– А-а, генерал Масуме!
Затем он спросил Марьям: "Дочь Хомейни, как тебя зовут?"
– Марьям, – ответила она.
– Вы сестры?
– Да, мы сестры.
– Хомейни отправляет на фронт и своих дочерей, чтобы они воевали за него?
– Нет, мы – сотрудники Красного Полумесяца, – ответила я.
– Посмотри туда! – сказал он. Он показал пальцем на одну из комнат, находившуюся примерно в пятистах метрах от того места, где мы стояли. Я увидела девушку с черным платком на голове, тревожно смотревшую из окна комнаты. На таком расстоянии я больше ничего не могла рассмотреть и понять.
Иракец, который вел с нами беседу, продолжил:
– У вас с ней одинаковая одежда одинакового цвета. Она – тоже страж Хомейни.
Мне ужасно захотелось еще раз взглянуть на ту девушку. Я хотела повернуть голову и разглядеть ее получше. Но звук от пощечины доктора Саадуна все еще звучал в моих ушах.
– Для чего вы пришли на фронт? Вы хотите воевать с нами?
Я не могла говорить по-арабски, и он начал звать кого-то: "Хамед! Хамед! Переведи!"
Я сказала: "Нас взяли в плен в городе, в котором мы живем".
– В том городе велись военные действия.
– Вы вторглись в наш город, похитили нас и привезли сюда, – сказала я.
Как будто в нем мелькнул проблеск совести, он распустил всех и приказал отвести нас в ту самую комнату, где содержалась сестра, которую баасовец назвал "стражем Хомейни". Нам строго запретили разговаривать. Чем ближе мы подходили к комнате, тем отчетливее вырисовывалось размытое лицо девушки, которую я увидела с расстояния в пятьсот метров. Я не знала, кто она.
Это была высокая белолицая девушка лет двадцати шести – двадцати семи, одетая в манто и брюки темно-серого цвета. Одета она и вправду была, как я. Ее взгляд был светлым, но взволнованным. Мы еще не успели открыть дверь ее комнаты и войти, как она через окно поздоровалась с нами и сказала: "Салам!" Но, прежде, чем я успела ответить на ее приветствие, охранник решительно произнес: "Нельзя!"
Я спросила: "То есть как, даже здороваться запрещено?"
Он открыл дверь, и мы – три иранки – оказались в одной комнате. Но как это возможно, чтобы три девушки находились вместе и не разговаривали друг с другом?! Вопреки всем предупреждениям и правилам, мы расспросили друг друга обо всем необходимом и с абсолютным доверием поделились друг с другом информацией о себе. Незнакомка представилась так: "Я – Фатима Нахиди. Я акушерка. После того, как я закончила учебу, я уехала в бедные районы, поскольку чувствовала, что там я нужнее. Я находилась в одной из деревень вблизи города Вам, когда до меня дошла новость о начале войны. Я вернулась в Тегеран, а оттуда вместе с доктором Садики, с которым я познакомилась в Бандар-Аббасе, господином Занди, братом Джергуйи и двумя другими спасателями отправилась на юг. Сначала мы поехали на западный фронт, но пробыли там всего три дня, потому что нам сказали, что на юге в нас нуждаются больше. Мы уехали в Андимешк. Приехав туда, мы увидели, что иракцы разбомбили электростанцию, повсюду клубился дым. Увидев эту картину, я попросила своих спутников поехать в Дезфуль, чтобы переночевать там. Они поддержали меня. Однако на базу "Единство" Дезфуля (военная база Военно-воздушных сил) никого не пускали. Там остались только военнослужащие армии. Женщин и детей вывезли из города. Я позвонила своему дяде. С его помощью мы смогли остаться на ночь в Дезфуле. Это была страшная ночь. Всем моим существом овладели страх и неуверенность. Мне не нравилась эта неуверенность. Мне хотелась быстрее принять решение.
Я говорила себе, что, возможно, мне следовало послушать дядю и не приезжать на фронт. Дядя пугал меня трудностями фронта и говорил: "Тобой руководят эмоции. Война не так проста, как тебе кажется. На войне убивают, пропадают, попадают в плен!" Но последнее слово было за матерью. Она сказала: "Брат, не настаивай! Пусть она идет со спокойной душой". Отец тоже знал, что если я сказала, что еду, значит, я хорошо обдумала свое решение. Я приехала на фронт из чувства долга".
Фатима продолжила далее: "На следующее утро от этих сомнений и страхов не осталось и следа. Бомбежки еще не закончились, но я уже не боялась.
Мы приготовились выехать в сторону Хоррамшах-ра. Девятнадцатого мехра мы добрались до Хоррамшахра. Соборная мечеть стала базой скорой медицинской помощи. Мы разместились в добротном доме, предоставленном в наше распоряжение одним из жителей Хоррамшахра. Одну из комнат мы оборудовали под медицинский пункт. Ночью мы разделились на две группы. Доктор Садеки с двумя спасателями образовали одну группу, а я, брат Джергуйи и Занди – другую. Мы условились, что каждая группа по очереди будет один день находиться на линии фронта, а другой – в лечебнице. Утром группа доктора Садеки отправилась на линию фронта, а я и брат Джергуйи стояли перед домом, беседовали о судьбе и о том, что всё, что происходит – происходит по воле Всевышнего. Поговорив, мы зашли в дом. Не прошло и минуты, как грохот от взрыва снаряда заставил задрожать весь дом. Мы выбежали на улицу. Снаряд разорвался именно там, где пару минут назад стояли мы с доктором Садеки. Это повергло меня в шок. Но я всем сердцем твердо верила в то, что действительно на все – воля Всевышнего.
В этот самый момент к нам пришли два наших солдата и сказали, что среди наших сил много погибших и раненых и нужна помощь. Без промедления мы сели в машину "скорой помощи" и отправились на линию фронта. Издалека было видно только одну черную линию. Все мои мысли и чаяния были лишь о том, чтобы быстрее добраться до раненых и пострадавших. Продвинувшись немного вперед, один из солдат сказал: "Как много здесь танков!"
Мы совершенно не задумывались о том, что у нас нет столько танков. Накануне говорили, что в Хоррамшахре имеется один-единственный танк. Мы даже не задались вопросом, что здесь делают все эти танки. Мы даже не заметили, что их дула направлены в нашу сторону, а не в сторону иракцев. Мы не замечали ничего странного. Мы почти доехали до линии фронта. Внезапно снаряд, выпущенный из танка, упал на землю рядом с нашей машиной. Только тогда мы поняли, что линию контролируют иракцы. Мы выскочили из машины, чтобы укрыться где-нибудь. Брат Джергуйи был ранен в ногу. Недалеко от нас был небольшой ров. Мы добежали до него. У меня с собой имелись средства для перевязки, и я думала только о том, что должна остановить брату кровотечение. Когда иракцы добрались до нас, чтобы увезти с собой, повязка, которую я наложила на ногу брата Джергуйи, осталась лежать на земле, потому что у меня не было времени затянуть ее. Нас посадили в танк и допросили по очереди. После допросов несколько минут стояла гробовая тишина. Я даже не слышала дыхания ребят. Я позвала их. Никто не отвечал. Из-под платка, которым завязали мне глаза, я видела только ноги солдат-баасовцев. Я осталась одна. Меня бросили в яму, в которой пахло мусором.
Первые несколько часов мой мозг не работал. Находясь в этой вонючей яме, я думала о смерти. В те ужасные минуты я считала смерть лучшим, что могло произойти со мной. После каждого взрыва я тянулась вверх, чтобы увеличить вероятность попадания в меня осколков снарядов. Мое тело начинало лихорадочно трястись, когда я вспоминала взгляды баасовцев.
Через некоторое время меня вывели из ямы, посадили в машину и стали ждать водителя. Я повернула голову назад и из-под повязки, которая была на моих глазах, увидела солдата Эбади, который лежал на полу машины со связанными руками и ногами. Остальных не было. Баасовцы утверждали, что каждый, у кого нет жетона военнослужащего, – шпион и подлежит немедленной казни. Среди нас, кроме Эбади, который лежал в машине, ни у кого больше не было военного жетона. В моей голове начали роиться тревожные мысли о том, что баасовцы сделают с нами и другими нашими спутниками. Нас пересадили в какой-то фургон, на котором к вечеру доставили сюда. Первая ночь была кошмарной. С первого же дня нас подвергли допросам, которые продолжаются до сих пор".
Мы тоже представились и сказали ей: "По правде говоря, мы сказали, что я и Марьям – сестры, чтобы нас не разлучили. Они поверили, что мы сестры. Впредь же мы втроем – сестры".
Фатима, увидев мою одежду и макнаэ Марьям, которые были в крови, сказала: "Мы в Ираке, и мы попали в плен. Возможно, до конца месяца мехр мы останемся здесь. Через три часа, ближе к закату, дверь откроют на несколько минут, и мы выйдем наружу. Быстро умойте лица и руки и отстирайте свои вещи".
Я спросила ее: "Вы одна?" Она ответила: "Вот уже три дня, как я нахожусь в этой камере одна. Но в соседних камерах содержатся около двухсоттрехсот пленных иранцев. Они выходят в туалет по очереди. В обед, когда приносят еду, мы можем увидеть некоторых из них".
Я спросила: "Разве здесь еду тоже дают?"
"После еды дают даже десерт", – пошутила она.
Фатима обладала спокойным и смиренным нравом. Она хорошо поняла, что значит война, и сразу и безоговорочно приняла свою судьбу, то есть плен. Мы о многом должны были поговорить друг с другом.
Мы сидели рядом на полу в маленькой камере с голыми стенами. В камере было два окна, выходивших на внутреннюю часть тюремного двора. Был вечер. Солдат, время от времени заглядывавший внутрь через окно, удалился. Это был подходящий момент для того, чтобы Фатима рассказала нам подробнее о трех днях, проведенных в камере до нашего приезда. Она сказала: "В эти дни дверь открывают примерно в это время".
Я уже не так боялась. Присвоенный мне статус "генерала" я примеряла на себя, испытывала на себе, упражнялась на нем и верила в него. Фатима больше не была одинока. В первую минуту после того, как охранник запер за мной дверь, у меня было чувство, что я – обвиняемая и нахожусь в тюрьме. Однако потом я подумала: "В чем я провинилась? Почему я в тюрьме?"
Спустя примерно час дверь открылась, и нам дали одну на всех миску с едой – немного риса с жидкостью красного цвета в качестве подливы. Еда выглядела так, что вместо того, чтобы возбуждать аппетит, отбивала его напрочь. Фатима взяла миску, с удовольствием понюхала еду и начала хвалить. Было очевидно, что она пытается вызвать в нас аппетит и заставить поесть. Она повторяла: "Начинайте кушать, через четверть часа они вернутся и заберут посуду".
Мы втроем сели вокруг миски с едой, которая могла накормить лишь одного человека. Я спросила: "А где же ложка и вилка?" Фатима ответила: "Здесь – тюрьма Танума, а не ресторан! Вместо вилки пользуйся пальцами. Соедините четыре пальца, чтобы еда не сыпалась сквозь них. Начните и научитесь". Затем она продемонстрировала нам на деле, как это сделать. Я сказала, обращаясь к Марьям: "Знаешь, если девушка из столицы научилась, мы и подавно научимся. Приступай!" Однако, когда я взглянула на свои руки, у меня пропал аппетит. Между моими пальцами виднелась засохшая кровь, и вообще везде на моих руках были следы грязи и крови. Я спросила: "После еды дают воду?"
"Нет, – ответила Фатима, – после еды приносят пепси-колу! Ешьте, говорю! Чего вы ждете?! Через несколько минут охранник придет и заберет миску".