По тому, как солдат отдал честь, я поняла, что мы прибыли на место. Я остановилась и села на кресло с колесами. Я подумала, что меня будут фотографировать, однако кресло, на котором я сидела, резко закрутилось с большой скоростью, и я упала на землю. Я не хотела унижаться, валяясь на полу, поэтому быстро поднялась. С моих глаз сняли очки. Я увидела, что нахожусь в просторном, светлом и богато обставленном кабинете, в котором три человека сидели за столом напротив меня, а еще двое – два солдата – стояли у входной двери. По телевизору показывали Саддама – кадры, которые я десятки раз видела по телевидению Басры в Абадане. На кадрах видеосъемки был запечатлен момент, когда Саддам нажимает на спусковой рычаг пушки, после чего раздается выстрел. Произведенный залп ознаменовал приказ о начале воздушной, наземной и морской операций одновременно с дислокацией двенадцати бронированных и механизированных дивизий и президентской гвардии на территории, выходящей более чем на тысячу километров за общую с Ираном пограничную линию. Саддам, присутствуя в меджлисе Ирака, открыто заявил тогда, что разрывает Алжирское соглашение, подписанное 6 марта 1975 года, и, пренебрегая интересами Ирана, подчеркнул, что Ирак не признает право Ирана на владение той или иной частью русла Арвандруд.
Один из баасовцев спросил:
– Масуме Талиб?
– Да.
– Профессия?
– Я – ученица.
– Из Арабестана?
Я помнила, что под словом "Арабестан" баасовцы подразумевают Хузестан, поэтому кивнула.
– Ты – генерал?
Я отрицательно покачала головой и сказала:
– Я не говорю по-арабски.
– Can you speak English?
– A little.
– Говори по-персидски, я – иранец.
Я была поражена. Он разговаривал на фарси без курдского или арабского акцента.
– Как ты стала генералом?
– Я – не генерал, мне всего восемнадцать лет. Для того чтобы стать генералом, необходимо пройти через множество этапов обучения и практики, и для этого требуется много времени.
– Нет, – ответил он. – Для того чтобы стать генералом Хомейни, достаточно быть революционером.
– Ты также являешься представителем губернатора, не так ли? Что может связывать простую ученицу с губернатором?
Я поняла, что дело, лежавшее перед ним на столе, касается меня. Ну и объемистое же они сфабриковали дело из тех двух несчастных бумаг, которые нашли у меня!
– Как называется твоя школа?
– Школа имени Мосаддыка.
– А как называются средняя и начальная школы, которые ты окончила?
– "Шахрзад", "Махасти".
– Сколько у тебя братьев и сестер?
– Я и Марьям – сестра, у нас есть еще три брата.
– Сколько им лет?
– Двенадцать, десять, восемь.
– Как их зовут?
– Мустафа, Мортеза, Моджтаба.
– Чем занимается твой отец?
Я придумывала на ходу. Я вспомнила, что, будучи в Тануме, когда баасовцы искали "стражей Хомейни", слышала, как большинство ребят говорили, что они – дворники, после чего иракцы оставляли их в покое. Поэтому я тоже сказала:
– Дворник.
Баасовский офицер спросил:
– Почему все иранцы – дворники?
Переводчик-иранец сказал:
– Не все иранцы – дворники, революция Хомейни была революцией дворников.
Моя мать всегда говорила: "Ложь порождает ложь. Сказав один раз ложь, знай, что за ней придет вторая, третья и десятая". Она не научила нас даже говорить при необходимости ложь во благо. С каждой новой ложью мое сердцебиение учащалось. Я чувствовала, как приливает кровь к моему лицу. Я хотела сбить баасовцев с толку и не оставить ни единого намека о себе и своей семье.
– Где находится клуб "Иран"? – снова спросил офицер.
– Не знаю, – ответила я. – Я – ученица и знаю только дорогу от дома до школы.
– Где находится клуб "Арванд"?
– Не знаю.
– Клуб "Анкас"? Бильярдный клуб? Лодочный клуб?
С каждым ответом "не знаю" он все больше терял самообладание. В конце концов, разъяренный, он вскочил с места, нервно положил передо мной записку "Я жива" и спросил:
– Что это за шифр?!
– Это – не шифр. Это всего лишь – два слова. Я хотела донести до своей семьи весть о том, что я жива.
– Если кто-то попадает сюда, это означает, что он все знает. Если ты собираешься отвечать на наши вопросы фразой "не знаю", весть о том, что ты жива, не дойдет до твоей семьи.
– Я не боюсь смерти, я боюсь жизни здесь, в неволе.
Каждый из тех, кто допрашивал меня, играл какую-нибудь роль. Один злился, другой говорил ему: "Успокойся!" Один бил, другой говорил ему: "Не бей!" Один издевался и смеялся, другой говорил ему: "Не смейся!" Следователь-иранец, в свою очередь, слово в слово переводил мои ответы двум другим. Иранец метал искры больше, чем два баасовца-иракца. Последние повернули русло вопросов в сторону революции, Имама и ислама:
– Почему иранцы совершили революцию, почему они не хотели шаха?
Не успел он еще сформулировать свой вопрос, как второй офицер-иракец спросил:
– Кто совершил революцию против шаха?
И снова первый перебил его:
– Почему вы любите Хомейни?
Затем спросил второй:
– Почему вы произносите салават за Пророка один раз, а за Хомейни – три раза?
Подвергшись перекрестному допросу, я вспомнила слова Имама, который изрек: "Война – это возможность для совершения революции".
У меня возникло ощущение, будто я – посол революции в соседней стране, и эта миссия возложена на меня Божественным провидением. Не знаю, почему я подумала, что они действительно не знают истины и на мне лежит обязанность направить их и указать им правильный путь. Я обрадовалась их вопросу и изложила о Коране и революции все, что узнала на занятиях по идеологии при мечети имени Обетованного Махди. Я рассказала о разнице между шахским исламом и революционным исламом, о колониализме, империализме и т. д. Одному Всевышнему известно, как долго они смеялись надо мной. Наконец, после долгих и изнурительных расспросов, они произнесли с усмешкой: "Ты что, принесла нам революцию Хомейни?" И далее спросили:
– Что ты изучала?
– Практические науки: алгебру, природоведение и химию я хорошо знаю.
– Где ты обучалась военному делу?
– Я не проходила военное обучение, я – сотрудник Красного Полумесяца.
Неожиданно баасовский офицер вынул из кармана брюк пистолет и спросил:
– Это что?
– Оружие
– Какое оружие?
– Не знаю, я не разбираюсь в видах оружия.
– Похоже, ты не хочешь остаться в живых, ты – одна из двадцатимиллионной армии Хомейни, и ты ничего не знаешь об оружии?!
Я погрузилась в свои мысли, мне хотелось только молчать. Переводчик-иранец спросил:
– Почему ты молчишь, чего ты ждешь?
– Я жду, когда Всевышний сжалится надо мной, – ответила я.
Он со злостью швырнул в меня авторучку, которую держал в руке. После этого он подошел ко мне, поднял свою ручку и встал рядом. Он продолжил задавать мне вопросы, и при этом каждый раз, задавая мне новый вопрос, с силой вонзал мне в голову эту авторучку. Мне было больно так, будто в мою голову проникает какой-то тяжелый свинцовый предмет. Ради ублажения иракцев он не гнушался ничем. Иногда он говорил, кивая им на меня: "Все они – приспешники Хомейни, идущие на смерть ради него".
Я благодарила Бога за то, что не владела большей частью той информации, которой они от меня требовали.
– Почему ты молчишь? – снова спросил переводчик.
– Я всего лишь ученица и знаю только один маршрут – от дома до школы.
Допрос тянулся очень долго. Я удивлялась, почему они меня не оставляют в покое. Неужели им угодны выдумки и небылицы, которые я им наплела? С каждым новым вдохом я желала, чтобы он стал последним, и я бы избавилась от этих мучений. Впервые я считала секунды, чтобы преодолеть это бесконечное ожидание. Вопросы следователя-иранца были полны ядовитых уколов.
Офицер-иракец сказал: "Расскажи-ка еще один хадис от Пророка, чтобы наставить нас на путь истинный!"
Подобно маленькой беззащитной птичке, попавшей в руки птицелова, я пыталась быстрее вырваться из этой западни и найти спасение. Время от времени он сжимал свои кулаки в знак своей силы и превосходства. В душе я взывала ко Всевышнему и говорила: "О Создатель! Вверяю свою жизнь и честь Тебе и ищу убежища в Твоем извечном могуществе!"
Ругань и непристойные выражения были для баасовцев развлечением. Если бы можно было облачить некоторые из тех мерзких слов в покровы приличия, чтобы воспроизвести и озвучить их! Рядить слова в красивые формы и выражаться эстетично – это ведь тоже исламский обычай. Для того чтобы мою семью не смогли опознать, я придумала новую семью с новыми именами, профессиями и адресами. Я не знаю, откуда родом был тот следователь-иранец, но он знал Абадан как свои пять пальцев. Мне он сказал, что он из Тегерана, и он хорошо знал и Тегеран. Иногда он блефовал и говорил, например, что до революции видел меня с сестрой без хиджаба идущими в направлении такого-то клуба или места. А на самом деле мы с Марьям познакомились во время поездки в Шираз, и вообще ее настоящее имя было Шамси, а не Марьям.
Придумав всю эту историю с новой семьей, я очень волновалась за Марьям, которая стала для меня сестрой в неволе. У нас не было ни малейшей возможности предварительно согласовать ответы на предполагаемые вопросы. Я была объята тревогой. Я слышала дыхание Марьям позади себя, слышала, как она откашлялась. Но я не знала, что планируют делать баасовцы. Они питали особую симпатию к Гугуш. Она исполнила однажды одну композицию на арабском языке. Не знаю, почему при звуках голоса этой певицы все вышли из помещения. Каким-то чудом на пару секунд я оказалась одна, предоставленная самой себе. Я повернулась назад и убедилась, что за моей спиной сидит Марьям. Я тихо произнесла шепотом: "У нас с тобой есть три брата двенадцати, десяти и восьми лет. Зовут их Мустафа, Моджтаба и Мортеза. Наш отец – дворник".
Я сама делала над собой усилия, чтобы запомнить ответы, данные мной на заданные вопросы, потому что знала, что у лжеца короткая память. С уходом баасовцев из помещения мой допрос завершился. Глаза Марьям, у которой был вид невинного барашка, смиренно и безропотно приготовившегося к участи жертвы, искали ответы на мучившие ее вопросы в моих глазах. Я прошла мимо нее и сказала: "Слава Всевышнему!"
И снова меня ждали очки с эффектом слепоты и лабиринтообразные коридоры. Баасовец-иракец дернул край моего макнаэ. Я остановилась. Звуки поворачивающегося в замочной скважине ключа означали, что мы на месте. После того как открылась дверь, меня так быстро и сильно толкнули внутрь камеры, что я ударилась головой о стену, в результате чего на моем лбу вскочила большая шишка. Тюремщик велел мне встать лицом к стене и упереться на нее ладонями и сказал: "Не двигайся!". Затем он вышел из камеры и запер дверь. В камере никого не было. После возвращения с допросов я была настолько измотана морально, что у меня было ощущение, будто меня извлекли из-под руин.
Тот факт, что камера была пуста, вызвал во мне сомнения: та ли это самая камера, где нас держали прежде? В моих ушах продолжали звучать вопросы, которые иракцы задавали мне во время допроса. Каждую секунду я чувствовала тяжесть присутствия надзирателя-баасовца, его тень и его руки за собой. Я боялась, что он сейчас войдет и положит руку мне на плечо. Я все еще стояла неподвижно в положении лицом к стене, мои виски готовы были взорваться, а мозг – закипеть. Я ощущала себя не человеком, а тенью на стене. Не знаю, были ли эти лица, которые я наблюдала вокруг, изначально такими зловещими и мерзкими, или же деяния их владельцев сделали их такими. Страшные орлиные глаза надзирателя усиливали мой ужас. Я не могла больше находиться в таком положении. Я подумала: "Лучше один раз наплакаться и один раз умереть! Повернись и дай ему пощечину!" Я взяла себя в руки, сдвинула брови и собрала всю свою злость и ненависть в глазах, а всю свою силу – в кулаках. Я выпрямилась и резко повернула голову назад, чтобы посмотреть, что происходит у меня за спиной, и избавиться от мучившего меня ужаса. Однако за моей спиной не было ничего и никого, кроме моих собственных воображаемых призраков. Увидев одеяла, расстеленные нами на земляном полу, две пластиковые миски и четыре стакана, также лежавшие на земле, я убедилась, что это – тот самый прежний наш чулан, и подумала, что сестер, вероятно, тоже забрали для допросов. Наедине со своими мыслями я стояла перед изображениями и надписями на стене камеры, оставленными прежними ее жителями. Надзиратель через каждые несколько минут открывал окошко в двери и что-то говорил. Я была рада, что почти не знаю арабского.
Не знаю, сколько часов, месяцев или лет прошло, – я потеряла счет времени, однако в конце концов я услышала, как к камере приближаются громкие шаги тюремщика, а вслед за ними – более слабые шаги. Открывшаяся дверь и возвращение Фатимы, а через еще пару минут – Марьям и Халимы положили конец моему одиночеству. Воссоединившись, мы успокоились. Мы обвинялись в одном и том же – в любви к Имаму, революции и Исламской республике.
На календаре было двадцать девятое мехра, и по прогнозам тех, кто был военными, имевшими опыт участия в боевых действиях, война должна была закончиться на следующий день. Тонкие лучи света едва заметно освещали наш чулан. Мы ничего не знали о местоположении нашего здания; о том, в каком городе оно находится и какого рода постройкой вообще является. Однако каждая из нас в этом замкнутом пространстве периодически обнаруживала что-то новое и делилась своим открытием с другими. В конце камеры имелась невысокая стена, за которой располагались унитаз и душевая. В одной из стен было небольшое отверстие, перекрытое беспорядочно перевитой и спутанной проволочной сеткой. Сквозь него проникал слабый электрический свет, призрачно ложившийся на темные стены и вещи вокруг, а самое главное – на наши лица. Этот свет был дорог нам, но, к сожалению, контроль за его источником оставался за пределами нашей досягаемости.
В стене, находившейся напротив этого светового окошка, имелась какая-то маленькая дверца, которая рождала в наших душах и надежды, и страх. Она была заперта и обшита плотной звукоизоляционной пленкой, но не становилась преградой ни холоду, ни зною. Над дверцей виднелись несколько рядов железных прутьев, сквозь которые внутрь нашего чулана проникали лучи солнечного света. Всякий раз, когда эти лучи появлялись, двигались и исчезали, я понимала, что прошли еще одни сутки благословенных дней моей молодости.
Мы считали секунды, желая, чтобы они быстрее превратились в минуты, минуты – в часы, часы – в сутки. Будучи заточенными в очень маленьком пространстве, мы имели дело со множеством проблем. Единственная наша радость заключалась в том, что мы вместе. Мы постоянно искали какой-нибудь угол, чтобы спрятаться от жалящих взглядов тюремных надзирателей, которые через каждые несколько минут заглядывали к нам через окошко в двери; снова и снова они касались нас своими свирепыми взглядами и пересчитывали.
Я не хотела, чтобы существование в этой каморке вошло в обычную колею моей жизни, хотя ужас и страх перед будущим и так не позволяли тем дням стать привычными для меня. В те дни все, что меня окружало, было из железа и камня; даже люди казались каменными. В их взглядах и поведении не было ни капли человечности. Единственными звуками, которые доносились до слуха, были стоны тех, чьи души ввиду полного отсутствия сил не могли покинуть свои изможденные тела. Звуки ударов кабеля по двери, стенам и измученным телам заключенных сменили ласковые нотки материнского голоса и добродушные напевы отца.
Окошко в двери открылось, и мы услышали резкий окрик. Вслед за этим мы увидели крупное лицо, которое было шире, чем само окошко. Хозяин этого лица протянул в окошко руку, как лопату, и что-то потребовал. Никто из нас не понимал, чего он хочет от нас. У нас ведь ничего не было. Мы позвали на помощь бедную Халиму, чей словарный запас на арабском был на десяток слов больше нашего:
– Халима, что хочет эта рука?
Мы хотели быстрее избавиться от его криков. Он изобразил жестами и движениями прием пищи. И тогда мы поняли! Мы отдали ему лежащую в нашей камере посуду, после чего получили две миски супа, представлявшего собой воду, в которой плавал рис и несколько зерен чечевицы. Мы все уселись вокруг мисок, но ни одна из нас не желала прикоснуться к ним. Однако мы должны были набраться сил для преодоления больших страданий, чтобы не согнуться от слабости. Я сказала сестрам: "Ешьте! Это – еда сегодняшнего дня. Сегодня – тридцатое мехра. Завтра война закончится, мы будем свободны, будем сидеть каждая – за своим столом". В этих словах были семена надежды, которые мы сажали в своих сердцах, чтобы набраться терпения на последующие дни и преодолеть ожидавшие нас другие тяготы и лишения.
Пришло время спать. Мой мозг был не в ладах с глазами. Мы то стояли, то по очереди сидели, прячась от свинцовых взглядов иракских тюремщиков. Наша скудная доля дневного света исчезла, что означало наступление ночи и времени отхода ко сну; крики и стоны, доносившиеся снаружи, не давали нам сомкнуть ресницы. Мы поделили между собой одеяла. Одно мы расстелили, чтобы лечь на него. Второе досталось мне и Фатиме, третье – Марьям и Халиме, а четвертое мы свернули рулоном и подложили его под головы в надежде на наступление того мгновения, когда сон перенесет нас в более приятное и безопасное место.
На следующее утро, желая избежать злых взглядов солдата-баасовца, мы условились, что во время раздачи еды, после того, как услышим звуки за дверью, все четверо встанем возле нее, чтобы сразу отдать пустые и получить новые миски с супом. Нам хотелось, чтобы у тюремщика, которого звали Хикмат, а мы переделали его имя и стали называть Никбат (Презренный), не было возможности осмотреть наш чулан, и мы без лишних слов и взглядов получим хлеб и суп и отойдем в сторону.
От сильного голода я слышала урчание своего желудка, напомнившее мне колыбельную "Последняя ночь", которую всегда напевал отец. В моей голове роилось множество вопросов: "Как моя мать найдет меня? Что бы почувствовал мой отец, увидев, что его "карманная девочка" живет в этой могиле в таких условиях? Он, несомненно, не выдержал бы тяжести этой боли и прогнулся бы под ней". С такими мыслями я в конце концов уснула глубоким сном.