* * *
Маэстро был невероятно мрачен.
- Я стар и болен, - говорил он.
Выжеватов впал в панику.
- Что же это делается, ребята?
- Ничего, - отвечал Драгоманов. - Его вы не трогайте, он еще и не то говорить станет, но что бы ни говорил он, ни делал, будет ли волноваться, нервничать, не обращайте внимания, все это одно сплошное мастерство. Так надо!
Между тем Эрастыч расхаживал по конюшне и говорил:
- Все могу. Все постиг. Нет в моем деле для меня тайн. Однако не могу в себе преодолеть страха перед лошадьми.
Драгоманов, прислушиваясь время от времени к его бормотанью, удовлетворенно кивал головой:
- Мастерство! Одно мастерство!
Выжеватов попробовал Драгоманова предупредить:
- Конечно, у англичан законы спортсменства и все такое, однако же ухо востро надо держать, как бы они ему чего в езде не подстроили.
И это Драгоманова совершенно не обеспокоило.
- Он им, Василий Парменыч, сам такое подстроит, что они содрогнутся. Он их будет рвать и кидать. Рвать и кидать. Это же не человек. Это волк. Матерый волчина. Погодите и увидите, как он их будет рвать и кидать, рвать и кидать.
Но при взгляде на бледного, трепещущего Эрастыча Выжеватову все что-то не верилось. Однако взгляд более опытный уловил бы, как с минуты на минуту менялся наш маэстро. Вскоре он уже говорил тоном хирурга - при запрягании:
- Бинт… Хлыст… Подпругу туже на дырочку…
Доктор с переводчиком ему ассистировали.
После проминки Эрастыч не проронил уже больше ни слова. Он сидел у конюшни и чертил хлыстом по песку. Вокруг него как бы заклятие было сделано, и никому в голову не могло прийти, чтобы приблизиться к одинокой фигуре, задумавшейся с хлыстом в руке.
Но вот посреди конюшенного двора возник всадник в блестящих ботфортах. Этот человек выводит участников приза на старт. Его появление означало: "Готовься!" Эрастыч по-прежнему, не произнеся ни слова, встал, а доктор, водивший кобылу после проминки под попоной, подвел ее к конюшне. Они с переводчиком накатили сзади легкую двухколесную беговую "качалку". Она, как и все вообще призовые принадлежности, ни на что не похожа, качалка как качалка, и, главное, такая легкая, что даже человеку нетрудно ее везти. Драгоманов помогал запрягать, потому что ремни сбруи должны крепиться к оглоблям с двух сторон одновременно - для абсолютного равновесия. Эрастыч молча наблюдал. Только когда все было подтянуто и проверено, все готово, он тихо спросил:
- Уши заткнули? (Кобыла была нервная до крайности, и ее мог напугать на дорожке любой шум.)
- Заткнули, - отчеканил доктор.
- Дайте ей глоток.
- Глоток! - крикнул Драгоманов и сам же помчался за ведром.
Попробовали окунуть лошадиную морду в ведро с теплой водой. Но Последняя-Гастроль-Питомца не двигалась и не разжимала губ. Только белесые разводы пошли от пены и удил, и капли повисли у нее на длинных усах у ноздрей.
- Не станет сейчас пить, - произнес Драгоманов.
И эхом отозвались доктор с переводчиком:
- Не станет!
- Не станет!
Вдруг Последняя-Гастроль, оттянув зад и расставив задние ноги, обильно вонючей жижей покалилась, брызгая навозом на свежие бинты, обхватывающие ее задние ноги.
- Извелась уже вся, паскуда! - не своим голосом завизжал Эрастыч.
Зато Драгоманов, доктор и переводчик стояли совершенно молча, будто ничего и не слышали.
- Чек, - произнес тут же Эрастыч голосом хирурга.
В беговой упряжке чек - самое главное. Это ремень, проходящий от удил к уздечке между ушами над гривой - к седелке, где его цепляют за крючок. Чек держит голову. Во время резвого бега лошадь опирается на него. Так создается на рыси баланс. Длина чека - секрет слаженного хода.
Эрастыч посмотрел, как надели чек, и велел:
- Выше на дырочку.
- Не высоко ли? - едва проговорил Драгоманов и тут же прикусил язык.
Но Эрастыч вопроса будто и не слыхал. Время от времени он пощелкивал секундомером, прикидывая бег своих мыслей.
Один за другим участники приза подавали лошадей на старт. Эрастыч стал садиться. Вроде он и в самом деле был тяжело болен, кряхтел, вздыхал и все никак не мог сесть в качалку.
Каждого участника встречали на дорожке музыкой. Оркестр конных пожарных подбирал к каждому случаю свою, национальную мелодию. Австралийца встретили "Вальсом Матильды". Выехал шотландец, и заиграли: "Забыть ли старую любовь". А нам? Когда ступил на круг Эрастыч и музыканты образца 1890 года начали делать музыку, мы узнали себя не сразу. Но потом поняли:
По-люшко, поле…
И Эрастыч, двигаясь перед трибунами, чуть прибавил хода.
До старта оставались секунды. Всадник в ботфортах уже съехал с беговой дорожки: его дело сделано, вступительная церемония окончена, сейчас начнется бег. На дорожку выехал автомобиль, называемый "стартовыми воротами": у него сзади открываются и захлопываются большие крылья, закрывающие всю дорожку.
- Прошу, - говорил сидевший в автомобиле (открытом) стартер, - всех участников в точности придерживаться своих номеров!
Это значило буквально, что со старта лошадь должна идти, почти прижимаясь носом к табличке с номером, укрепленным на крыле.
- Подавай! - крикнул в рупор стартер.
Тут Эрастыч властными кивками головы стал требовать нас к себе.
- Кобыла расковалась, - сообщил он, когда мы подбежали к нему.
С Выжеватовым только что плохо не сделалось.
- Ребята, что же это? - заговорил он. - Позор какой…
И Драгоманов дрогнул.
- Вукол, - произнес он, сжимая челюсти, - что же ты делаешь? Хоть бы перед родными своими постыдился…
Но пустые, устремленные мимо нас глаза смотрели из-под защитных очков.
Эрастыч обратился к переводчику:
- Скажи судье, что мне нужен кузнец.
Медленно, с ноги на ногу, съехал он с призовой дорожки и направился обратно на конюшню. Мы двигались за ним вроде похоронной процессии.
На конюшие не спеша слез он с качалки, сам снял чек и стал ждать кузнеца.
- В чем дело? В чем дело? - подошел учредитель приза.
Без перевода Эрастыч указал ему на оторванную с передней ноги подкову.
- Ах, ах! - воскликнул учредитель и посмотрел на часы.
Эрастыч тоже поглядывал на часы, именно на часы, а не на секундомер. Приехавший кузнец хотел было пришлепать старую подкову, но Эрастыч, опять взглянув на часы, снова без перевода замахал руками, объясняя, что нет, нет, пусть снимет старую, расчистит копыто и поставит новую. Он вообще теперь объяснялся сам, хотя бы и руками, он как-то отделился от нас и действовал в одиночестве.
- Вукол! - воззвал Драгоманов. - Имей же совесть!
Он уже забыл про "мастерство". Но Эрастыч не слышал ничего, минут пятнадцать прилаживали они подкову, пока взмыленные соперники метались в ожидании старта.
Еще раз взглянул маэстро на часы и стал садиться все с теми же ужимками старого и больного человека.
Чек был опять надет, кобыла сделала шаг по направлению к старту, и тогда Эрастыч, обернувшись, бросил Драгоманову:
- У них половина лошадей бежит под допингом. Мне нужно было двадцать минут лишних, пока действие наркотика кончится.
Даже "подвижные ворота" - стартовый автомобиль вынужден был дать газ как следует - настолько резво приняли. Крылья с номерами хлопнули и исчезли. Путь был свободен. Повел гнедой австралиец Дело-Прочно, бывалый призовой боец, бежавший на всех континентах. Сбитой группой неслись лошади до первого поворота, когда на противоположной прямой мы увидели, что Эрастыча среди головных лошадей нет. Мы и не смогли его отыскать сразу, как вдруг голова Последней-Гастроли взметнулась из-за конских спин. "Номер пятый, - объявил диктор, - сбоит". Выжеватов взвыл. Ведь рысак должен рысью идти. Галопом нельзя! Последняя-Гастроль строптиво выбрасывала вперед то левую, то правую ногу, пытаясь подняться вскачь. Кукольной фигуркой дергался Эрастыч на вожжах. Наконец он ее поймал, он ее поставил, подлую, на рысь, но все остальные уже выходили из-за поворота на противоположную прямую. Так и за флагом остаться пара пустяков.
Дистанция занимала три круга, и, когда в первый раз проносились лошади мимо трибуны, сквозь стук копыт слышно было, как покрикивают наездники, как идет борьба за место получше, у бровки, но по-прежнему последним, просто последним, оставался Эрастыч. Глядел он сосредоточенно в спину лошади. Вся его фигура говорила о том, что нет для него ни трибун, ни соперников, и даже, собственно, нет цели в этой борьбе, а вот видит он что-то на спине у лошади, что крайне важно ему именно сию минуту рассмотреть.
- Что же это, что? - взмолился Выжеватов, не в силах выносить больше загадок родной "славянской души".
Но Драгоманов неожиданно ожил.
- Сейчас будет он их рвать и кидать, рвать и кидать! - прошептал он.
Действительно, что-то вдруг произошло там, у очередного поворота, и Эрастыч разом оказался в самой гуще несущихся лошадей. И было это в самом деле похоже на бросок зверя, внезапно настигающего свою жертву, чтобы вцепиться ей в загривок.
Шли второй раз мимо трибуны. Теперь Эрастыч навис над лошадью. Хлыст хотя и бездействовал, но был поставлен параллельно конской спине. Тем временем лидер сменился. Роял, седо-бурый англичанин, захватил голову бега. Но и его первенство оказалось недолгим, потому что Мэтчем, с лысиной на лбу, Мэтчем вылетел вперед. Мэтчем делал бег не для себя. Он явно резал Рояла ради соконюшенника своего, который уже подбирался по бровке к ведущим лошадям.
Трибуна гудела. Фаворит выходил на последнюю прямую. Но двое других не уступали, и три крэка шли к столбу голова в голову, даже ноздря к ноздре. Так отчаянно резались они между собой, что и мы засмотрелись на них. Вдруг какая-то тень резанула нас по глазам, и немыслимый вопль разорвал воздух. Будто с неба, как коршун, с поднятыми руками, в одной из которых свистал хлыст, ошеломил всех троих сзади Эрастыч. Последняя-Гастроль-Питомца, еще в повороте державшаяся где-то четвертым колесом, вдруг высунула у самого столба полголовы впереди соперников.
Мы бросились к Эрастычу. Он уже слез с качалки в паддоке и снял чек. У Последней-Гастроли ходили ходуном бока в пахах и ноздри.
- Глоток, - велел Эрастыч, снимая очки вместе с комочком грязи у переносицы.
И опять одна только пена пошла разводами по воде, но пить кобыла не стала, просто не могла.
Качалку мы отпрягли. Соскребли специальным скребком с дымящихся боков пену. Прямо поверх сбруи накинули попону с надписью "СССР", и пошел наш мастер перед трибунами.
- Как идет, нет, ты посмотри, как идет! - проговорил Драгоманов.
Проехать по охоте с почерком я и сам могу, но пройти вот так… "Любимец публики" - одно можно было сказать, хотя на лице у наездника было: "Простите, но я не виноват…" По-прежнему то было одно сплошное мастерство, прием и почерк, но было и нечто сверх мастерства. Можно понимать пейс, иметь "железный посыл", изрядное "чувство лошади", но то был еще и артистизм. Табунщик Артемыч прав, это встречается гораздо реже, чем присуждается звание чемпиона или мастера, чем разыгрываются первенства и ставятся рекорды. Но я скажу: это было, есть и будет, только забывать не надо, что это такое, путать не надо особую печать, отмечающую человека, ни с чем другим, и тогда, едва это блеснет, мы сразу узнаем: "Вот оно!"
Вместе с лошадью Эрастыч вступил в небольшой загончик, называемый "клеткой", но на самом деле это и есть наипочетнейшее место, где вручается приз и воздается победителю должное. Огромный лавровый хомут, то есть венок, оказался у Последней-Гастроли на груди, а Эрастычу все пожимали руки. Но один какой-то толстяк разбегался время от времени издалека и заключал наездника в объятия. Посмотрит, посмотрит, разбежится и облапит. Эту завидную энергию Эрастыч тотчас обратил в дело. При очередном приступе он сказал ему:
- Слушай, сообрази мне пива.
Толстяк немедленно исчез.
Уже выводили Последнюю-Гастроль после приза, и она, наконец, вволю напилась, как вдруг к нашей конюшне подъехал пикап, из которого начали выносить нарядные картонные ящички.
- Что это? - удивился Драгоманов.
- Пиво для маэстро, - был ответ.
- В чем дело? Разве ты просил? - стал упрекать Драгоманов Эрастыча.
- Да ничего подобного, - ответил маэстро, - но ведь они вроде нашего толмача, языка человеческого не понимают. Просишь пива - и вот, пожалуйста!
К пиву было приложено письмо:
Сэр!
Сегодня на моем ипподроме собралось рекордное число публики. И я рад, что мы вместе с Вами можем отпраздновать день нашего совместного торжества. У англичан бездна недостатков, кроме одного: все свои предрассудки они забывают, когда видят классный финиш наездника, из какой бы страны он ни был.
Дж. Т. Томсон, директор
Наутро мы читали в газетах - в одних: "РОССИЯ БЫЛА И ОСТАЛАСЬ НЕ ЗНАЮЩЕЙ УДЕРЖУ ТРОЙКОЙ"; в других: "РУССКИЕ УМЕЮТ ВЫИГРЫВАТЬ НЕ ТОЛЬКО В КОСМОСЕ".
7
Наконец торги. Каждая лошадь шла под номером Езда Фокина и победа Эрастыча разохотили покупателей, и они стали наведываться еще до начала аукциона. Выжеватов сбился с ног. Встречая гостя, он просил своего помощника:
- Взгляни, на какой машине приехал. По машине и цену запросим.
Некоторых лошадей я демонстрировал под седлом, на разных аллюрах и в прыжке.
Самый торг состоялся в среду, и публики съехалось порядочно. Оркестр реликтовых пожарных старался сделать "Подмосковные вечера". Шла реклама: "ВПЕРВЫЕ НА АНГЛИЙСКОЙ ЗЕМЛЕ АУКЦИОН РУССКИХ ЛОШАДЕЙ: ТА ЖЕ ЧЕРНАЯ ИКРА, ТОЛЬКО О ЧЕТЫРЕХ НОГАХ И БЕГАЕТ".
- Надо было "советских" поставить, - заметил наш консул, который прибыл на аукцион.
К нам он подвел из публики какого-то высокого седого старика, державшегося, сразу видно, по-военному, и сказал:
- Ну, Алексей Степаныч, как вам нравятся наши орлы?
А тут подошла еще старушка англичанка, перед которой все расступались (ну, это понятно было по деньгам, которые она за лошадей давала), и говорит, дотрагиваясь до драгомановского плеча:
- Когда я думаю о России, мне представляются такие люди.
- Он, - заметил ей высокий старик, - как видно, в казачьем типе.
И спрашивает у Драгоманова фамилию, а потом спрашивает:
- Не ваш ли батюшка в Третьем Терском вахмистром был?
- Так точно, - чеканит Драгоманов.
- А сами вы, позвольте поинтересоваться, где служили?
- В Первой конной.
- Это, - пояснил нам про высокого старика Выжеватов, - тот, что ответил Гитлеру.
- Как ответил Гитлеру?
- В первую мировую попал в плен. В тюрьму. А в той же тюрьме сидел тогда Гитлер. Потом, когда уже Гитлер до власти добрался и пошел на нас… то есть на вас, он этого полковника решил использовать и вызывает. "Как вы относитесь к России?" А он ответил: "Так же, как всякий истинный немец к Германии". Гитлер язык прикусил, но по старому знакомству его не тронул.
- Так я говорил, - заметил насчет рекламы Драгоманов, - как надо было написать.
- Ребята, - ответил Выжеватов, - не учите. Пробовал я гаванскими сигарами под новым названием торговать: не идут! Сомневается публика: что это такое? А те ли это сигары, что называются "Гаваной"? И - карман худеть начинает. "Русское" Англия со времен Шекспира покупает. Обозначьте русского соболя или икру другим артикулом, что получится?
- Шекспир, - сказал переводчик, - называл хорошую пьесу русской икрой в "Гамлете", в третьем акте.
- Вот видите! Ведь большинство покупает не вещь, а вывеску. Думаете, многие понимают в мехах, соболях или в тонкостях вин? Главное сказать: "У меня русский соболь. Да, да, тот самый, что со времен Шекспира…" - и пошло. Спутник - это уже другое дело. Это советский, не отымешь!
Тем временем специально приглашенный аукционер взялся за дело.
- Господа, - воззвал он, - взгляните на этого жеребенка, господа! Тетка у него выигрывала, бабка - выигрывала, а мать у него - внучка самого Риголетто, который приходится полубратом нашему чемпиону чемпионов Скажи-Смерти-Нет!
Покупатели рассматривали жеребенка со всех сторон.
- Породистые лошади, - не унимался аукционер, - это единственная аристократия, которую признают Советы.
- Что он городит, что он городит? - опять взволновался Драгоманов.
- Прошу, - успокаивал его Выжеватов, - не в свое дело не вмешивайтесь. Лишнего он не скажет, а без перчика у них тут… у нас тут нельзя. Это же не дипломатические переговоры, а торговля.
На расчудесной "тетке" я скакал, а "бабка" была знаменитой спортсменкой. Она прошла фронт и первенствовала в послевоенных стипль-чезах. Вот была талантлива, просто талантлива! Можно сказать - "класс", "сердце". "Много сердца у лошади" означает буквально большое по размеру сердце. У лучшего из скакунов Австралии Фар-Лэиа, которого никто не мог обыграть, а только отравили его в Америке, сердце в два раза превосходило норму. Но кто измерит, сколько в нем было еще души, благородства спортсмена! Красный Викинг, от Грусти, был до того азартен, что бросался кусать соперника, если его обходили. Одним нужен хлыст и шпоры, другим - узда. Если чувствуешь под собой настоящего бойца, то остается думать лишь о том, чтобы не сгорело его "сердце" раньше времени, чтобы прирожденная пылкость темперамента не "сожгла" лошадь до срока.
- Четыреста фунтов, господа! - объявил аукционер. - Кто больше?
Это теперь аукционы вошли у нас в правило, стали ежегодными, традиционными, теперь мы сами проводим аукцион у себя, а тогда мы это дело начинали, и не очень нам было ясно, как "пойдут" наши лошади. Ныне всем ясно - это живое золото.
- Кто больше, господа?
Поднялась рука с табличкой, на которой номер покупателя.
- Четыреста пятьдесят! (По пятьдесят добавляется до тысячи.)
Но дальше произошла заминка, и аукционер сделал свой "ход", он сказал:
- А за такую цену я и не отдам лошадь - это же класс, это кровь! Пропадай четыреста пятьдесят фунтов, но честь породы дороже! Уберите лошадь!
И как только жеребчика стали уводить, чье-то сердце не выдержало, и поднялась еще одна рука.
- Пятьсот! - тут же подхватил аукционер. - Кто больше?
Руки поднимались одна за другой, и аукционер, словно дирижер над оркестром, покрикивал:
- Девятьсот! Девятьсот пятьдесят! Тысяча! Тысяча сто! (После тысячи добавляется по сотне.)
На тысяче пятьсот цена замерла, и аукционер, смилостивившись, произнес:
- Продано!
- Дело знает, - прошептал Выжеватов, - такой молодой товар и трехсот не стоит.
Но уже вели следующий "лот" (так называется каждая продажная лошадь) - кобылку.
- Тысячу пятьсот! - сразу выкрикнул аукционер, как бы продолжая прежнюю игру.
Ему ответили молчанием.
- Хорошо, - сказал он как ни в чем не бывало. - Сто пятьдесят.