Не так было с Киншем. Напротив, никто не верил своим глазам, никто допустить не хотел, что эта венгерская кобылешка (она была родом из Венгрии) в самом деле крэк, и крэк невиданный. Все упорнее, все страшнее, все класснее становились ее соперники, и все-таки они все… оставались сзади, в побитом поле. Будапешт, Вена, Париж, Гамбург - всюду те, кто скакал с Киншем, только и видели, что пыль из-под ее копыт. Когда же наконец прибыла она в Англию, Мекку конников, против нее выставили Леди Голайтли. Казалось, Леди Голайтли берет верх и континентальная претендентка будет развенчана. Дело в том, что английские ипподромы особенные. Англичане, хотя они в отношении скачек классики, все же народ с причудами. Англичанин в седле видит перед собой игрушечные поля своей "старой доброй Англии", по которым он должен нестись с улюлюканьем и собаками, преодолевая на своем пути все: подъемы, спуски, ручейки, канавы и прежде всего традиционные английские изгороди, разграничивающие эти поля. Ату его! "Полный гон" - так это у них называется. И на ипподромах у них дорожки имеют соответственно подъемы и спуски. Думали, на горе кончится и Киншем. Но взялся за хлыст жокей, впервые, должно быть, за всю карьеру Киншем прибегнул он к этому средству - и "мадьярское чудо" понеслось так, что хотя Леди Голайтли и не пришлось глотать пыли (английские скаковые дорожки - те же газоны), но горькую чашу поражения пришлось гордой британке выпить сполна.
Пятьдесят четыре старта за три года, пятьдесят четыре первых места - такова была карьера Киншем, и такого ни прежде, ни потом не показала ни одна лошадь. Всякий великий когда-нибудь хоть бы раз да проиграл или же захромал до срока, до главных скачек. А Киншем не знала ни хромоты, ни устали, ни поражений. Лишь однажды снизошла она до того, что, придя в Баден-Бадене с другой лошадью голова к голове, разделила первое место. Но не больше того! А ведь тогда, в Большом Баден-Баденском призе, была она жестоко гандикапирована, то есть был ей положен дополнительный вес: на ней, в отличие ото всех остальных, скакал не один человек, а как бы человек с четвертью. И все же взять ее не смогли…
Одно только можно поставить ей в упрек: она умерла слишком рано, а классные лошади, как правило, отличаются еще и долголетием…
- Ну, ребята, - произнес тренер, вставая, - теперь мы с вами сделаем галоп.
Опять сделался он немного торжественным.
- Галоп, - сказал тренер, - труднейший из аллюров. Главное, следите за тем, чтобы лошадь, поднявшись в галоп, шла все время с одной и той же ноги - с правой или с левой.
- А я что-то встал сегодня, кажется, с левой ноги, - вырвалось вдруг у того, кто сидел на Зайце.
- Попрошу без шуток! - возвысил и без того приподнятый голос тренер.
Трудно было в самом деле найти более неподходящий момент для посторонних замечаний: галоп! Но и сам он, на Зайце, почувствовал это и едва усидел в седле, растерявшись от собственной дерзости.
- Крайне важно сохранять на галопе правильную посадку. Сидеть можно по-манежному и по-жокейски.
- Можно как на скачках? - вырвалось у паренька на Пехоте.
- Ты научись сначала повод держать правильно, а потом о скачках будем говорить!
До конца прошлого века в седле только сидели. Скакали, прыгали, ездили манежной ездой, все так же сидя в седле. Потом заметили, что стоит в седле приподняться, привстать на стременах, как лошадь идет быстрее. Это понятно: у лошади облегчается задняя часть корпуса, и толчок задними ногами делается мощнее. Тогда и сели жокеи так, как сидят они и по сей день: пристав на стременах и скорчившись. Такая посадка нужна, когда нужна предельная резвость, а во всех остальных случаях удобнее оставаться на "глубокой" посадке, в седле. Но у ребят в голове шумел, конечно, "вихорь шумный": каждый мечтал нестись перед трибунами, как бы перед трибунами… Однако прежде чем приподняться над седлом, надо научиться как следует держаться в седле. Так что тренер выбрал тех, кто покрепче, и сказал:
- На Ромашке и на Прибое, поедете по-жокейски. На Пехоте и на Зайце - по-манежному. А ты, - обратился он к тому карапузу, которому он отдал свою лошадь и про которого я совсем забыл, - становись в голову. Поведешь группу.
Действительно, я как-то упустил из поля зрения этого паренька, но стоило мне услышать, что его ставят в голову, и стоило бросить мне на него один взгляд, как я все увидел, все понял. Парень этот сидел на лошади! Всадник! А был вроде бы меньше всех. Но ведь не случайно же именно ему доверил тренер своего коня. Как же я всего этого сразу не приметил!
Мы обменялись с тренером взглядами.
- Да, - отвечал он, - моя надежда. Есть у него чувство лошади.
Карапуз на сером встал в общий круг. Пехота и Заяц нервно теребили поводья, оглядываясь каждую минуту на тренера. Прибой и Ромашка, ни на кого не глядя, уже воображали себя мастерами. А все-таки в самом деле сидел в седле один карапуз! Как это сразу видно и до чего же неуловимо! Ну какая разница, казалось бы…
- Га-ло-пом… Ма-арш! - протянул тренер.
И закачались кони. Они раскланялись, как это вы все, наверное, видели в цирке, по кругу, по плацу, похрапывая.
- Держите дистанцию! - дирижировал тренер. - Не наезжайте друг другу на хвост.
Уж я следил за первым, за серым, за карапузом. Рождение спортсмена! Кем он будет? Новым Кейтоном, вторым Лиловым, Сергея Иваныча затмит? Окажется ли он способным по выездке, станет ли смело прыгать, откроется ли у него понимание пейса, достойное истинного жокея, - это все вопросы будущего, а главное - он уже есть, есть настоящий конник, этот складный комочек на спине у лошади.
- Ша-агом, - запел тренер.
И кони прежде своих увлекшихся всадников выполнили его команду.
3
Уже завершилась заездка молодняка в заводе, и по конюшням стояли пусть юные, но уже готовые к тренингу лошади. На молодых лошадях вес требуется необычайно легкий. "Штатных" мальчишек нам не хватало, и я попросил у тренера:
- Слушай, дай ты мне своего Пигота! Как ты думаешь, усидит он?
- Малый с будущим, - отозвался тренер.
- Так пришли его завтра с утра на тренерскую.
- Ему ведь в школу нужно.
- Ах ты, черт…
Но с утра все равно бы ничего не получилось: меня вдруг вызвал директор.
- Уж извини, - обратился он ко мне без предисловий, - прости…
Я, конечно, не сразу сообразил, в чем передо мной мог провиниться директор. А он продолжал:
- Прости меня, Николай, за лошадей, что я тебе тогда говорил.
И пока я раздумывал, что же это он так, вдруг, директор сам раскрыл карты.
- К нам гости едут, - сказал он, - завод смотреть. И уж гости!
Он подал мне бумагу со списком. Я прочел имена, какие обычно видим на первых страницах газет.
- Прошу тебя по-человечески помочь. Надо организовать показ…
- Выводку?
- Исключительно выводку, если это так у вас называется.
- По какому ранжиру?
- Чего?
- Я спрашиваю, выводить как будем, по полному ранжиру или…
Но "или" привело директора в ужас.
- По полному! Исключительно по полному! Что ты! Для таких-то гостей! Надо же, лошадей едут смотреть, исключительно лошадей. Я думал, списывать их пора или так, в расход. Нет, говорят: будут ответственные товарищи, приготовьте лошадей. Я думал, ослышался. Свиней, говорю, или, может, отары?.. У вас там, отвечают, разве свиноферма? Овцесовхоз? Нет, говорю, но… Так и показывайте лошадей, говорят. Надо же! Подумать только, называется конный завод, значит, лошади. Мне, я тебе доложу со всей откровенностью, это исключительно никогда в голову не приходило. За лошадей меня уж который год никто и не спрашивает. Спрашивают яйцо, шерсть, молоко… И вдруг спрашивают: "У вас там конный завод?" Да, говорю, конный… Вот времена! Так что давай уж по полному, исключительно по полному… как ты говоришь?.. ранжиру покажем.
- По полному ранжиру, - отвечал тогда я, - выводятся лошади все до одной, включая больных и калек. Так лошадей показывают при ветеринарных инспекциях.
- Что же тогда делать, если не по полному? - спросил упавшим голосом директор. - Зачем же калек?
- А при особых посещениях устраивается ранжир малый, на выбор. Выводятся лучшие. Показывают производителей, и то не всех, а наиболее картинных, по себе эффектных, выводятся матки с жеребятами, потом…
- Ладно, ладно, - вздохнул директор, - я теперь на все готов. Сейчас Шкурат подойдет, и вы с ним исключительно договоритесь.
Явился Шкурат, и мы принялись составлять ранжир. С кого начинать?
Раньше само собой было ясно: выводку открывал Блыскучий. Один, без конюхов, даже без поводьев и уздечки, выбегал он на выводную площадку. Музыка мягко играла "С неба полуденного…". Конь-ветеран вылетал стремительно и останавливался в центре. Он сам знал, как надо встать. Выгибал шею, раздувал ноздри, настраивал уши, глаза горели, - конь как бы прислушивался к музыке. Потом, поймав такт, двигался с места по кругу. Все быстрее, быстрее, словно по заказу играя каждым мускулом, золотистый красавец набирал ход. И вдруг опять вылетал в центр и окончательно замирал монументом. "Смотрите, о, смотрите, что значит чистокровная лошадь!" - своим видом обращался он к зрителям, и все, кто ни смотрел, теряли головы. Будь то хотя бы отдыхающие соседнего санатория и вообще профаны, будь то ни больше и ни меньше буденновцы или даже сам маршал, всех решительно и нестерпимо поражало это зрелище.
Но Блыскучего больше не было. Пришлось нам со Шкуратом покопаться в памяти, выискивая приемы выводчиков-классиков.
- Белые кобылы на бархате хорошо смотрятся, - прохрипел Шкурат. - Поставить на красном ковре гнездо светлых маток от Лукавого.
- Не пойдет, это ампир. Нам энергичнее надо начать, по-современному.
- Да, да, - оживился директор, умолкнувший на то время, пока говорили мы со Шкуратом на своем языке, - исключительно по-современному. Я бы, например, продемонстрировал парочку бычков.
- Ну, нет, - захрипел Шкурат, - на этот раз бычков не будет! - Начальник конной части аж налился кровью.
- Понимал бы ты в бычках! - ответил ему директор, но все же замолчал, вспомнив, видимо, что тут не скотный двор, а конный завод.
Следом за выводкой нужно было устроить конные игры и, конечно, катание.
- Подадим тачанки, - сказал Шкурат.
- И повезем в отары, - подхватил директор.
- Нет, - отрезал Шкурат, - поедем в табуны. Спустим с гор два табуна до первой балки, а сами туда на тачанках подымемся. Вдоль табунов проезд восьмеркой и полуаллюром домой.
Директора просто поражало наше знание наперед, что и как делать.
- А может, козлодрание устроить? - раздумывая вслух, произнес Шкурат.
Тут мы с ним оба глубоко задумались. Да, зрелище… Две команды, впрочем, теперь это команды, а раньше аул на аул выезжали верхами в степь. Между ними туша козла. Схватить добычу и примчать в свой лагерь - вот цель! Клубок коней и всадников, борьба, бьются кони, людям остается приложить все умение и отвагу, чтобы удержать добычу и уйти от преследования. Состязание это освящено веками. Во мне самом кровь отзывается, когда слышу я храп, стук копыт, гортанные голоса, понукающие и без того кипящих коней. И даже аромат пыли, да, особенный, вместе с пылью повисающий над всадниками привкус заставляет говорить кровь.
- А если попросить чабанов коп-кари устроить… - проговорил Шкурат, поневоле обратившись тут к директору, потому что чабаны и кое-кто из табунщиков этот спорт знали.
- Ну, нет, - всполошился директор, - людьми я рисковать не могу!
Он видел один раз коп-кари, тоже на празднике, и остался под впечатлением. Тогда бригадиру чабанов Исмаилбекову, первым схватившему козла, голову между лошадьми стиснули, и на седине его виднелась кровь. "Что ты делаешь! - кричал на него директор. - Куда ты, старый, лезешь?" Но семидесятилетний рыцарь ответил, как и всякий бы на его месте сказал: "Алла-иллях-бисмиллях". Значит, возьмет аллах к себе того, кто падет в коп-кари. "Йок-берды-дурака-алла!" - горячился директор, усвоивший, хотя и со страшным выговором, наречие своих чабанов.
- Нет, уж это мы исключительно отменим, - сказал и нам директор. - Лучше решим, где хлеб-соль подносить будем - у конторы или у конюшен?
Кто подносить будет, вопроса не было. - Пантелеевна, старшая сестра Шкурата и вообще старейшая в станице.
- Может, потренировать немного бабку? - осведомился директор. - Не забыла ли она?
- Ты свою бабку тренируй, как бы она чего не забыла, - захрипел Шкурат.
- Ладно, ладно, - отозвался директор, - это я так, я вот к чему: Пантелеевна поднесет, а потом ведь, наверное, мне… Так я…
Он осмотрелся, словно боясь лишних свидетелей, и достал из кармана гимнастерки две бумажки.
- Вот… подготовился я… так, коротенько… Прошу, прослушайте.
Он покраснел. Он побледнел и зачитал чужим голосом:
- "Дорогие товарищи! Уважаемые гости! За истекший период…"
- Нет, - сказал я ему, - говорить надо так: "Движимые прогрессивными идеями, советские конники…"
- А я хотел показатели привести, - растерялся директор, - надой, мясо…
- Показатели ваши и и без того известны. А тут надо слово сказать. Слово о лошади!
- Слово?.. О лошади? - переспросил директор с таким видом, будто дни его сочтены. - Кто же может сказать?
- Я сказал бы, сказал! - вдруг опять налился кровью Шкурат. - Сказал бы все! У меня все записано, каждый шаг…
Тут только заметили мы с директором, что начкон-то пришел груженый, что у него воз тетрадей и каких-то книг, похожих на конторские. Он рассыпал их по столу и начал перед нами раскрывать.
- Каждый шаг, каждый день каждой лошади, - говорил он, и руки у него дрожали, - занесен. День случки, день выжеребки… Когда жеребенок от матери отнят, когда оповожен, когда под седло впервые пошел. Прикидки, призы - все размечено. Учтены породные линии по жеребцам и приплод по маточным семействам. Записана каждая резвая работа и условия все: "Ветер слабый, юго-восточный, дорожка мягкая, влажная, повороты крутые". Это еще на прежнем тренировочном кругу, перед войной…
Трудно передать взгляд, каким смотрел тогда директор на Шкуратовы тетради. Он-то собирался списать этих лошадей, а тут, у него под боком, летопись составлялась и каждое дыханье лошадиное заносилось в какие-то книги судьбы.
- Сказал бы я… все сказал, - хрипел Шкурат, - за сорок лет по линиям, по маточным семействам…
Тут вместе с руками у него задрожали щеки, губы. Показал он себе на горло (астма!) и махнул рукой.
- Всего-то никак не прочтешь, - пробовал успокоить его директор.
- Хорошо, - сказал тогда я, - слово я возьму на себя.
* * *
Облако пыли встало у горизонта, там, где дорога из города исчезала за перевалом. И все же первыми показались не лимузины. Как в кино про "Неуловимых", у грани земли и неба возникли ребята верхами. Одетые казачками, они полетели вниз по обеим сторонам дороги, которая петляла, опускаясь и поднимаясь, и уж следом за кавалькадой, стлавшейся под знаменем, перевалил через гребень первый сверкающий автомобиль. За дорогу машины поседели. Иногда пыль вовсе скрывала их, они, будто подлодки, погружались целиком в бурую пучину.
Ребята летели лихо. На этот случай разрешили им поседлать уж не Пехоту и Зайца. "Только держитесь! Исключительно не упадите, прошу!" - говорил им напутственное слово директор. Но ребята, еще неумелые на манеже, в степи скакали по-свойски, чутье отцов выручало их.
Все пошло по писаному. При въезде гостей встречала шеренга ветеранов в голубых шароварах с красными лампасами и в Георгиевских крестах. У выводной площади ждала с шитым полотенцем Пантелеевна, обрамленная двумя ходячими иконостасами: директор и Шкурат - у каждого на груди почти по пол-Европы.
А потом вышел… пони, шоколадный игрушечный конек. Он шаркнул ножкой, то бишь копытцем, и затряс головой в знак приветствия. На голове у него пылал бант. Пришлось попотеть с этим пузатым дармоедом. Баловень завода, он работы не знал, но "висел на балансе", и списать его было уж никак невозможно. Нашли мы применение ему, только повозиться надо было, прежде чем уразумел он этикет.
Однако не успели растаять улыбки, возникшие при виде конька-горбунка, а на плац уже ломили битюги-тяжеловозы. Мы нарядили их в точности как и пони - так смешнее. После первых реприз, показавших торжество, шутки и силу, явился тренер конноспортивной секции, тоже преобразившийся. Во фраке и цилиндре, он на вороном жеребце заплясал "Барыню", а затем перешел на "испанский шаг".
- Разве это выездка? - раздался возле меня голос одного из ветеранов.
- Что же тебе, отец, не нравится?
- Где у современных выездка? В чем? Мы делали восемнадцать фигур различных, и каких фигур! Галоп на трех ногах, вальс на переду и на заду, крупе, балансе… А теперь и четырех пассажей не наберется! С галопа в рысь перешел - считается фигура. Остановку сделал - еще фигура!..