Разговоры такие я слыхал. Нет, не сравнивать надо, "лучше" или "хуже", а просто знать - "прежде" и "теперь". Мне вот, например, самому было жаль, что парады на Красной площади уже не принимают на лошадях. А почему бы, думал я, не сохранить этого? Пусть бы всякий раз, как прежде, летел командарм перед строем, пусть себе замрут танки, самоходки, ракеты или какие-нибудь еще более современные чудеса перед краснозвездным всадником, - эта минута сделается как бы средоточием времен. Жаль, не делают этого, - так я думал. Ведь я помнил, как готовили коня, того, на котором был принят Парад Победы. Какие чувства тогда были вложены в этого белоснежного Казбека! Наши кудесники выездки, еще той, прежней школы, о которой вздыхал старый казак, создавали из него подвижную картину. Конь был приучен и к шуму, и к грохоту, и к толпе, а выезжен был так, что если бы вместо поводьев прицепить к узде ниточки и посадить в седло ребенка, он выполнил бы всю программу. Но все-таки главный берейтор, мастер выездки, волновался: всадник, кому конь был предназначен, так ни разу не сидел на нем. А день приближался! Берейтор подал рапорт: "Так и так, нынешние начальники - люди штатские, я хочу сказать, верховой езды не знают, и если произойдет падение или какая-нибудь заминка, ответственность с себя я вынужден буду снять" и т. д. и т. п. Командующий сразу приехал. "Нет, - говорит, - я, надеюсь, усижу! Ведь я, в сущности, кавалерист, специальное училище кончал". И правда, он сел в седло, сел по-настоящему. Ведь человека, который ездит, то есть знает верховую езду, определить можно, когда он еще только приближается к лошади. Разбирая поводья и берясь за стремя, командующий не сделал ни одного лишнего движения, хотя чувствовалась некоторая суетливость, что означало, впрочем, всего лишь длительное отсутствие практики езды. Однако он скоро освоился, и уж по одному тому, что не помчался сразу по манежу, как обычно делают люди, где-то и как-то ездившие и желающие показать себя знатоками и только обнаруживающие невежество свое, нет, всадник профессионально попробовал прежде всего, как конь принимает повод и сдает в затылке. Ну, это уж конь умел! "Спасибо", - сказал командующий. Спешившись, он и погладил коня умело, потому что ведь коня погладить - это не кошку за ухом чесать. Между лошадью и всадником ничего лишнего быть не должно, никаких таких "чувств": хлопнул пару раз по шее, плотно и определенно, дал понять, что хорошо и на сегодня довольно, - так это всадник и выполнил. Берейтор наш вздохнул свободнее. А наутро весь мир следил за движениями белого коня… Вспоминая, что все мы тогда, глядя на того коня, чувствовали, я и думал: почему бы и теперь не принимать парадов на коне? А потому нельзя, что "теперь" - это не "прежде", все равно ничего не получится! Что было, то было, а если нам это и кажется, будто еще есть, то лишь в нашей памяти, а память наша просто нас обманывает: подними по желанию старого вахмистра его однополчан из-под земли, пусть делают они свои восемнадцать фигур, а мы-то увидим не фигуры, не блеск, а массу мелочей, тогда и не замечавшихся, они, эти мелочи, а не фигуры, станут резать нам глаза и вылезать на первый план. Это время. Другое дело, что нынешняя выездка действительно сделалась какой-то вымороченной, и я…
- Николай, - раздался вдруг возле меня голос директора вместе со звоном медалей на груди его, - сейчас дончаки идут, а следом твои, чистокровные…
С крутыми загривками, сбитые и упрямые, норовом под стать хозяевам своим, затопотали по конюшенному коридору жеребцы донской породы.
- Готовьте Сапфира, - сказал я тогда конюхам.
Мы работали на контрасте. "Держите крепче", - велел я ребятам, повисшим у игреневого жеребца на поводьях с обеих сторон, и щелкнул у него за спиной бичом. Он рванул из конюшни, конюхи, едва касаясь земли, летели вместе с ним по воздуху, и весь этот оживший Клодт вызвал общее "О-о!" у публики, что и нужно нам было. А следом, напротив, очень медленно, с достоинством, как бы в контрритме против общего порыва, как учил меня еще Почуев проходить после победы перед трибунами, вышел человек в жокейской форме - камзол голубой, лента красная, картуз зеленый.
- Чистокровных лошадей демонстрирует мастер международной категории Николай Насибов, - слышно мне было, как сказали человеку, сидевшему в центре группы.
- Николай Насибович, - обратился ко мне человек, сидевший в самом центре и, пожалуй, в наиболее скаковых формах, - вы показываете чистокровных, но разве другие лошади, которых мы видели, не чистой крови?
Развеяв это обычное заблуждение относительно слова "чистокровный", я указал, в частности, что чистокровная скаковая порода, называемая для краткости чистокровной и пошедшая по всему миру от англичан, имела трех прародителей, вывезенных с Востока. Из них один, звавшийся Араб, напоминал сложением, в особенности очертаниями головы и шеи, туркменского ахалтекинца. Таким образом, эта резвейшая порода несет в себе, возможно, и кровь наших лошадей.
- Возможно? - переспросили меня. - Нельзя ли точнее?
Осветив в общих чертах тип скаковой лошади, я перешел к вопросам управления.
- В чем состоит искусство управления? - говорил я. - Мягкость рук, а вместе с тем твердая воля, передаваемая едва заметно, однако последовательно, чувство равновесия и вообще чутье, позволяющее не просчитаться в решительную минуту и спросить с коня именно столько, на что он способен, - вот идеал человека, прочно сидящего в седле и знающего свое дело.
Тут уж меня выслушали, не проронив ни слова. Тогда я сказал:
- Куда бы ни приезжали советские конники, - и взглянул на министра, который был тут же, во втором ряду, и уж не мог меня остановить, а только при этих моих словах опустил глаза, - они несут прогрессивные идеи. Однако в спорте дело решает все-таки финиш. Передовые идеи лучше всего утверждать победой над соперниками. Мы не без успеха выступали в крупнейших призах мира, занимая почетные места. Но чтобы победить, нужно освежить кровь, нужен жеребец!
- Сколько же такой жеребец стоит? - спросил меня все тот же человек в центре.
Набрав дыхание, я отчеканил:
- Зависит от класса. И десятки, и сотни тысяч… Миллионы.
Среди гостей поднялся ропот.
- Что ж, подход вполне классовый, - улыбнулся между тем человек в центре.
* * *
Меня вскоре опять вызвал директор:
- Ты можешь мне сказать, куда идет жизнь?
- Жизнь идет вперед, товарищ директор.
- Не-ет, раньше я понимал: овца, мясо, молоко. А теперь говорят: лошадей! В спорт лошадей дай! На колбасу - опять лошадей! Я нашел, дал, послали итальянцам и французам состав мясных лошадей. Еще давай, говорят. А те куда ж девались? Уже съели, говорят. Так скоро?! И что же ты думаешь? В самые высшие сорта колбасы идет до семидесяти пяти процентов конины. Вот и давай! Теперь ты эту кашу заварил, с покупкой жеребца… Говорят, действуйте, но изыскивайте собственные ресурсы. Торгуйте лошадьми! На колбасу дай, в спортшколу дай, на экспорт дай - и все лошадей! Что же это происходит, я тебя спрашиваю?
Он прошелся по кабинету, вдоль стены, где висели выцветшие и пыльные фотографии лошадей.
- У меня голова не справляется, - продолжал директор, - исключительно не справляется! Голова, а не что-нибудь! Ты вообрази телегу, запряги в нее реактивный мотор и поезжай, да еще по ухабам, - вот это будет тебе моя голова сейчас.
Он все ходил вдоль стены.
- Да нам с Драгомановым на покой пора.
- Почему же? Драгоманов каждое утро верхом скачет, в бане парится…
- Бодрится! В теле призовом себя держит. Это понятно. Но колесики, винтики, - он постучал себя по лбу, - другие уже требуются. Ты слышал: "Точнее! Меньше фантазировать! Смотрите на факты!" А мы с ним как привыкли: упросил, нажал… Все ухватки у нас такие, что без фантазии не обойдешься. На фантазии, на мечте мы замешены, а теперь вот, - посучил он большим и указательным пальцами правой руки, - одни цифры подавай.
Он сел за стол и вздохнул.
- Ладно, я тебя что прошу: поднимись в табуны и отбери на продажу молодняк. Шкурат за эти дни так переволновался, что в больницу свезли. А кроме того, ты сам все это начал, и тебе же торговать ими придется. Так что давай! Машина тебе нужна? На чем в горы поедешь?
4
- Ну, едем в табуны со мной! - сказал я этому карапузу.
- Прямо в трусах? - раздалось в ответ.
Я застал его на заборе, на изгороди вдоль загона: он сидел в одних трусах на перекладине и, по-моему, воображал себя "великолепной семеркой".
Выехали мы на другой день утром. По узкой тропе лошади шли рядом, конь о конь, но стремена наши друг о друга все-таки не позвякивали, как хотелось моему спутнику, чтобы больше походить на "великолепную семерку", - длина стремян у нас слишком разная. По мере того как подымались мы над заводом, из-за гребня показывались все новые и новые солнечные лучи. Скала Чертов Палец, торчавшая прямо напротив центральной усадьбы, вся целиком так и отпечаталась на земле ясной тенью. Кони с удовольствием пофыркивали, освежая ноздри прохладным влажным воздухом, но сразу было видно, что это бывалые горные ездовые лошади. Сплошная сила и энергия, они, однако, не приплясывали, не играли, не занимались ребячеством, как это свойственно скаковым лошадям, они знали, что впереди путь долгий и все на подъем да на подъем.
Поднимаясь, дорога поворачивала так, будто нам специально показывали окрестности, то освещенные солнцем, то в тени. На одном из подъемов я оглянулся и даже вздрогнул. Что за сказка? Или это не в горы мы заехали, а на пятьдесят лет назад - на машине времени? Внизу, на большак, выходила красная конница. Краснели верхи кубанок. Белели башлыки. Сверкали самые настоящие газыри (футляры с порохом у всадников на груди). Всадников было не так много, примерно эскадрон, человек сорок. За ними ехала тачанка. Потом - кухня. Всадники были, видно, совсем зеленые. Но сзади, как и полагается, ехал самый настоящий, бывалый вахмистр.
- Что это? - спросил я своего спутника, удивляясь прежде всего, как это он, готовый не то что на любой кляче, но и на палочке верхом поездить, не в этой краснозвездной колонне!
- Каникулы, - отвечал карапуз.
Потом через силу добавил:
- Кавалерийский пробег.
И покраснел.
- А ты что же с ними не поехал? Не взяли?
Не отвечая, покраснел еще больше, а я, все понимая сам - третья четверть, неуспеваемость! - спросил только:
- По каким же предметам?
- Русский и математика.
- Нехорошо, брат! Всадник должен знать свой родной язык.
У въезда в ущелье Любви и Разлуки (когда-то два верных сердца вынуждены были здесь оставить друг друга) мы обогнали еще одного всадника. Он поил коня у Водопада Слез. Но как только конь его, насытившись, вскинул голову и он зауздал его и поехал, то сразу оказался впереди нас, шедших обычным шагом. Конь его шел тропотой, или, как еще говорят, проездом, особым ходом, не шагом и не рысью, а спорой и быстрой побежкой, удобной в горах.
- День будет добрый, - вдруг обернувшись, сказал нам всадник.
- А почему?
Он указал плеткой вверх.
- Гуд-Гора открыта.
Значит, там, с пастбищ, увидим весь хребет. У нас седла были спортивные, а новый наш знакомый сидел на казачьем, с подушками. Удобно расположившись, как в кресле, он обернулся к нам и так большей частью ехал, а лошадь его сама с уверенностью выбирала дорогу.
- Метры новые в Москве проложили? - спросил он.
- Какие метры?
- А под землей.
- Метро?
- Вот-вот, я все собираюсь в Москву съездить.
- Давно последний раз были?
- Я не был. Сколько живу, а в столичных городах пока не бывал. Выше Ростова к северу не поднимался. А вы далеко?
- На Хасаут.
- Там полукровные жеребчики у нас.
- Жеребчики нам и нужны.
- Мы спортсмены верховой езды, - отвечал мальчик.
- А я фельдшер. В пятом табуне что-то порядочно кобыл абортировало, так я проверять еду.
- Говорят, роса утренняя на аборты у лошадей влияет.
- Да, так говорят, но то роса августовская.
Солнце вспыхнуло прямо при выходе из ущелья, и перед нами, насколько хватал глаз, развернулось плато - зелень и золотце, от лучей золотце. Коршуны, занимавшие столбы, кочки и вообще все сколько-нибудь подходящие для наблюдения пункты, стали перелетать с места на место чуть ли не под носом у нас, будто желая проследить, куда же это мы направляемся.
- Орел! - крикнул мальчик.
Властелин гор, впрочем, не парил в вышине, а тоже сидел всего-навсего метрах в ста пятидесяти от дороги. Но разглядеть можно было, насколько у него вид озабоченный.
- "Орел, с отдаленной поднявшись вершины, парит неподвижно со мной наравне", - продекламировал, однако, фельдшер.
- Вы не курите? - спросил я его.
- Нет, - отозвался он. - Не искушен во всех этих радостях жизни. Ну, на Хасаут прямо, а мне влево, доброго вам пути!
Он уселся в седле как следует и, опустив руку с плеткой вдоль конского бока, повернул прямо на солнце, сделавшись силуэтом. А нам навстречу, с гор, спускался грузовик, полный доярками. Они пели.
- Где доктор наш? - спросил я у них.
Ведь доктор, как только мы в конезавод приехали, отбыл на опытную молочную ферму, располагавшуюся на высоте тысяча двести метров над уровнем моря. "Сыворотку проверить", - объяснил он это все как-то туманно. Что с ним теперь?
Но поющий цветник не ответил - не разобрали, вероятно, вопроса моего, а только ухнули с всей силой легких, напоенных горным воздухом: "А я люблю жена-атого!"… И орел, который все еще был виден на плато, чуть приподнялся, чтобы посмотреть, что за шум. Он только подпрыгнул, не взлетел - могучие крылья его требовали альпийского замаха. Позднее, поднявшись еще выше, увидели мы его мощный лет. Там, где было уже не только что красиво, но величественно: случайная тучка, зацепившаяся за утес, скользнула через тропу где-то у наших ног, под копытами лошадей; кони прошли сквозь нее, как по речному туману, там и орел поднялся, словно снизошел войти в компанию с нами, на такой-то высоте.
Встречались овечьи отары. Огромные псы, представлявшие на вид помесь волка с медведем, вышли вперед и вместо приветствия пророкотали вроде бы "Пррроваливайте!". Близко к нам и дружелюбно подбежали совсем медвежата-щенки: мальчик хотел было спешиться, чтобы поиграть с ними, но я указал ему на державшуюся в отдаление мамашу, которая, следя за нами, издавала время от времени рокот, "шуму горных вод подобный"… И все-таки страховидные волкодавы были не опасны для пришельца по сравнению с косячным жеребцом, встретившим нас у первого же табуна.
Мы только увидали табун, а вожак-хозяин уже выбежал на передовую, весь напрягся, глядя на нашу сторону, и ударил копытом оземь, как бы говоря: "Попробуйте только ступить дальше этого мной означенного предела!" Мы и не думали нарушать границ. Табунщик, сам усмотрев нас, выехал навстречу и несколькими короткими криками уговорил жеребца успокоиться. "Ну, смотрите же", - отвечал жеребец потряхиванием головы и гривы. После чего он с достоинством скрылся в средоточии доверенного ему косяка кобыл.
Зато табунщик рад был свежим людям. Он спросил нас про последний футбол и не встречали ли мы кассира, который выехал в горы с зарплатой и, говорят, был уже на Кабаньей Балке. Сыграли вничью, а кассира мы не видели. "Значит, к ущелью Псоу завернул", - решил табунщик, словно ему по телеграфу передавали каждый шаг кассира в горах. Он отъехал от нас с тропы шагов на двадцать в сторону, где клубились тучки, и произнес: "Ильмя-один - один-гельды". Подождал и продолжил: "Кассир йок". Он будто бы говорил это самому себе или же просто в воздух. Мы приблизились к нему, и у копыт его коня открылась пропасть. Там, метров на двести внизу, на уступе стоял табунщицкий домик, вроде вагона без колес. Как раз когда мы подъехали, из него вышел человек. Он вышел прямо к тому моменту, когда фразы, произнесенные табунщиком, видимо, долетели сверху до уступа. Он их поймал, понял, ответил и ушел. А до нас долетело "Хо!".
- Практиканты? - спросил нас между тем табунщик.
- Нет.
Табунщик уж и не знал, что о нас еще думать, какие еще из чужих людей могут очутиться здесь, в горах.
- Я жокей Насибов.
- Хорошо, - отозвался табунщик, не желая чужого человека обидеть, но и не обнаруживая к нам интереса сколько-нибудь большего, как если бы ему сообщили, который час, а потом добавил: - Хатисов, вот жокей был….
- Нам на Хасаут, - сказал я.
Табунщик без слов указал камчой (плеткой) дальше, на подъем.
Становилось все жарче. Кони разогрелись, хотя, конечно, ни крупинки пота, ни одного влажно-темного пятна не появилось у них на шкуре: привычные! Подсушенные до предела, они состояли из кожи и мускулов, ходивших под этой кожей, и без грамма излишков, так, чтобы ровно треть от их веса составляли седло и всадник (допустимая норма вьюка на лошади). Ни грозная брехня сторожевых собак, ни пыл косячного жеребца, ни встречи с другими всадниками и ни один поворот на тропе не вызывали у них лишних волнений или хотя бы лишнего движения настороженных ушей. Они знали наперед, где ступить по неверной тропе, знали, что лай собак - это одни "слова", а жеребец дальше положенного от косяка своего не отойдет. Сосредоточенно кивая головами в такт движению, они тянули и тянули на подъем, не тратя, однако, сил даром.
- Какие клички у них? - поинтересовался я у мальчика.
- Ласковый, - тронул он за гриву своего коня. - А под вами Большой Порок.
В ответ на удивленный мой взгляд с вопросом, как это укрючный (ездовой) конь с такой нехарактерной кличкой, мальчик пояснил:
- Мать у него местная, а отец рысак, Большой Вальс.
Еще я спросил у моего спутника, чем же он будет заниматься, когда дорастет до настоящего спорта.
- Стипль-чезы буду скакать! - не медля ни секунды, отозвался мальчик.
- Почему же стипль-чезы?
В ответ он привстал на стременах, съежился, вытянул руки как бы в посыле и, зажмурив глаза, выкрикнул что-то вроде "У-улю-лю!". Он выразил этим все, что вкладывал в слово "стипль-чез".
- А вы, - обратился он ко мне, в свою очередь, раскрыв широко глаза и тяжело дыша от чувств, на него нахлынувших, - скакали стипль-чезы?