Вероятно, мы имели право, воспринимать русских людей в адвенте, не понимая их души. Мы мечтали о наступлении новой эпохи, о том, что в новом столетии молодежь будет расти сытой и довольной. Глядя на звезды, озера и реки, думая о будущем, мы как бы смирялись со своей судьбой. Пережив страшную зиму в России, которая стала для нас Голгофой, мы убедились, что русский человек, как и все другие люди, свято соблюдает скорбный день распятия Иисуса Христа - Страстную пятницу. Это облегчало нам жизнь на войне. Кроме того, мы знали, что после окончания этой войны черная и желтая земля, глина и песок, гумус и болото снова превратятся в зеленую, цветущую долину. Однако люди там по-прежнему будут для нас чужими. Душа, отдохнув на природе, снова становилась пустой, и на передний план выходила нужда и необходимость зарабатывать себе на жизнь. И в конце пути уже не было видно ничего нового.
*Так называли на Западе Русь.
Вероятно, страна в мирное время встречала бы нас в добром согласии. Ведь мы несли наши тяжелые испытания и печали, любуясь тусклой красотой лесов Рутении*, хотя и были одиноки под серым небом, пребывая в меланхолии, глядя на закрытые туманом холмы и скудные травы, колеблемые осенним ветром и пропадавшие в оврагах. Мы любили лето на Украине, такое же, как в этой моей поездке: деревни с садами и фруктовыми деревьями, тополя у белых домиков с соломенными крышами, на которых сушились золотые початки кукурузы. Мы бродили по роскошным цветущим лугам, по дорожкам среди полей, слушали пение женщин перед вечерней зарей и наблюдали за их плясками во дворах хат. Видели вокруг себя таких же людей, как и мы сами, вместе с нами предстоящих в своей неприкрытой наготе перед Богом, который был близок к нам, следил за нами повсюду, угрожал, требовал и спрашивал с нас. Ведь и трава, и скот, и крестьянин, который выполнял свою работу на поле, были Божьими. Поэтому чужестранец, который приходил на эту землю, грешил против Бога.
Так учил меня Рильке*, так учили меня и русские поэты. Нам следовало узнать русских писателей, творивших в больших городах, посмотреть русскую оперу, где поют и танцуют бояре, а в трактирах казаки и проститутки. Ближе познакомиться с народом, живущим в России: с бедняками, нищими и простыми людьми, которые страдают и работают в этой стране. Вероятно, это удавалось нам, но много позднее. Предаваясь только воспоминаниям о войне, делая ошибочные предположения, мы не могли объяснить себе эту страну, оставшуюся чуждой для западного гостя.
*Рильке Райнер М е р и л (1875-1926) - австрийский поэт. Ведущая тема - преодоление одиночества через любовь к людям и слияние с природой.
В то же время русская земля впитывала в себя кровь и кости, чьи бы они ни были. Истлевшие трупы кормили безразличные ко всему деревья и колосья на скудной земле, и трава снова поднималась там, где ее растоптал чужеземный солдат. Тысячелетиями проходил он по русской земле, но русские всегда сохраняли свое лицо, и страна побеждала врагов.
Так я рассуждал в этот летний день и создавал себе картины, которые возникали в моем воображении. Я думал о будущем и находил в нем все новые проявления той силы и энергии, которые господствовали сегодня в России.
Когда-то я знал немногое о России и представлял ее себе только как бесконечно большую, неизвестную, пустынную и бедную страну. Как летнее поле с выжженными полями, как землю с бесконечными зимами, застывшую во льду и снегу. Охотники в девственных лесах Сибири, труженики на уральских заводах, золотоискатели и авантюристы - такими мне виделись русские люди, а также степи, согреваемые солнцем поля и сказочные города. Ничто другое, кроме нескольких правдивых подробностей, не соответствовало действительности. И все же фантастика Гоголя, психология Достоевского и все имена других выдающихся писателей - Толстого, Пушкина, Чехова, Короленко, Андреева, Горького, Тургенева, Пришвина, Лескова - говорили сами за себя. Музыка Мусоргского, Римского-Корсакова, Глазунова, Бородина, Рахманинова, Стравинского и Чайковского давала нам представление о России как о сказочно красивой стране и колдовском мире. Но ни о русских людях. Они для нас были потеряны, всего лишь фигуры из мертвого времени.
Границы были закрыты, а газетам мы верили так же мало, как и запрещенным книгам, которые иногда получали. Таким образом, все мои размышления касались только того, что я видел собственными глазами или же узнавал по редким источникам.
Сведения о России и русских людях напоминали лишь беглый осмотр на выставке мировой цивилизации, такой же сказочной и пустой, как наши знания.
Строительство и технические успехи русских никак не вписывались в наши представления о России. А там двадцати лет оказывалось достаточно, на что другие страны тратили столетия. Выполнялись пятилетние планы, проектировались новые заводы и фабрики. Всем этим русские занимались с фанатизмом и с чрезмерной затратой энергии и материалов. Это стоило жертв, лишений, тягот, каторжной работы и силы духа. Многое оставалось попыткой, смелым экспериментом. Возникали жилые здания, заводы, фабрики, предприятия. Иногда все это казалось игрой гигантского ребенка. Но новое поколение в России обладало силой и мужеством. Все постороннее и ненужное погибало. Трудовой процесс не останавливался, не обращая внимания ни на какие препятствия. Люди формировались по воле времени, стали техниками, инженерами, квалифицированными рабочими, организаторами и в конечном итоге опытными командирами и рядовыми Красной Армии. Они зачастую действовали механически, как роботы, и, обладая титанической волей, создавали оружие. Эти люди верили своей власти и подчинялись ей. Проводилась тотальная мобилизация. В России так же, как и на нашей родине.
Я был потрясен. Я больше не думал на своем родном языке: так, как это делал в юности. То, над чем я сейчас работал, стало истинной правдой. И это успокаивало мои бесплодные мысли и отвечало моим стремлениям. И я снова принимался за свой труд.
Харьков. Война снова раскрывала нам глаза на все произошедшее в России. Мы видели солидные постройки, роскошные административные здания и казармы наряду с маленькими домиками, которые прятались в тени вокзала, разрушенные здания27. Но о жизни этого народа мы почти ничего не знали, разве что по книгам русских писателей, и не могли понять его душу. Мы курили махорку и пили лимонад, питались местными продуктами, жили в русских квартирах. Но это не придавало нам знаний о народе. Мы не видели пока солдат в форме, а о людях, которых встречали в городе, ничего не знали, как и многого другого. Например, о том, что война не позволила русским завершить то, что они планировали. Война только усиливала нашу неосведомленность.
Мы возвращались теперь в ад. Такова была наша участь.
Мы ехали в Курск, где заканчивалась наша поездка. Санитарные поезда с ранеными из района военных действий шли нам навстречу. Мы шли на войну, в пасть смерти, и в своем упадочном настроении надевали на себя маски приговоренных к смерти. Долгие разговоры вокруг нашей участи стали серьезными, в них сквозила боль, которая ранее не наблюдалась в нашей поездке. Мрачные мысли о предстоящем крестовом походе одолевали нас. Мы пытались украсить розами предстоящие нам битвы, но в то же время хорошо понимали, что они в конце концов сулят нам смерть. Молодежь предавалась тоске, хотя каждый, наверное, все же надеялся, что не погибнет и вернется на родину. Мы мечтали о скором окончании войны и думали, что избежим своей участи.
Курск. Мы вышли из поезда, немного отдохнули в заброшенном саду и отправились в город. Гипсовые фигуры русских мальчиков и девушек оказались у нас на пути. Оперный театр лежал в обломках, церковь была осквернена безбожным музеем. Потом мы нашли церковь поменьше, где сохранились еще иконы и алтарь. Бедные и бесцветные дома не украшали улицу. Мы зашли в солдатский дом, где читали, играли в шахматы и музицировали на рояле, у которого не было педалей. Затем купили у старухи красные розы и приложили их к своей груди. Нас окружали улыбающиеся люди, дети и женщины обращались к нам с дружескими словами, а одна девушка подарила нам пламенный взгляд. Отныне мы стали "кавалерами роз"28.
Выйдя на террасу, мы наблюдали, как на город опускается темнота, говорили о смерти, о приближающихся сражениях, о возвращении домой из дальних краев.
Затем в товарных вагонах мы выехали в Охочев-ку, там выгрузились и поставили палатки. Ночной дождь барабанил по брезенту, тряс полотно. Мы чувствовали себя в безопасности и рассказывали друг другу разные душевные истории.
Утром небо было серым и дождливым. Мы ждали приказа и, получив его, отправились в дальнейший путь.
Зной сменялся дождем. Мы быстро уставали. Винтовки и рюкзаки давили на плечи. Кровь стыла в жилах, нас качало и шатало, мучила жажда: воды у нас не было. Наступила ночь, когда мы наконец расположились на отдых, раскинув под дождем палатки. Легли спать. Над нами постоянно гудели моторы русских бомбардировщиков, которые шли бомбить Воронеж.
Утром мы снова на марше. Идти было тяжело, жажда становилась невыносимой.
У ручья мы остановились на короткий отдых. Опустили ведра в воду и пили, пили ледяную живительную влагу, потом смывали с лиц соль и, охладившись, ложились в тень, стараясь дать отдых своим измученным, покрытым пузырями ногам. И снова в дорогу.
Я шел уже из последних сил. Выпитая в большом количестве вода вызвала тошноту. Кое-кто из моих товарищей падал на дороге, потом поднимался и шел дальше. Короткий отдых. Я с трудом догнал свою часть. Потом для нас подали грузовики, и мы прибыли в Колбнар.
Там я улегся в уличную канаву, не в силах сдвинуться с места. Учащенно билось сердце. Друзья отнесли меня в палатку, а утром я отправился к врачу. Он нашел мое состояние критическим и дал указание отправить меня обратно в Курск. Таким образом, я попрощался с попутчиками, "кавалерами роз", и стал курьером, который должен был сообщить их родным о готовности отдать за родину жизнь.
Поездка на запад
Войска шли навстречу врагу. Длинная колонна усталых солдат далеко растянулась в бесконечном русском пространстве. Пыль от множества сапог окутывала ее, улица терялась где-то вдали. Я смотрел ей вслед.
Товарный поезд подбирал раненых. Для них еще хватало места в вагоне, но прибывали все новые и новые. Мне с моими попутчиками места почти не оставалось. Локомотив подал сигнал и медленно тронулся. Моя поездка на запад начиналась.
Постепенно темнело. Дым от паровоза оседал на наших лицах. Они становились угольно-черными, как у шахтеров, и мы смеялись, глядя друг на друга.
Возвращение домой!
Я молчал весь этот день. Перед моими глазами проходила дорога, по которой мы шли накануне на пределах своих сил. Улицы, по которым мы тогда маршировали, казались бесчисленными, пыль оседала на наших ботинках. Аромат лугов и запах сена смешивались с чадом от горящих изб.
Сильный ветер дул мне в лицо. Я пытался заглушить свою усталость и боль, время от времени впадая в безграничное веселье.
В Охочевке мы переночевали. А на следующий день к полудню были уже снова в Курске.
На грузовиках нас доставили во временный госпиталь. В его красном многоэтажном здании царил настоящий хаос. Раненые, стонущие, дрожащие от лихорадки не получали никакой помощи. Один из врачей вынужден был прекратить работу из-за полного истощения нервной системы, другой пил без конца, бутылка водки стояла рядом с хирургическими инструментами и бинтами. Он старался по возможности скорее отправить раненых в стационар. Этот врач выдал мне документ для поездки в Варшаву.
К ночи война подошла к Курску. Русские летчики бомбили город. Товарный поезд с ранеными вышел из него среди фейерверка залпов зенитных орудий. Прожекторы разрезали мрак, а бомбы сыпались на город всю ночь.
Поезд шел в Варшаву. По дороге мы покупали землянику у русских женщин. Сидели у двери, спали на полках, подстелив под себя грязную солому. Ко всему этому мы уже привыкли и не задавали себе лишних вопросов. Поезд шел день и ночь. Но теперь наша поездка уже была безопасной. Обреченные на смерть, мы испытали такое чувство, как будто нас помиловали. Мимо раскрытых дверей вагона тянулись бесконечные леса, а вечером на небе вспыхивали яркие звезды.
Я возвращался домой.
Варшава29. Я быстро выздоравливал. Музицировал с певцом и виолончелистом и шутил с медицинской сестрой. Но ночью спал плохо. Нервное напряжение не давало покоя. Волнение, сомнения и надежды, связанные с возвращением домой, терзали меня. Тем более что мне уже не давали морфия.
Я вставал и отправлялся бродить по темным коридорам госпиталя. Ночная сестра как-то встретила меня и проводила в свою комнату. Время от времени она выходила, шла по палатам, прислушиваясь к стонам солдат, приносила медикаменты и возвращалась ко мне. Мы беседовали всю ночь. Я говорил мало. А от нее узнал о трагедии на войне одной санитарки.
Ни одна женщина, даже ни одна проститутка, не испытывала столь бесстыдного обращения, как вели себя с санитарками солдаты на войне. Мало того, что ей приходилось иметь дело с беспомощными, кровоточащими, гноящимися телами людей, о которых она заботилась, ей приходилось испытывать еще и душевные муки. Она вела жизнь среди ран, гноя, болей и экскрементов. А встречаясь с солдатами на позициях, вынуждена была терпеть их бесконечные приставания. Сестра была первой и единственной женщиной, с которой они встречались спустя долгое время, Поэтому она видела перед собой только безликую и бесполую массу в форменных одеждах. Как только солдаты выздоравливали, они становились для нее животными, жаждавшими ее тела. Сестра страдала, глядя в глаза этих солдат, которые следовали за ней повсюду, наблюдали за ее походкой, мысленно раздевали ее. Когда они страдали от боли, то видели только ее заботливые руки и ловили каждое ласковое слово. Медсестра дарила им доверие, помогала, как могла, смеялась вместе с ними, и пациент выздоравливал. Состояние его улучшалось. И он постепенно терял чувство благодарности. Да сестра и не требовала этого от него. Но тут начинались двусмысленные шутки, попытки к сближению, непристойности. Сестра продолжала смеяться вместе с ними, хотела помочь этим суровым людям обрести себя, но они уже не знали границ. Животное чувство оказывалось сильнее. Они требовали, чтобы сестра вела себя как женщина, а она оставалась по-прежнему санитаркой. И теперь уже солдаты злоупотребляли ее товарищеским отношением с ними. Ни юмор, ни повеление сердца здесь уже не помогали. Грязные отношения набирали силу и, не получая ответа, переходили в ненависть. Добыча ускользала от них, и им оставалось только упражняться в пошлых речах.
Я сам был этому свидетель. Однако сестра рассказывала, что некоторые санитарки не выдерживали и начинали вести себя так же, как и эти мужчины. В конечном итоге они становились проституткам. Они никого не любили, их просто брал самец, животное, которое они выбирали из серой массы для себя. Сегодня они получали один какой-то экземпляр на выбор, а завтра другой. Эти проститутки с трудом, но все же как-то терпели.
Были санитарки, которые обращались с солдатами только как с невоспитанными детьми, с тем скепсисом матерей, которые смиряются со своими неразумными чадами, или вели себя как монахини, которые выполняли свою работу из сострадания и не спрашивая, ради Иисуса, о какой-либо плате. Были такие, которые отвергали притязания, а некоторые просто боялись солдат. Надо также заметить, что большинство сестер и санитарок были молоды.
Медсестра, рассказывая мне все это, гладила мои волосы. Но я старался не смотреть на нее. И она продолжала говорить дальше своим слабым голосом.
Женщинам на войне было тяжелее всего. Они чувствовали себя женщинами, хотели оставаться ими, хотя и выполняли поистине мужскую работу. Но ведь они также хотели любить, сочетаться браком, иметь детей от одного-единственного мужчины. А здесь тысячи солдат уверяли их в своей любви. И они уже не верили больше в любовь. Массы людей задавили отдельные личности, одиночки потеряли свое значение. И женщине казалось, что все мужчины на одно лицо. Никаких исключений, никаких серьезных чувств от своих пациентов они уже не ждали, не верили ни в какое искреннее движение сердца. Иногда что-то просыпалось в них, они становились нежными и ласковыми, но затем убеждались, что перед ними не любящие существа, а похотливые животные. Они чувствовали в каждом слове этих солдат скрытую жадность, в каждом вздохе только фальшивые стоны. Таким образом, они делали для себя критические выводы и не находили в сердцах солдат никакого отклика. И чувствовали, что в этом мире никто не ценит их девственности. Вероятно, они цеплялись еще за аристократическую маску госпитального врача. Но если они и мечтали о дорогом часе свидания с ним, то в конце концов испугались бы. Маска быстро слетела бы с его лица, а разочарование девушки стало бы еще более горьким.
Я не отвечал ей. Моя зародившаяся было любовь к этой ночной медсестре сразу же погасла после этих ее признаний. Я не был уверен, что она могла бы исключить меня из этой массы похотливых самцов.
Итак, девушки и женщины на войне теряли все, что было им дорого и ценно. Их жизнь теряла смысл, когда они убеждались, что все их искренние чувства сталкивались с обманом или гасли перед страхом, который внушали им лица противоположного пола. Не было никого, кого не затронула бы эта война.
Я ехал далее в Нойбранденбург. Так проходило мое возвращение домой. Все лето я наслаждался
свободой, много читал и писал. После моего увольнения по болезни получил отпуск и остался дома. Но меня не оставляла мысль о возможной в ближайшее время третьей отправке на восток. До тех пор пока война продолжалась, надо мной по-прежнему нависла неизвестность, новая возможность оказаться наедине со смертью. Ничто не заканчивалось, пока я получил лишь передышку, но она делала мою жизнь еще тяжелее. Все пути вели в ночь.
ЛИТОВСКИЙ ЛАНДШАФТ
Война продолжалась, и моему паломничеству еще не пришел конец. Я вновь отправился в мое русское путешествие и не снимал с себя маску солдата. Каждое возвращение домой было для меня подарком, как если бы я на время сумел избежать большой опасности. Мое пребывание на родине было только отсрочкой, последним обедом приговоренного к смерти. Россия не отпускала меня.
Я снова ехал навстречу зиме и в центр этой войны. Медленно, но верно приближался к Ржеву, ибо так хотела моя звезда. Я уже испытал ад зимней войны, и моя новая поездка заставила меня вновь надеть старую маску. Менялись роли, но в своем существе я так и не стал ни мудрецом, ни монахом.
Бог по-прежнему был для меня чужим. Я искал его только при самой срочной необходимости, но не руководствовался ненавистью, презрением и даже любовью. Таким образом, моя участь вела меня к той границе, где поджидали опасности, близость смерти и боль. Но в то же время это обновляло мою душу. Снова и снова начало и конец моего паломничества привели меня к тому месту, где начиналась и кончалась жизнь...
Варшава. Мы ждали приказа к маршу. Дни и ночи проходили в безделье среди чужих людей и в чужой стране.