Столь простыми и легкими, естественными и само собой разумеющимися кажутся черточки коллективизма. Но совсем не просто и не легко складывается коллектив в любом советском театре, в любом творческом объединении, в любом учреждении. Становление коллектива - ведь тоже, по существу, борьба за коммунизм. Борьба за чистоту человеческих отношений. Борьба за дружбу, против сплетен, кляуз, зависти. Борьба за талант, против бездарности. Против выскочек, особенно против бездарных выскочек.
Немало еще у нас поражений в борьбе за коллективизм. Но больше побед, что закономерно н естественно, потому что семена их были заложены в плодотворную почву в дни Октября.
5
Известно, что лучший отдых - смена обстановки. Мы решили хотя бы на часок съездить в Кью-Гарденс, - лондонский ботанический сад, пользующийся мировой известностью.
В самом деле - мир волшебной сказки. Монументальные деревья. Вековые бархатные газоны, на которых пышные маргаритки напоминают лебяжий пух.
Я заговорила со старым садовником, убиравшим газон. В ответ на мой вопрос, почему деревья и кусты посажены так редко, так далеко друг от друга, он сказал, подумав:
- У нас есть пословица о том, что все ветки растут так, как им удобней... Посмотрите, как пышны кроны платанов, сосен, кедров - это потому, что им дали место для вольного роста. Пусть растут как хотят.
Садовник посмотрел на меня мудрыми глазами рембрандтовского "Старика" и убежденно произнес:
- Так и в жизни. У нас свободная страна - каждый волен расти, как ему удобнее!
- Сколько лет вы здесь работаете?
- Шестьдесят лет, миссис. Подстригаю газоны, слежу за клумбами, что под открытым небом. В оранжереях работают другие. Я начал помогать отцу, когда мне было лет восемь...
- Неужели вам никогда не хотелось быть не просто садовником, а самому планировать такие же сады или, скажем, выращивать какие-нибудь новые, необыкновенные цветы? - наивно воскликнула я.
Старик покачал головой, но вдруг его глаза блеснули огоньком далекой молодости. Давней мечты.
- Много лет тому назад я хотел работать в оранжерее, миссис, - сказал садовник, - но, видите ли, мой отец работал здесь...
- Так почему же вы говорите, что у вас в стране каждый может расти, как ему хочется?
Я тут же пожалела, что спугнула откровенность моего собеседника. Он не понял моего удивления, нахмурился. И закончил разговор вежливым:
- Благодарю вас!
6
"Любая красавица может завоевать титул королевы" - так рекламирует английская печать Международный конкурс красоты, происходящий в Лондоне. Газеты с таким увлечением рассказывают о "грациозности, изяществе, легкости и пластичности движений" участниц конкурса, словно речь идет о балеринах или будто авторы подобных статей задались целью противопоставить Конкурс красоты спектаклям Большого.
Вместе с несколькими нашими артистами я пошла посмотреть "международных красавиц".
В конкурсе принимают участие 24 страны, которые предварительно провели "соревнования красавиц" у себя, определили своих финалисток и вручили им денежные призы. Новая Зеландия прислала официальным отказ на том основании, что "конкурс носит несколько эротический характер". Отказ Новой Зеландии был широко разглашен - видимо, для того, чтобы подогреть интерес публики к предстоящему событию.
Представительницы 24 стран съехались в первоклассный лондонский отель "Ховард", тот самый, в котором живет Галина Сергеевна Уланова. Заключительный смотр - в театре "Лицеум". Сюда мы и пришли. У входа купили "Проспект конкурса". В нем указаны, так сказать, необходимые габариты претенденток на титул "мисс Мира", например рост не должен превышать 5,5 фута, объем бюста не должен быть больше 36 дюймов.
Зрительный зал театра "Лицеум" ярко освещен и пышно разукрашен флагами стран-участниц, гирляндами и букетами цветов, пестрыми лентами.
В ложах бельэтажа и бенуара накрыты столики с шампанским и пломбиром, изготовленным в форме женских фигур. Из зрительного зала на сцену идет помост, устланный коврами, по которому поднялись представители прессы и жюри. Зрелище передается по всем каналам телевидения.
На сцену вышел развязный конферансье, стал оглашать состав жюри, в котором оказалась даже наряду с какой-то американской кинозвездой миссис Иден, жена премьер-министра.
Появилось восемь фанфаристов, сыграли туш. Конферансье объявил: "Представление красавиц начинается". На сцену вышли цепочкой 24 участницы конкурса в бальных туалетах. Проходя мимо стола жюри, каждая кандидатка замедляла шаг, поворачивалась лицом и спиной к судьям, старалась сделать несколько грациозных движений. Члены жюри обменивались репликами, записывали что-то в блокноты.
Пока красавицы переодевались для следующего своего появления перед жюри, на сцену вышел женский шотландский ансамбль народных инструментов - волынок, который отлично исполнил несколько народных мелодий Шотландии.
И снова появились красавицы. Теперь все они были в купальных костюмах, но, видимо, далеко не все участницы этого зрелища привыкли обнажаться перед публикой. Со старательной развязностью красавицы - конторщицы и секретарши, мечтающие об удаче, - подходили к жюри. Изящества не получалось. Под оценивающими взглядами высокопоставленных лиц девушки сутулились, оступались, натыкались друг на друга. Потом все 24 какой-то нелепой стайкой уселись на помосте. Конферансье вызывал всех поочередно на сцену. Каждая участница лепетала в микрофон нечто вроде приветствия... английскому народу.
В полуфинале участвовало шесть девушек. А из-за кулис выглядывали на сцену отвергнутые красавицы в своих будничных платьицах.
Потом осталось две претендентки: "мисс Америка" и "мисс Германия".
Конферансье объявил, что первое место и титул "Мисс Мира 1956 года" присуждается претендентке из ФРГ.
Конферансье нажимает кнопку, механизированная сцена поворачивается. Появляется приз - легковая машина и трон, на котором восседает "Мисс Мира 1955 года". Она вручает корону новой победительнице. Корона падает. Вопль зрительного зала. Публика начинает расходиться. Мы узнаем, что кроме девушки, выигравшей это соревнование красавиц, есть и другие удачливые игроки: на конкурсе работал тотализатор, многие зрители делали ставки. Совсем как... на скачках или на бегах!
На улице мы еще раз увидели отвергнутых красавиц. Администраторы конкурса, покрикивая "живее-живее", отправляли бывших претенденток на титул королевы в общем автобусе в гостиницу "Ховард".
7
За неделю до премьеры у меня и у нескольких солистов Большого оказался совершенно особенный "вечер отдыха": Дина и Джеймс Олдриджи пригласили нас к себе домой.
С Джеймсом и Диной Олдриджами я познакомилась и подружилась еще в Москве в 1953 году. И тогда, и в 1956 году, и теперь, в 1981 году, готовя это повествование для печати, я не знала и не знаю, правильно ли в данном случае сказать "подружилась"?
Да, все-таки именно так: подружилась!
В наше время громадных скоростей и расстояний дружба не умещается в четырех стенах, не очень печалится от разлук и не требует обязательного обмена письмами. Грозные, тревожные события потрясают землю, вычерчивают пути, на которых встречаются - может быть, на час, а может быть, лишь на миг - политический деятель и пытливый студент, прославленный писатель и рядовой журналист, известный ученый и простой рабочий. Разные люди с совершенно разными судьбами и биографиями обмениваются рукопожатием, которое, может быть, так и останется единственным на всю жизнь, не случись второй встречи! Но тепло рукопожатия сохраняется!
Не умещаясь в четырех стенах, дружба в наш век умещается в крепких рабочих ладонях, в летящей над землей песне, на горячей газетной полосе... "И на странице любимой книги!" - добавят читатели Джеймса Олдриджа, люди разных профессий, граждане разных стран.
Тысячи людей в Советском Союзе могут - каждый - сказать: "Мой друг Джеймс Олдридж!" Очень многие обменялись рукопожатием с английским писателем на читательских конференциях, на улицах Москвы и Ленинграда, в театрах, в музеях. А у очень многих дружба с ним сложилась иначе.
- Вы встречались с Джеймсом Олдриджем? - спросила я когда-то рабочих на читательской конференции во Дворце культуры завода имени Лихачева.
- Я знаю его. Летчик. Хороший товарищ. Смелый. Сражался против фашистов в Греции, - сказал старый литейщик, видимо, запомнивший первые романы Олдриджа "Дело чести" (1942) и "Морской орел" (1944), посвященные героической борьбе греческого народа с фашистскими захватчиками.
Позднее я случайно встретилась с тем же рабочим. Он подошел к московским писателям и журналистам, выступавшим в Парке культуры и отдыха имени Горького, в "Клубе интересных встреч", и сказал:
- Помните, вы меня спросили про нашего друга Джеймса Олдриджа? Я тогда не знал, что он не только летчик. Он и дипломат!..
Так оказалось, что у меня и у малознакомого мне пожилого литейщика с завода имени Лихачева есть связывающий нас человек, известный английский писатель, которого старый рабочий никогда не видел, но о котором он говорил - "друг!" Видимо, прочитав роман "Дипломат", за который Всемирный Совет Мира присудил Джеймсу Олдриджу в 1953 году Золотую медаль, рабочий решил, что Олдридж не только остро и гневно, но и со знанием дела разоблачает буржуазную дипломатию.
Может быть, чаще, чем любого другого выдающегося писателя, читатели отождествляют Джеймса Олдриджа с людьми, о которых он пишет романы, повести, пьесы и рассказы, особенно с любимыми его героями - мужественными и сильными тружениками, умеющими стойко переносить невзгоды и выйти победителями из самых тяжелых испытаний.
Как случилось это?
Как случилось, что сына редактора далекой провинциальной газеты, человека, родившегося за тысячи километров ст Советского Союза, на юге Австралии, и живущего в Англии, называют другом тысячи граждан нашей страны?
Мы - в старом аристократическом районе Лондона, где все улицы начинаются со слов "королевский" или "королевская". Олдридж объясняет:
- Наш район был процветающим в эпоху королевы Виктории, когда в руки владельцев этих домов текло золото из Индии. Сейчас некоторые здания должны быть снесены, для того чтобы расширить улицы. Пока еще этот разумный план далек от претворения в жизнь.
Жили Олдриджи тогда в маленькой квартирке, почти под чердаком в секции пятиэтажного дома, где все этажи еще сравнительно недавно занимала одна семья.
- Сдавать секцию нескольким семьям считалось в высшей степени неаристократичным. Но традиции аристократизма уступают место требованиям жилищного кризиса! - говорит Олдридж.
Весь дом принадлежит вдове некоего генерала. Поднимаемся по крутой лестнице, устланной еще довольно пушистым и мягким, но уже выцветшим красным ковром, которому, как с гордостью утверждает наша хозяйка дома, не менее ста лет.
Гостиная Олдриджа, очевидно, одновременно и кабинет писателя, и столовая. В одном углу - накрыт стол для ужина, в другом - на книжных полках и на столе - книги, рукописи.
Низкие удобные кресла, низкий круглый стол без скатерти, электрический камин. Уютно, славно. Беседе легко завязаться здесь.
По мнению Олдриджа, совершенно очевидно, что средний класс Англии уже почувствовал приближение своего конца, как господствующего класса, связанного с высшими кругами общества; он стремится приблизиться к рабочему классу, к труженикам.
Олдридж объяснил, что полевение, захватившее интеллигенцию и средний класс, выразилось не только в том, что казначеем лейбористской партии избран Бивен. Полевение также, например, и в том, что Грэм Грин, написавший когда-то книгу о том, почему он не покончил жизнь самоубийством (Грин - католик, для которого самоубийство великий грех), написал своего "Тихого американца".
Очень интересно говорил Олдридж и о существующей в Англии боязни проявления сильных чувств на сцене. Опасаются того, что порыв силы и страсти перекинется со сцены в зрительный зал и за его пределы. И в этой боязни силы искусства - тоже проявление особенности исторического момента. Класс буржуазии боится, что искусство своим страстным движением, своими переживаниями большого эмоционального накала высвободит запертые внутренние силы протеста.
Мне еще больше, чем раньше, понравилась Дина - красавица и умница, жена, товарищ и помощник Джеймса Олдриджа. Она сказала о муже:
- Джимми не был баловнем судьбы, рано начал работать, чтобы помочь родителям пережить трудности, связанные с экономическим кризисом в Австралии в тридцатых годах.
Действительно, Джеймс Олдридж был в четырнадцать лет рассыльным в редакции мельбурнской газеты, в шестнадцать - начинающим журналистом. В 1938 году, приехав в Англию, Олдридж посещал Оксфордский университет, слушал в Лондоне лекции по экономике, учился в летной школе, сотрудничал в лондонских газетах.
Джеймс Олдридж сам писал, что он прошел "университет, не столь суровый и трудный, как у Горького, но близкий ему по существу".
Однако родственность биографии с людьми труда - это еще не подлинная близость к труженикам, считающим Олдриджа своим другом.
"Какой секрет настоящей дружбы с тысячами людей знает писатель?" - спрашивала я себя.
Мы вновь и вновь возвращались в беседе к гастролям Большого, говорили о неясном будущем Англии, об одиночестве человека во многих странах мира.
- Вам это, пожалуй, трудно понять. Советские люди живут не только в своем доме, не только в своей квартире, а в целой стране, и это отражается в советском искусстве. У нас - иначе. Моя единственная прочная основа в этой стране - моя семья, мой домашний очаг, - сказал Олдридж.
И писатель вдруг загорелся и стал вспоминать встречу за встречей в Советском Союзе. Это были странные на первый взгляд встречи - не с людьми, а с вещами, предметами, с материальным миром, так сказать. Олдридж рассказывал, как его поражает размах жилищного строительства в Москве (в этом он был похож на сотни и тысячи приезжающих к нам иностранцев); он говорил, что в Англии сейчас особенно остро чувствуется жилищный кризис, что квартиры дороги (в этом мнении с ним, разумеется, были солидарны и другие его соотечественники). Но говорил о о строительстве жилых домов Олдридж тем не менее по-своему. За техникой строительства, за архитектурой ("ваша архитектура лучше, чем наша, так как она проста"), за новыми проспектами и новыми улицами Москвы Джеймс Олдридж видел тех, кто строит новые дома, представлял себе судьбы рабочих, творческую радость их труда, их гордость - строителей нового, их мечты о мире, мечты людей труда, созидателей всего, чем живет человечество.
- Я смотрю на вещи, даже на так называемые мелочи, и вижу тех, кто делает ботинки, платья, замки для дверей. Я стараюсь проследить по вещам историю людей, которые сделали и делают все, что окружает нас, - строят, шьют, красят, обтачивают, изменяют жизнь к лучшему! - говорит писатель.
Да, собственно, герои романов Олдриджа, такие непохожие друг на друга, разве они не обладают одним и тем же драгоценным огоньком творческого вдохновения созидателей большого прочного мира?! Разве не мечтают они о мире, где не только домашний очаг, но и вся страна будет прочной основой человеческого счастья?!
Наверно, именно эта внимательность к окружающему миру, созданному людьми труда, глубокое уважение к людям, созидателям всего, чем живет человечество, и делает Джеймса Олдриджа близким другом и нашего искусства, и сотен тысяч тружеников, таким другом, встречи с которым - даже мимолетные - запоминаются на всю жизнь.
8
За час до премьеры спектакля "Ромео и Джульетта" меня вызвала к служебному входу молодая женщина из той очереди "безработных", которым я, сама того не ведая, наобещала билеты. Патриция Мотафрем. Она буквально атаковала меня решительными мольбами о пропуске. Чуть поодаль от служебного входа - член парламента Сидней Сильвермен и миссис Сильвермен, давний друг моей семьи и всего Советского Союза Айвор Монтегю со своей очаровательной Хелл (имя, в переводе означающее "ад"), Джеймс Олдридж и Дина Олдридж (тоже - говорю с гордостью! - мои друзья). Их всех Лавровский обещал пропустить к нему в ложу.
Кинулась я искать Лавровского, обегала весь театр и снова вернулась к служебному входу в полном отчаянии.
- Скажите привратнику, что вы передаете ему устную просьбу господина Лавровского! - прошептала, уцепившись за мое плечо, Патриция.
Я сказала. С таким же успехом я могла обращаться к любой мраморной статуе в Британском музее. Никакого впечатления не произвела та же просьба, повторенная мною уже не от имени Леонида Михайловича, а от имени наших балетных звезд поочередно и всего коллектива.
- Здесь нет ни господина Лавровского, ни госпожи Улановой. Здесь только вы! - изрек привратник, сообщив при этом, что разговариваю я именно с ним, Джо Кеттли.
- Хорошо, я прошу вас, господин Кеттли, пропустить наших гостей.
- Напишите распоряжение!
Я растерянно оглянулась на Патрицию. Та выхватила из сумочки листок бумаги.
- Пожалуйста, поскорей напишите все наши фамилии и распорядитесь, чтобы нас пропустили.
И тогда я написала документ, самый, наверно, фантастический из всех тех, которые мне случалось писать и подписывать:
Р а с п о р я ж е н и е
Прошу немедленно пропустить в ложи театра Ковент-Гарден всех друзей Советского Союза, ожидающих у служебного входа, а в первую очередь таких-то.
Я старательно написала фамилии наших именитых гостей, приглашенных Лавровским, и включила в список Патрицию Мотафрем.
Протянула бумагу привратнику.
- Пожалуйста, пропустите их!
- Подпишите распоряжение! - сказал господин Джо Кеттли.
Я подписала. Мое "распоряжение" не вызвало у господина Джо Кеттли никаких сомнений. Он пропустил всех наших гостей, спрашивая у каждого его фамилию и проверяя по моему списку.
А перед самым началом премьеры я стояла за кулисами, и - не знаю, как другим, - мне казалось, что дни, недели, месяцы и годы сконцентрированы в этом вечере. Наша советская молодежь, наши юноши и девушки должны были показать англичанам их великого Шекспира: балетную труппу Большого в основном составляет молодежь.
В первых рядах партера театра Ковент-Гарден - меха, бриллианты, оголенные плечи, безупречно белые манишки, безупречно черные галстуки.
На переполненных ярусах и галерее не видно мехов и драгоценностей. Здесь значительно меньше, чем внизу, нарядных туалетов, но гораздо больше улыбок.
Это те же улыбки, что встречают наших артистов в хмурых, ведущих к театру Ковент-Гарден торговых улочках, где затейливыми узлами запутывается движение грузовиков.
В театре свыше двух тысяч зрителей.
Уже лондонские друзья не раз приносили букеты в гостиницу, где разместилась труппа Большого театра. Уже были волнующие встречи и будут еще. Но встреча, которая состоится через несколько минут, когда поднимется занавес в театре Ковент-Гарден, эта первая встреча советского Большого театра с лондонским зрителем - самая важная.
"Посмотрим советский вариант Шекспира!" - заявила одна из газет.
Всего только несколько часов назад закончилась последняя репетиция спектакля. Нелегко после громадной сцены Большого танцевать на сравнительно маленькой сценической площадке Ковент-Гардена.