В начале восьмидесятых милиционеры уже не стригли волосы, как стригли хиппарей семидесятых. Не резали клеши ножницами. Нам и резать-то ничего не надо было, мы сами рады были порвать на себе винтажную майку, которая ни за что не пережила бы следующую стирку. Менты присутствовали в залах на концертах, ходили по рядам и заставляли перевозбудившихся слушателей сесть и не "паясничать". На концертах "Россиян" народ ломал стулья, стоя на них. Был еще замечательный концерт, на котором анархия плескала через край в 1982-м. Это было выступление мимов "Лицедеев" в Летнем Театре. В этом деревянном здании в девяностые были театральные мастерские Молодежного Театра, я там работал и одновременно играл в Begemot. Там всё к тому времени сгнило, а в 1982-м зал гремел, как от рок-концерта. "Лицедеи" веселили народ, который ждал двух последних номеров. В конце клоуны танцевали рок-н-роллы. И весь зал орал неуправляемо; самых буйных или просто оказавшихся с краю менты уводили к себе. В ментуре не били, там допрашивали и фотографировали для досье. На всех неформалов были заведены папки, материалы собирались и хранились. Меня фотографировали раза три, в профиль, анфас, все по правилам. Стрижки были разные, вот они и снимали каждый раз заново. Допрашивали, почему так одет? Что хочу этим сказать? Не призываю ли к насилию или бунту? Хулиганку вешали всем и каждому. Я никогда не был пьяным, вообще не пил. Привязать меня можно было только за внешний вид.
Однажды был один из скучнейших ленинградских дней. Серый и унылый. Я одел разрисованную майку с надписью "У нас не курят" (менты, кстати, одобряли этот лозунг), необъятные штаны, кеды, плащ-реглан шестидесятых годов, взбил волосы, посмотрел в зеркало и решил, что этого недостаточно. Взял разноцветные проводки и приклеил их к голове и лицу пластырем. Там, где еще оставалась кожа, намазал клеем ПВА, он подсох и образовал струпья. По улице я не шел, а даже бежал, "удирая из клиники, где на мне ставили эксперименты". Прибежал на Казань (садик напротив Казанского собора), никого из знакомых не нашел. Побежал дальше по Невскому, у "Сайгона" тоже никого не было. Стало совсем скучно, и я решил ломануться по Маяковской в сторону Смольного. Не было у меня плана "брать Смольный", но именно на этом пути меня настиг наряд. Менты даже обрадовались, видимо, день у них был не менее скучный.
В отделении в мою историю про клинику не поверили и оставили ночевать на сутки в "аквариуме", в отделении на переулке Крылова. В камере было человек восемь забулдыг и я. Ни скамеек, ничего. Бетонный пол. Мы ночевали, сняв куртки и подложив снятые ботинки под голову в невероятном дубаке. А утром, проснувшись тесно прижавшись друг к другу, чуть ли не в обнимку, встали в шесть часов и, смущенно отряхнувшись, разошлись.
Менты тесно работали с комитетчиками. На концертах, например, тех и других было навалом. Там были "агенты" и "провокаторы", одетые "под тусовщиков" в джинсу. Только их было видно сразу же – по тому, какими новыми, стиранными и глаженными были у них куртки и штаны! Они тусовались среди народа, слушали, выискивали зачинщиков. Потом в работу вступали менты. Юра Рулев из "Патриархальной Выставки" тут недавно напомнил, как я на концерте "Аквариума" в рок-клубе отбил Андрея Отряскина ("Джунгли") от двух "блюстителей порядка". Менты его забрали, концерт остановили. Делегаты-заступники на переговоры с ментами ходили; затем приехал комитетчик, я, как уже для них примелькавшийся, ему рассказал, как все было – и он нас отпустил. Если бы не он, было бы очень плохо. Историй с плохим концом, к сожалению, гораздо больше.
По городу ездили "батоны" (УАЗики) – просто невзрачные, типа, аварийные, типичная "прослушка", или крашеные в ментовские цвета – желтый с голубой полосой. Как-то в 1985-м, когда Активная была беременна первой дочкой Дуней, мы наткнулись на такой "батон", полный оперов. Дверца была открыта, в нем сидели-полулежали и ждали чего-то человек шесть. Активная показала им фигу. Они высыпали: вот радость-то, можно размяться! Окружили и дружно забычили, угрожая нас сейчас же забрать. Реально завелись от такой наглости, и мне пришлось как-то их успокаивать, переводить все в шутку. Указывая на пузо, я убедил их в том, что это зародыш шутит. И получилось, что вот так Авдотья Федоровна Лаврова, 1985 г.р., скрипачка, лауреат конкурсов, выпускник Королевского Колледжа Музыки в Лондоне в первый и, наверное, последний раз в жизни послала на хуй оперов. Когда Дуня уже родилась, я гулял с коляской по Грибаналу (канал Грибоедова), от дома до Казани. Меня остановили менты, им не понравился мой внешний и слишком молодой вид. Мне было двадцать тогда. Они подумали, что я украл ребенка и звонили домой за подтверждением.
А в период с 1986-го менты уже стояли между неформалами и гопниками в их уличных столкновениях. В 1988-м мы с группой "Инст-Инкт" ездили на фест в Казань. Нам просто сразу посоветовали не выходить из Дворца Молодежи, в котором все проводилось. Вокруг здания шли настоящие бои. Фанаты прорывались на концерт через заслон гопников с арматурой в руках и кастетами, потом через кордоны ментов. Наступило время безумных фестивалей. Состоялся "советский Вудсток", "Подольск-87", открывший народу новое поле для выброса адреналина. В течение пяти лет по стране прокатилась волна гигантский фестивалей, и в СССР побывали едва ли не все мировые звезды, включая наш любимый Public Image ltd. У ментов была уже совершенно другая забота, чем таскать за волосы хиппи и панков, выдергивая их из толпы.
Нас же менты вязали прямо на улице за внешний вид. Неудивительно. Мы одевались to kill, чтобы всем вынесло мозг от нашего вида. Как? Способов прикинуться по-панковски, в косухи и клетку не было. Если только никто из родных не шил. У меня были, например, клеши в клетку еще в допанковском детстве. Из отличной шерстяной ткани, точно такие же, как у Noddy Holder-a из Slade. Мне их сшила мама, но я был мелкий, даже толком не знал тогда Slade. С вещами была проблема, поэтому мы таскались по "комкам", "комиссам", комиссионкам, "second-hands" по-русски. На углу Литовского и (кажется) Разъезжей был большой такой, в котором после похорон дедов родственничками и бабушками продавались несусветные костюмы с покойников. Покупали штаны с толстых дедов, стягивали их ремнем, от широченного верха они сужались к ботинкам. Выглядело безумно, и это безумство стало стилем. Там же я купил весьма стильный костюм-двойку, как у стиляг шестидесятых, светло-мышиного цвета, в нем я первый раз женился. В комиссионных были штаны, очень похожие на джинсы. В общем-то, это и были "советские" джинсы, сшитые из мерзопакостной ткани отвратительного серо-голубого цвета. По покрою они напоминали 501 Levi's, но и то, с пьяных или очень уж голодных глаз. Джинсы фирменные, по стандарту того времени, глубоко синего и голубого цвета, были у фарцовщиков и стоили бешеных денег, так что мы ходили в рабочих штанах. А Мотя и ребята, которые с ним тусовались, любили еще и рабочие робы. От безденежья и дефицита началось неформальное рукоделие в панк-ключе.
Свои первые панковские штаны я сделал из таких рабочих брюк. Я взял десяток молний, красных и белых, вшил их в брючины. Причем, не зная, что их можно просто нашить поверх, я прорезал "ширинки" и вшил туда молнии по самым честным портновским правилам. В театре мужики полюбили расстегивать мои ширинки и демонстрировать девчонкам мои волосатые ноги. Алекс старался найти шмотки наиболее невероятных расцветок; он до конца жизни любил радостные краски и не уставал занашивать их до свинячьего вида. К тому же, я работал в театре, где был доступ к анилиновым краскам, которыми мы красили шмотки. Трафаретное тоже процветало. У меня были майки с надписями: "У нас не курят", "Дуракам закон не писан" и "Пора и честь знать". И еще фраза, значение которой я до сих пор не могу объяснить: "Долой транспорт самоубийц". Сам об этом я уже забыл, но Алекс, в одном интервью напомнил о майке про дураков и том, что у меня был рисунок пятиконечной звезды перечеркнутой свастикой. Если честно, я не помню, чтобы мы воплотили эту идею. Это реально пахло серьезной уголовкой, оскорбление госсимволики. Но хорошо помню, что за надпись "Пора и честь знать" пившие всю ночь театральные художники часто упрекали меня – дескать, я им на совесть давлю!
Рабочие шмотки заляпывались краской. Среди строительной одежды я нашел портки сварщика (замшевые спереди и брезентовые сзади) и очень долго их носил. Они были и панковские, и ковбойские с виду – особенно после того, как совершенно приняли форму ноги и замызгались. В Кировском театре, во времена записи Новогодия у меня появилась мода носить гетры. Я подсмотрел это у балетных. Я покупал футбольные гетры в спортивном на Апраксином Дворе и носил их поверх широченных рабочих штанов, которые выдавали в театре. Выглядел, как сандинист-ополченец. Ремней у меня было минимум два. За одним из них я постоянно носил молоток монтировщика – это такая полностью железная штуковина, с заточенной под отвертку ручкой. Оружие, по сути. Вскоре я нашел мамины кожаные сапоги, которые она хотела выкинуть, отрезал от них голенища, выкинул молнии и стал шнуровать их поверх штанов. Смотрелось еще более безумно, но уже вполне по-джентльменски.
Из не-джентльменского были кеды. А что же еще! Кеды фабрики "Красный Треугольник". Их хватало на сезон, и мы с Рикошетом их выкрасили в разные цвета. К тому же я вытаскивал языки кедов наружу так, что они болтались поверх носов. Другой обуви у нас не было, даже зимой военные боты были не у всех. Рваные свитера были еще одним любимейшим атрибутом. Очки из комиссионок носили, странные, старые. Но "Кошачий глаз", который появился в эти времена на волне брейк-данса, были хитом. У меня таких не было, зато были обычные роговые, которые я выкрасил в цвет слоновой кости. Но был один аксессуарчик, который я носил, провоцируя вопросы, – томик "Капитал" Маркса. Комса, как тогда называли комсомольцев-дружинников, не читавшая никогда "Капитал", приговаривала: "Изучаешь? хорошо! Но не все у Маркса было правильно!" А я читал его и изучал. И не только его.
Косух в нашей тусовке не было до начала девяностых. И уж тем более клепанины. Были смешные спортивные напульсники, которые носили еще и советские гопники. И почему-то напульсник обывателя пугал. Человек, носивший напульсник, казался ему опасным и агрессивным. В 1984-м изо всех щелей полезли металлисты. Вот у них была клепанина, всякий блеск от чемоданов, набитый на искусственную кожу. Моя первая косуха была из черной ткани для курток, мне сшила ее сестра Аня (Анти). Просто кожа была дорогая, а мы были бедные ленпанки. Свин по-взрослому отличался от нас тем, что у него была осуществившаяся мечта – красные кожаные брюки! Однако и он, приехав из Москвы, не мог успокоиться: "Они там ходят в коже, в косухах, у них ирокезы! И никто их не гребет в ментовку!"
М. Б. Ну, это московский панк глазами туриста, Андрей просто не застал обратной стороны фасадного панк-изобилия, встречая подобную публику только на концертах. А так – Москва сам по себе жесткий город, а на тот период еще и город с усиленным режимом, так что позволить себе приобщаться и прокачивать панк-стили могли единицы – и они были как камикадзе. Забирали, били, сажали и клали в дурдома с еще большей строгостью. Но давление вызывало пропорциональное противодействие, а потом, уже года с 1988-го, в стране панков панками быть стало можно и даже модно. Ленинградские же племена, где воздух и режим был посвободней, отличались визуально, в том числе по тельникам.
Ф. Б. Тельники ввел Свин. Откуда он их брал, не знаю. Но знаю, что Активная вошла в тусовку с грудой тельников, которые её мама приносила домой из Больницы Военно-Медицинской Академии, где она работала хирургической медсестрой. Все тельники у битничков вокруг Свина в 1983–1984 годах были от нее. Тельник отдавал матросским бунтом. Свин тяготел к внешним признакам раннего анархизма. Я носил тельники тоже. Алекса в них я не помню.
М. Б. Это все тоже битническая тема, которая позже отрендерилась у митьков, в те же 1983–1984 годы. Всё варилось на одной коммунальной плите в паре кастрюлек – музыкальной и художественной. Которые слили в одну побольше с ярлыком "неформалы" в начале перестройки. И "битнички" еще долго клеилось за протопанк тусовкой Ленинграда, которую пытался возглавлять Андрей Панов.
Ф. Б. С Андреем Пановым, Свиньей, меня познакомил Рикошет. Я написал Манифест Футуриста; меня перло от русского авангарда, желания рушить устои и строить новое. Они приехали ко мне поддатые. Свин прочел Манифест, кивнул Рикошету: "Наш человек!" Они поели маминых котлет на кухне, выпили всё, что оставалось, и уснули голышом на кровати моей бабушки. Так меня посвятили в панки. С тех пор, как я стал записываться на студии, он приезжал и даже пытался играть с нами. К тому же у него был аппарат. Про Свина ходит много страшных историй. Я уверяю вас, почти все они – вранье, а половину из них он выдумал сам.
В 1983-м, незадолго до смерти, мой дедушка, художник-график Петр Иванович Лавров, как всегда, просидел весь день у нашего телевизора. Сидел он обычно на расстоянии метра, ибо видел уже очень плохо. И приходил он к нам тогда, когда, получив пенсию, не валялся в недельном запое на диване в своей комнатке на реке Пряжке. А мы в это время в моей комнатке репетировали и записывали наши произведения. С нами играл Андрей Свин. Все уже слегка поддали портвешку, кроме меня. В общем, в таком состоянии запись уже не имела очертаний, и я решил, что пора их всех выпроваживать. А тут и дед жопу от венского стула оторвал и кряхтит к двери. Все такие: "О, дедушку надо проводить!" Мы вышли, шумно добрались до Пряжки. Шумно ввалились, шумно попрощались с дедом и вышли. Как-то я даже и не заметил, что Свина с нами нет. На следующий день приходит дед. И говорит: "А хороший мальчик этот Андрей. Вы только ушли, а он из шкафа вылезает. Мы с ним еще посидели хорошо. Очень хороший мальчик!" Водки выпили, конечно же, из заначки. И Андрей Панов безопасно выспался. Не любил Свин попадаться ментам, когда был пьян. А ехать из моего района до его дома – час. Хороший мальчик. Настоящий битничек!
Когда-то мы ерничали на еврейскую тему. Евреи были в массе своей диссидентами. В общем, жить с фамилией Шульман, например, было сложнее, чем с простой русской Панов. И отец Свина Валерий Шульман взял фамилию первой жены, Лии Пановой. Я не знал, что папа Андрея эмигрировал в Израиль и не понимал, почему Свин называл себя Шульманом и почему у него было столько друзей-евреев. Он не объяснял; вообще тогда было не принято хвастаться тем, что твои родственники эмигрировали и тем более в Израиль. Валерий Панов считает себя самым русским хореографом на западе.
А наш балетный истеблишмент напрочь вымарал память о нем, как о звезде Кировского (Мариинского) Балета.
Еще одна тема для ерничания была, "голубизна". Быть "голубым" в восьмидесятых было сложно. За мужеложество сажали, но панки жестко шутили на голубую тему. Все, что было незаконно, привлекало. Мне, например, хотелось шокировать всех текстами об "извращенных отношениях", проникавших в быт и политику. В песне "Рейгандроп", которую я издавал с НО на альбоме "Бит Заел", наши главы вообще занимались сексом друг с другом, на территории стран НАТО и Варшавского Договора, где они размещали свои фаллических символы-ракеты. Это было чистой воды сексуальное надругательство над феминной Европой: две сверхдержавы, с зашкаливающим тестостероном, брызжущие спермой своей пропаганды и с постоянной эрекцией в виде ядерной угрозы.
Жесткий пранк на голубую тему не ограничивался литературным жанром. Не знаю, кто был инициатором; подозреваю, что эта мода пришла от друга Свина – Солидного. От него много разных пакостей исходило; за одно мы все должны быть ему благодарны – за текст песни "Комиссар" – но опять же этот факт не подтвержденный. Солидный, насколько я знаю, жил рядом, если не этажом выше Свина. Он был старше и писал лучше. Поэтому вторая легенда гласит, что не только "Комиссар", но и множество других известных песен АУ написаны на его тексты. В общем, когда я первый раз узнал, что такое "Грузинский вечер", Солидный в нем участвовал по полной. Битнички напивались и раздевались. Часто имитировали половой акт и любили пофотографироваться.
М. Б. Это все концепты Евгения Юфита, которые он через Свина и других битничков внедрял. И насчет грузинской темы, которая вылилась в концепт Ассы, и насчет насилия, совмещенного с фотосессиями и киносъемками. Андрей очень тяготел к этому всему, один из альбомов времен клуба "НЧ/ВЧ" был оформлен юфитовской работой, но, насколько я понял, сам от съемок этих всех сквозил.
Ф. Б. Эта традиция зародилась задолго до моего появления. Рикошет влился в голубой эпатаж моментально, а я не только не пил, но и штаны с себя не позволял тащить. Алекс – тоже. В последствии эта практика изображать голубых прошла, со сменой тусовки вокруг Свина. Солидный свалил, вроде бы даже уехал. Рикошет вырос. Да и Свин тоже. И молодые вокруг него стали относиться к нему с почтением. К тому же контингент стал другим; на смену загнивающей интеллигенции пришли ребята, оторвавшиеся от загнивающего рабочего класса. Штаны снимать стало неудобно.
М. Б. Да не то что неудобно, просто гей-тема начала формализироваться в году 87-м. Уже появился пул художников под эгидой Тимура Новикова. Появилась новая смена поклонников некро-реализма и искусств, которые на полном серьезе все битнические гей-шуточки воспринимали, и от этого отмежевалась часть пожилых участников некродвижа. Тот же Андрей Мертвый или Леня Череп, он же Трупырь. Появился Монро, не скрывавший своих пристрастий, да и Густав уже тоже; через него с его друзьями из "Клуба Друзей Маяковского" проходили все арт-новобранцы, тянувшиеся к моде и славе.