Приехал к нам на вечер в пиджаке и сконфузился, увидев наших кавалеров во фраках и мундирах. Мы представляли шарады на французском языке. Потом Маша играла танцы. Мы танцевали. Никто не обращал на него внимания. Он удалился в кабинет, где хотел принять участие в общем разговоре о новом институте земских начальников, только что введенном. Он защищал и хвалил его. Но наши гости на него так резко напали и высмеяли, что он вскоре удалился, не дождавшись ужина. На другой день он приехал благодарить "за приятно проведенный вечер" и проститься, он уезжал к себе в деревню.
Мы никогда больше его не видели. И правду сказала тетка, от нас ничего не убыло, только в репертуаре брата прибавился новый номер "о солидном женихе".
Нас сватали не только тетушки и кумушки, большинство наших знакомых интересовались нашей судьбой и печалились о том, что нам уже за двадцать лет, а мы еще не замужем. Муж сестры Тани, Иван Карлович, был очень серьезно этим озабочен. Как только мы с Машей стали невеститься, он приискивал нам женихов среди русской и иностранной молодежи. Он постоянно беседовал с нами на тему нашего замужества, больше со мной, так как Маша объявила ему, что перестанет у них бывать, если он вздумает сватать нас своим знакомым или показывать им нас как "выгодный товар". Я относилась к этому много проще, я объяснила Ивану Карловичу раз навсегда мою точку зрения: я ни за что не пойду замуж за иностранца, мне не нравится его жизнь с Таней, и что я вообще не спешу с замужеством. Он возмущался и обвинял студентов, бывавших у нас, в том, что они "свернули мне голову своими учеными и книжными разговорами". Но это не мешало ему упорно возвращаться к теме нашего замужества и расхваливать мне то одного, то другого молодого человека, то "шелкового немца", то "кожаного", то "суконного англичанина", как мы с Машей называли его претендентов, потому что, восхваляя какого-нибудь молодого человека, Иван Карлович непременно добавлял: "У его отца суконная фабрика" или "Он вступил компаньоном в торговый дом "Шелковые ткани…""
Даже среди наших знакомых студентов он находил для нас подходящие партии. Один кончал курс на доктора, жил в собственном доме (H. Н. Селивановский), другой, юрист, был единственным сыном и наследником богатого мельника (H. Н. Киселев), у третьего - фабрика (А. И. Шамшин). Эти студенты бывали у нас в доме еще гимназистами, мы дружили с ними как с товарищами братьев, но никогда не интересовались их состоянием и происхождением. И было курьезно, что как раз два первых студента, как оказалось потом, были влюблены в Таню, его жену, и бывали у нее совсем не для того, чтобы встречаться с нами, как соображал Иван Карлович.
Но все эти разговоры и сватовства касались нас чисто внешне, они не затрагивали нашей сердечной жизни, которая развивалась и шла своим чередом, скрываясь от старших, и прежде всего, конечно, от матери. Молодые люди, влюбившиеся в нас, объяснялись нам в любви, не делая официально предложения. Маша, конфузясь и теряясь, тотчас не отказывала своему поклоннику. Обыкновенно я брала на себя роль посредника, если Машин письменный отказ, который я обыкновенно сочиняла, не сразу действовал, вела переговоры, утешала. И раза два между Машиным отвергнутым поклонником и мной возникали переписка и многолетняя дружба.
Свои же романы я затягивала и длила возможно дольше, выслушивала объяснения в любви, искренне сострадала, утешала своего поклонника, предлагала ему дружбу взамен любви, сама не испытывая ничего, кроме страстного интереса к чувству, которое я внушаю.
Но это до поры до времени, пока я не влюбилась так для себя неожиданно и безрассудно.
Мой настоящий роман. Сергей Иванович
Героем этого романа был тот рыжий господин Сергей Иванович, который так заинтересовал меня на помолвке и на свадьбе Нины Васильевны. Я встречала его впоследствии в деревне у Евреиновых. Он был их родственником и соседом по имению, куда мы приезжали гостить каждое лето на несколько недель.
С самого начала наших встреч в Борщне Сергей Иванович выделял меня между всеми барышнями, но обращался со мной как с девочкой, несмотря на мои восемнадцать лет, дразнил меня, шутил. Меня это немного обижало, но все же мне было приятно его исключительное внимание. Постоянной темой его шуток было, что мы с сестрой - городские барышни - далеки от настоящей жизни, что мы все воспринимаем через литературу.
Но постепенно его отношение ко мне менялось: он стал беседовать со мной на серьезные темы о земстве, о своей общественной деятельности и о нашем с сестрой замужестве. К этой теме он постоянно возвращался. "Нельзя всю жизнь читать умные книжки, надо жить и все в жизни испытать, иметь семью, родить детей, иначе женщина не исполняет своего назначения", и так далее. Я оспаривала его. Он сватал мне молодых людей, своих знакомых помещиков. Я всех браковала.
Между нами устраивался тон дружеской интимности.
Мне очень льстило его постоянное внимание. Так как он был семейный, он поэтому казался мне стариком. Мне никогда в голову не приходило, что он ухаживает за мной, хотя с первой встречи я чувствовала, что нравлюсь ему. Мне импонировало и общее уважение к нему. С его мнением во всех делах семейных, общественных считались. Он говорил мало, но веско. За ним всегда было последнее слово.
Он был либерал. На земских собраниях он составлял с другими передовыми дворянами оппозицию братьям Марковым и другим "курским зубрам", как тогда называли этих черносотенцев. Сергей Иванович зло вышучивал их, и его остроты и словечки на их счет повторялись даже в Москве.
Дети его, две небольшие тогда девочки, не отходили от меня, когда я приезжала к ним. Жена его присматривалась ко мне и старалась со мной сблизиться. Когда муж подсаживался ко мне с одной стороны, жена непременно садилась с другой. Меня это тяготило, потому что я видела, что это раздражало Сергея Ивановича.
Когда я уезжала от Евреиновых, он мне писал в Москву. Мы переписывались всю зиму. После каждого свидания летом его письма делались все интимнее. Он откровенно писал мне о себе, хотел все знать обо мне. Главное, интересовался моими мужскими знакомыми, возможными женихами. Их не было, и он не скрывал, что очень доволен этим.
Жена его тоже писала мне. Я чувствовала фальшь в ее отношении, но я тогда еще не была уверена в том, что она ревнует меня и хочет помешать нашему сближению с Сергеем Ивановичем.
Нине Васильевне не нравилась наша дружба с Сергеем Ивановичем. Она предупреждала меня, что он большой Дон-Жуан, что у него постоянно романы, что он очень легко смотрит на свои измены Лэле. Она умоляла меня быть с ним подальше, не допускать никаких интимностей. Но я, верно, уже была сильно влюблена. Я страшно боялась потерять его "дружбу", как мы называли наши отношения. Я совершенно скрывала и от Нины Васильевны, и от себя, до чего я дорожила им и его чувством, которые он проявлял теперь все больше, не называя его любовью.
Мы, не сговариваясь, встречались то тут, то там, чтобы быть наедине. Я всегда угадывала по тому, что он говорил, куда он вызывал меня на якобы случайные встречи. И я изощрялась, придумывая возможности уединяться с ним. Когда мы ездили кататься, он всегда садился в экипаж, в котором я ехала, когда ходили гулять, он шел около меня или брал меня под руку. Теперь он часто прижимал к себе мою руку. Меня это страшно волновало, я пыталась высвободить ее, но он не выпускал. "Почему вы отнимаете у меня вашу ручку?" - "Мне неприятно", - сказала я раз, не успев придумать другого предлога. Он еще крепче прижал мою руку и, нагнувшись ко мне, заглядывая мне в глаза, сказал шепотом: "Это неправда, я же чувствую, что это неправда". Я бледнела, краснела и умолкала, испытывая такое сладостное волнение, которое до сих пор не знала. Что это - любовь? Страсть? - спрашивала я себя. Это дурно, грешно… Пусть дурно, думала я, пусть грешно, лишь бы это длилось, длилось без конца. Он прижимал еще крепче к себе мою руку. "Ну повтори, что тебе неприятно", - говорил он каким-то придушенным голосом, совсем близко мне на ухо. И меня не удивило, что он сказал мне "ты". "Неприятно", - шептала я, прижимаясь к его плечу, не поднимая глаз, и сердце мое так громко стучало, что я думала, он слышит его. Он выпускал мою руку только тогда, когда кто-нибудь подходил.
Через четверть часа, сидя за чайным столом, он при всех спокойно спрашивал меня: "Когда же я получу реванш? Имейте в виду, Катенька, что я уезжаю до обеда". - "Да хоть сейчас", - смущенно говорила я и, счастливая, шла в биллиардную, где, я знала, как и он, никого не было. Я ходила вокруг биллиарда с кием в руках, рассеянно толкая шары, он ходил за мной и шептал: "На этот раз я выиграл, согласитесь, моя умница, моя Галатея" (так он меня называл почему-то). "Еще неизвестно", "мы увидим", - какими-то словами без всякого смысла отвечала я ему дрожащим голосом, толкая шары, стараясь казаться равнодушной, чувствуя себя совершенно в его власти.
"Когда вы приедете? Приезжайте скорее", - говорила я, стараясь скрыть волнение, в которое меня всегда повергал его отъезда. Он спокойно, прощаясь со мной, при других говорил хозяину: "Послезавтра заеду к вам по дороге в город". "Ха-ха-ха, - хохотал Алексей Владимирович, - по дороге сделает двадцать верст крюку. Для кого это только? Вы не знаете, Катенька?" Я краснела до корней волос и никогда не находила, что ответить.
Нина Васильевна очень не одобряла явное ухаживание Сергея Ивановича и, конечно, видела и мое увлечение им. "Лэля страдает и ревнует, не поощряй его, Катя, умоляю тебя, - заговорила, наконец, она первая со мной. - Он влюблен в тебя. Что ж это будет? Если это серьезно, это будет общее несчастье. Ты же не можешь отвечать ему, женатому. Ты не захочешь разрушить их семейную жизнь?" Я молчала в страшном смущении. Я сама не знала, что со мной, что за чувство владело мною. В его отсутствие я возмущалась собой, стыдилась себя, но стоило ему появиться, все мои добрые намерения отдалиться от него исчезали, я была в его власти, и никто и ничто не существовали для меня, кроме него. Я была в страшном смятении. Не знала, что думать, не знала, как быть. Только ждала его. Вот он приедет, и все решится.
И вот однажды в Борщне был праздник. Съехалось много гостей, приехал и Сергей Иванович с женой еще накануне. К общему удивлению, он не сел играть в карты, как обыкновенно, пребывал все время с молодежью. Когда бы я ни взглядывала на него, я встречала упорный взгляд его черных глаз, которые он не отводил от меня. Он много танцевал в этот вечер со мной, в вальсе так крепко обнимал и прижимал меня к себе, что делалось страшно. Между танцами ходили по темным аллеям сада. Сергей Иванович, взяв под руки меня и свою племянницу, увел нас в чащу парка, затем вдруг сказал: "Я забыл свои сигары, сбегай, Варенька, принеси, они у меня в пальто на вешалке". И не успела Варя отойти от нас, как он схватил меня в объятия и, крепко сжимая меня, запрокинул мне голову, впиваясь губами в мой рот. Меня пронзила жгучая и сладостная боль до самой глубины моего существа. Я слабо пыталась оттолкнуть его. И не могла. Я, верно, потеряла сознание на минуту. Я не могла открыть глаза, шевельнуть пальцем. Но все же я чувствовала, что Сергей Иванович, страшно взволнованный, потащил меня на садовую скамейку, я слышала, как он послал Варю, вернувшуюся с сигарами, за Ниной Васильевной. Когда я совсем опомнилась, рядом со мной сидела Нина Васильевна и нежно гладила мне голову. "Что с тобой, что с тобой, Катя?" - спрашивала она встревоженно. "Ничего, у меня закружилась голова", - с усилием выговорила я. Где он? Что он? - была моя первая мысль. Я не видела его, но чувствовала, что он близко, я была в магическом круге очарования. Надо выйти из него. "Пойдем домой", - сказала я Нине Васильевне и с усилием встала. Теперь я увидела огонек его сигары и услышала его прерывистое дыхание. Он стоял за мной и молчал. Когда я встала, он сделал шаг ко мне. "Нет, нет, - вскричала я, - я сама, я одна", - и пошла, взяв под руку Нину Васильевну. Я была как во сне, мне трудно было говорить, и, правда, я зевала, как будто только что проснулась.
Я тотчас же легла, вернувшись в свою комнату, и тотчас же заснула. И спала как мертвая.
Проснувшись утром, я не сразу вспомнила, что вчера было. Но вспомнив, пришла в неописуемый ужас. Он целовал меня, и я не оттолкнула его, не ушла от него, Боже мой, что он обо мне подумал! Чувство стыда, никогда не испытанного мной, терзало меня нестерпимо. Что теперь будет? Как я покажусь на глаза людям, что я скажу Нине Васильевне? Никто еще не знает… А он? Что он подумал? Он не будет меня больше уважать. "Моя святыня" - как он меня называл. Хороша "святыня"! Я навсегда упала в его глазах. Что мне делать, что дальше будет…
Я не могла решиться выйти из своей комнаты. Я сказалась больной. Лежала со спущенными шторами и стонала от душевной муки. Если я виновата, то и он тоже. Он даже больше меня, он мужчина, он старше, он не должен был, он оскорбил меня… Так думала я, и совершенно искренне. Но в самой-самой глубине души я знала, что он не обнял бы меня, не поцеловал бы меня, если бы я этого действительно не хотела. "Я отдалась ему", - вдруг пришло мне в голову. Это слово я впервые поняла во всем его значении. Я принадлежу ему, женатому, семейному. Я умирала от стыда и ужаса. Что теперь будет? Мы никогда с ним не увидимся. Я говорила себе это словами, а в душе было одно неудержимое желание - увидеть его хоть на минуточку, увидеть, как он посмотрит на меня, что мне скажет. Но я не решалась выйти, я не могла увидеть его при других. Боже мой, что делать, что делать!
Я спросила сестру Машу, что делается в доме, где гости? "Разъезжаются", - ответила Маша и прибавила, что Лэля (жена Сергея Ивановича) хочет непременно проститься со мной. Нет, нет! Ее я не могла видеть! Я завернулась с головой в одеяло и застонала от непритворной боли.
Прошло несколько часов. Мне принесли завтрак в постель. Я была очень голодна, но было неловко показать это. Нина Васильевна заставляла меня есть. "При мигрени это помогает", - говорила она, стараясь не глядеть на меня. Я со слезами сказала, целуя ей руки, что сейчас не могу говорить… "И не надо, не надо, если тебе легче молчать".
Из своей комнаты я слышала, как подавали экипажи к крыльцу. Я встала тихонько и пробралась в детскую, где видно было крыльцо. Как раз подавали его серую тройку. Его жена, в пальто и шляпке, вертелась во все стороны, искала глазами мужа и звала его. Он вышел на крыльцо с Ниной Васильевной, склонился перед ней низко, целуя ее руки, затем, приподняв шляпу, сделал общий поклон, мрачный и бледный, без обыкновенных своих шуток, сел в коляску, в которой уже поместилась его жена.
Огибая дом, коляска проехала под моим окном, я видела, как внимательно он смотрел во все окна. "Он ищет меня", - подумала я радостно и всем существом своим потянулась к нему. Еле сдерживая рыдания, сотрясавшие меня, я побежала вниз спрятаться в своей комнате.
На другой день, когда я утром вышла к чаю, меня все спрашивали, что такое со мной было вчера? "Мигрень", - врала я, краснея. Алексей Владимирович подсел ко мне и посмеиваясь сказал вполголоса: "Какое странное совпадение, у Сергея Ивановича вчера тоже была мигрень, он до утра ходил по саду и выкурил все сигареты, но, видимо, не помогло. Не знаете ли вы, Катенька, что такое с ним?" Я мучительно краснела, но не нашлась сказать ни слова.
Нина Васильевна ждала, что я заговорю с ней. Но я не могла - с ней меньше, чем с кем-нибудь. Если бы я ее послушалась, не сближалась бы с Сергеем Ивановичем, ничего бы не было. Но… но, как это ни странно, я не жалела, что это было, только ни себе, ни тем более кому бы то ни было другому не могла в этом признаться. Я искренне каялась, негодовала на себя, презирала, но в душе радовалась, да, я радовалась, что это было.
"Завтра приедет Сергей Иванович один. Он мне сказал, что ему надо поговорить с тобой наедине", - сказала Нина Васильевна, улучив минутку, когда мы были одни. Меня охватила безумная радость. Больше всего я боялась, что не увижу его, что он не захочет меня видеть… Завтра все объяснится с первых же его слов. И может быть, вчерашнее совсем не так ужасно и стыдно, как мне казалось.
Я молчала, в первый раз в жизни молчала с Ниной Васильевной и своим молчанием лгала ей. Значит, это очень дурно, раз я ей не могу сказать об этом.
Но сейчас мне было все равно. Только бы его увидеть, только это мне нужно, только это необходимо.
И я считала минуты. Боже, как бесконечно долго тянулся этот день, эта ночь… Я все гадала, какой будет наша встреча, придумывала, что я ему скажу, как буду держаться. Мне хотелось, чтобы я была бледна, как княжна Мери во время ее объяснения с Печориным. Но я буду еще холодней и неприступней, чем Мери. И конечно уж не заплачу. Я его накажу холодным презрением. Я совсем-совсем не могла себе представить, что он собирается мне сказать. Несмотря на свою насмешливость и злые остроты, Сергей Иванович был мягкий и чувствительный человек. Вероятно, он будет просить прощения у меня. Я не прощу его… Нет, прощу…
Теперь я пишу, облекая мои мысли в ясные, трезвые слова, и получается совсем не то. Тогда у меня в голове была полная путаница. Чувства мои были до того смутны, смятенны, противоречивы. Я совершенно была не в состоянии разобраться в них. Я только ждала его, и сердце мое замирало от блаженства.
Он приехал, когда мы сидели за завтраком. Ни с кем отдельно не здороваясь, сделал общий поклон, извинился, что опоздал, сел прочти против меня. Как ни готовилась я к встрече с ним, я страшно растерялась, не могла решиться поднять глаза. Я только прислушивалась к его голосу - злому и нервному. Он рассказывал о каком-то неприятном деле, задержавшем его. Не знаю, смотрел ли он в мою сторону. Нина Васильевна все время украдкой взглядывала на меня.
После завтрака она задержала меня в столовой. "Катя, девочка моя, - сказала она взволнованно, нежно обнимая меня, - дай мне слово, что ты ничего не будешь решать одна, ничего ему не обещаешь, не свяжешь себя словом". - "Обещаю, - нетерпеливо сказала я, - но где мне с ним говорить? Идет дождь, на балконе люди". - "Пойди в библиотеку. И помни, что ты дала мне слово". - "Да, да…"
Я видела, что Сергей Иванович стоял на балконе с чашкой кофе в руке. Нина Васильевна что-то сказала ему. Он тотчас же поставил недопитую чашку на стол и быстрыми шагами пошел через залу в библиотеку. Я опередила его. Он взял мои руки в свои, поцеловал их и закрыл ими свое лицо. "Вы знаете, что я хочу сказать, Катя?" (он сказал Катя, а не Катенька, как всегда) - начал он прерывистым голосом, поднимая на меня свои горящие глаза. "Нет, не знаю", - ответила я совершенно искренне, но в ту же секунду я уже знала, что он скажет, и чувство радости и счастья переполнило мою душу. Я забыла все свои терзания. "Я люблю вас, люблю вас одну и навсегда. Мы должны быть вместе. Ты создана для меня. Ты будешь моей женой. Ты хочешь быть моей? Катя, скажи".