Это было, кажется, в последний раз, когда он обратился ко мне с такими красивыми, нежными словами. Когда он теперь читал у нас вслух, я уже не улавливала в его голосе обращения ко мне. Он перестал мною интересоваться, не расспрашивал больше о моих делах, чтении. И теперь часто он рассеянно слушал меня и говорил: "Вот как! Неужели?" - как говорил, когда, не слушая собеседника, притворялся внимательным. А главное, что огорчало больше всего, он не хотел видеть меня одну, не искал для этого случая.
В это время мне вдруг представилась счастливая возможность поехать к нему одной и увидеть его одного. Один знакомый помещик Курской губернии - поляк - написал мне, прося похлопотать за него у Урусова, чтобы тот взялся вести это дело. Я страшно обрадовалась, дело было спешное, согласие я должна была телеграфировать, а Урусов как раз хворал и несколько дней не выходил. Я показала письмо дома и поехала к Урусову одна. Я представляла себе заранее, как он удивится и обрадуется мне.
Где он меня примет? У себя в кабинете? Лучше бы в их маленькой столовой, где в этот час никто не бывает. Он уж устроит так, чтобы мы были одни, - мечтала я. И я стала придумывать, что он мне скажет, что я ему отвечу…
Мне отпер дверь его лакей Егор, пожилой человек, который нас хорошо знал, он привозил нам по поручению Александра Ивановича книги, записки. "Кому прикажете доложить, барышня?" - спросил он меня. Как "кому"? Я только теперь вспомнила, что у Урусова была жена, его Мари. "Я к князю по делу", - сказала я, смутившись. Егор открыл дверь в кабинет и подошел к Урусову. И я слышала, как Урусов громко сказал: "Попросите в гостиную, доложите княгине". Он даже не вышел встретить меня.
В гостиной меня приняла княгиня. Я с ней познакомилась 2 апреля, когда мы в первый раз были у Урусова, и не обратила на нее тогда никакого внимания. Я думала, что она не существует и для Урусова. Я слышала раньше, что девушкой она была замечательно красива, но теперь, хотя она еще не стара, я не заметила у нее никаких следов этой красоты. Говорили, что она жила у Урусова, была его экономкой, а когда родился сын, Урусов узаконил свой брак с ней. Мари - конфузливая и простодушная немка - плохо говорила по-русски, держалась как-то в тени. Но какое мне дело до нее! Какую роль могла она играть в жизни Урусова? Я сказала ей, что мне надо видеть Александра Ивановича, что я к нему по делу. Она тотчас пошла в кабинет позвать его. Александр Иванович пришел, официально поздоровался со мной, спросил любезно: "Какой счастливый случай привел вас к нам?" Я тотчас же достала письмо и объяснила возможно более коротко и деловито, кто и о чем пишет. Мари тотчас же ушла. Урусов деловым тоном расспрашивал об этом поляке, который писал мне, и, подойдя к двери кабинета, позвал одного из своих помощников и объяснил ему в двух словах дело. "Надо ехать в Киев, успеем мы списаться? Если успеем, пошлите ему депешей мое согласие". Помощник ушел, Урусов не садился. Аудиенция, верно, окончена, подумала я и тоже встала. Урусов взял мою муфту, которая лежала на диване, прижал ее к лицу и сказал вполголоса: "Хоть бы одну перчатку сняли". Но я перчатки не сняла и быстро пошла к двери. "Мари, - закричал Урусов, - Екатерина Алексеевна уходит". И когда она вошла, он сказал: "Вы меня извините, но в этот час я всегда работаю со своими помощниками". Это была неправда, в четыре часа он всегда приезжал к нам, поэтому я и выбрала этот час. Он даже не проводил меня до передней. Я уехала расстроенная, в полном недоумении.
Затем Урусов перенес очень заметно свои симпатии на мою сестру Машу. Он становился все внимательнее к ней. Я видела, что теперь он искал ее общества, как раньше моего. С рассказами он теперь обращался к ней.
В это время Саша уехала за границу, и мы принимали Урусова без нее, но мать требовала, чтобы мы непременно были вдвоем, когда Урусов приезжал к нам днем. А вечером, когда у нас собирались гости, к нам приходила сестра Таня, в то время овдовевшая и жившая близко от нас. Наша молодежь, как и Урусов, очень любила общество Тани.
Маша мало интересовалась французской литературой, без всякого восторга слушала чтения Урусова. Но у них был другой общий интерес. Маша любила всякое старье, интересовалась коллекциями Урусова. Она несколько раз, сговорившись с Урусовым, встречалась с ним у Сухаревской башни. Там она покупала книгу гаданий XVIII века, сонник, по которому совершенно серьезно толковала сны, словарь Даля, который она изучала. И это все очень нравилось Урусову. Он привозил ей показывать вещи, которые отыскивал на толкучках, и они без конца говорили о них. Я молча присутствовала на этих беседах, очень скучных, по-моему.
Маше Урусов, конечно, нравился, но его внимание к ней ее не волновало. Ей было оно приятно, но она бы легко обошлась и без него. Она была с Урусовым как и с другими: остроумна, шутила. Маша очень любила анекдоты, шутливые стихи, знала наизусть Козьму Пруткова и постоянно цитировала его. Раньше Урусов морщился: "Не люблю я этого хихиканья шестидесятых годов", - говорил он тогда, теперь же смеялся. "Вам прежде не нравилось это хихиканье шестидесятых годов", - напомнила я ему как-то. - "В устах Марии Алексеевны мне все нравится".
Раз как-то я случайно осталась одна с ним. Я давно ждала этой минуты, хотела спросить его, почему он так изменился ко мне. Но пока я собиралась с духом, он все спрашивал меня: "Отчего Мария Алексеевна не идет, где Мария Алексеевна?" "Это Мария Алексеевна, - вдруг сказал Урусов, весь просияв и устремляясь к двери. - Je reconnais le frou-frou de sa robe en soie" . Я ушла из комнаты вне себя от обиды и огорчения. Что это? - спрашивала я себя, он влюблен в нее или нарочно для меня представляется? Но зачем? Я знала, что Урусов никогда не представляется. Никогда ничего не делает нарочно. Значит, он влюблен в нее, а меня разлюбил и уж, конечно, навсегда. Но это было слишком ужасно. Я все еще не хотела этому верить, это было свыше моих сил.
"Куда ты убежала? - спрашивала Маша, отыскивая меня, как только Урусов уехал. - И что с тобой? Даже Александр Иванович заметил твое перекувыркнутое лицо". - "А как он спросил обо мне?" - "Почему Екатерина Алексеевна так не в духе в последнее время?" - "А ты что?" - "Я сказала, что не знаю…" - "А ты, правда, не знаешь?" - "Наверное, конечно, не знаю. Я сказала, что вообще tu as toujours le sens du tragique" .- "A он что?" - ""Pas tant que vous, heureusement" ,- сказал он. A потом развеселился".
Затем Маша стала получать от него письма. Она не оставляла их на столе, а прятала в ящик. Значит, думала я, в них есть что-нибудь запретное? Может быть, он пишет ей то же, что писал мне? Это предположение сводило меня с ума.
Так как я никогда не показывала Маше моих писем, я не решалась спросить ее, что пишет Урусов ей. Она сама мне раз показала его записку, на которую отвечала. Письмо было шутливое и ласковое, совсем не похожее на те, что я от него получала. Я немножко успокоилась и помогла сочинить ей шутливый ответ. С тех пор Маша показывала мне его письма, и мы вместе писали ответы. Урусов очень восхищался этими письмами Маши.
Я не знаю, догадывалась ли Маша о моей любви к Урусову, о том, как я тяжело переживаю его "измену". Она деликатно молчала и, видимо, сострадала мне.
Но я все-таки хотела вызвать Урусова на объяснение. Вдруг его перемена - какое-нибудь недоразумение, в котором виновата я. Пусть он мне скажет словами. Что бы он мне ни сказал, это будет легче молчания. Но в глубине души я настолько знала Урусова, что понимала, что объяснения никакого не будет. Я знала, что он их терпеть не мог. Больше всего я боялась, что он мою "трагедию" обратит в шутку, засмеется и, хотя и не оскорбительно, но деликатно, не даст мне высказать то, что так ужасно меня терзало.
Чтобы вызвать объяснение, я придумала вернуть ему его письма и попросить свои назад. Я так и сделала. Урусов очень удивился: "Почему? Письма, написанные мне, - мои. Они мне дороги. Мне жаль расставаться с ними". - "А мне не жаль, - в страшном волнении говорила я, - ваши письма утратили для меня всякое значение, раз вы ко мне изменились". Урусов молчал. Я надеялась, что что-нибудь пойму в его голосе, взгляде, узнаю, наконец, правду. Но лицо его было непроницаемо. И говорить он был не расположен. "Я вас не понимаю, Екатерина Алексеевна, - сказал он холодно, - но раз ваша воля такова, я верну вам письма".
Я принесла ему заранее заготовленную толстую пачку его писем. Он взвесил их на руке. "Как много писем. Пожалуй, потяжелее книжки "Северного вестника"".
Когда он сел в коляску, я видела, каким небрежным жестом он бросил пакет в откинутый верх экипажа. Эти письма, которые я хранила как величайшую драгоценность, которые я перечитывала без конца, эти нежные слова, которые я помнила наизусть! В тот же вечер я получила свои письма назад даже без сопроводительной записки. Я бросила их в огонь и тоже удивилась, как много их было.
Осенью, когда я с Сашей была за границей, Маша стала невестой. Урусов говорил о ней без прежнего восхищения, о ее женихе - с легкой иронией и не поехал на свадьбу. "Зрелище достаточно безотрадное для меня", - сказал он.
Впоследствии, когда сначала Маша, а потом я вышли замуж, Урусов продолжал бывать у Саши. Они очень дружили. Их соединяли общие литературные интересы. Они обменивались книгами, мыслями по поводу их. Между ними велась оживленная переписка.
Когда Александр Иванович приезжал к нам в дом, а Саша отсутствовала, он писал ей: "…провел целый день у Ваших. Вы поверите мне, если я без лести скажу, что Ваше отсутствие сильно чувствуется. Конечно, и теперь все прекрасно, прием самый радушный, гостеприимство самое теплое, но Ваше отсутствие означает отсутствие тех интересов, которые у нас с Вами общие. А меня на старости все более и более привлекают интересы отвлеченные, литературные по преимуществу…"
В другом письме Урусов пишет: "Ваше предположение, что Москва утратила для меня интерес, когда исчезли из нее "красота и молодость", - не то, совсем не то! Вы меня не знаете… "как с гуся вода". Я не романтик, и все увлечения были "коллекционированием эмоций или этюдов". Только в дружбе я постоянен".
Затем в другом письме от 9 августа 1896 года, когда я уже была невестой Бальмонта, Урусов пишет Саше: "Вы напрасно думаете, что я не люблю Быкова (это дача, где мы жили. - Е. А.) и что мне тяжело там. Даю Вам честное слово, что никогда под сенью этих деревьев меня не осеняло меланхолическое воспоминание о прошедшем. Это прошедшее не оставило во мне никаких иных воспоминаний, кроме добрых, отрадных, но несложных, ясных, словом, симпатичных воспоминаний, легких, как засохший листок. Мучительны и ужасны только неразделенные чувства…"
В ту несчастную для меня зиму у нас часто бывал Бальмонт. Он приводил к нам в дом, испросив на то позволения старших, своих друзей - поэтов и художников. Благодаря этому, у нас изменился круг знакомых. В ту зиму нашими обычными гостями вместе с Урусовым бывали Бальмонт, его друг, петербургский поэт Энгельгардт, художник М. А. Дурнов. В. Я. Брюсов, С. А. Поляков и другие.
Но для меня никто не существовал, кроме Александра Ивановича. Все люди по сравнению с ним казались мне бесцветными, скучными. Только его общества, его беседы жаждала я. Его большая, яркая фигура заслоняла для меня весь мир. Я жила по-прежнему, от свидания до свидания с ним.
Милее других мне был и Бальмонт. Он любил меня и, верно, поэтому близко подошел ко мне. Я его просила не говорить мне о своей любви, так как это совершенно безнадежно. Но он не верил и продолжал надеяться и обращать ко мне все стихи, которые писал в то время. Я была его Беатриче, и его верность немного утешала меня в моей покинутости.
Как-то раз друг Бальмонта Энгельгардт, застав меня одну дома, сделал мне неожиданно предложение. И так и сказал как-то нелепо, по-старинному: "Предлагаю вам руку и сердце". Было так странно, мы стояли недалеко от двери в столовой, как раз на том самом месте, где Урусов обнял меня, где год тому назад я пережила такое невыразимое счастье. Я слушала, как этот аккуратный, подтянутый немчик говорил о том, что полюбил меня в первое же мгновение, как увидел, что он любит меня, "как Ромео". А я думала об Урусове, как он бы смеялся над безвкусием этих слов. Я старалась облечь отказ в возможно мягкие выражения. Уверяла его, что он ошибается, что он не любит меня, что скоро утешится. Он просил меня деловым тоном не отнимать у него надежды, он готов ждать сколько угодно. "Кто знает, может быть, вы полюбите меня?" - "Нет, никогда", - сказала я. А про себя подумала: "О, я слишком хорошо знаю, что такое любовь…" И никогда, никогда не буду любить. Урусов единственный. И я почувствовала такую острую тоску по нему, такое желание его увидеть сейчас, что несмотря ни на что полетела бы к нему… Но его не было в Москве, я знала. И он приедет еще не скоро.
Урусов вернулся, и мы встретились радостно, по-старому. Он расспрашивал, собирались ли у нас, какие новые стихи читали "ваши" поэты? "Ведь и Бальмонт, и Энгельгардт влюблены в вас", - сказал Урусов, когда мы остались одни. "Да, и Энгельгардт объяснился мне в любви, предложил "руку и сердце"". И я рассказала, как смешно Энгельгардт говорил о своей любви… Но Урусов не смеялся. "Что вы ему ответили? - тревожно спросил он. - Вы отказали ему?" - "Конечно, - со смехом ответила я. - Сказала, что мне не нужны ни его рука, ни его сердце". - "Нет, серьезно, - спрашивал Урусов, - вы отказали ему бесповоротно? Почему?" "Как "почему?" Вам ли об этом спрашивать?" - тоже переставая смеяться, сказала я.
Наступила долгая пауза. Урусов был непривычно взволнован. Мы стояли рядом, прислонившись спиной к библиотечному шкафу. Урусов смотрел перед собой и заговорил, не поворачивая ко мне головы, отеческим тоном старика, который я так не любила в нем. "Вы поступили неразумно, Екатерина Алексеевна. Этот молодой человек из хорошей семьи, он красив, талантлив, не глуп, у него, кажется, хорошее состояние, и он любит вас. Что вам еще надо?" - "Чтобы я его любила". Опять мучительная пауза. "А может быть, вы его и полюбите со временем. Не гоните его, по крайней мере, от себя". - "Я его уже прогнала". - "Бедный", - сказал Урусов и опять замолчал. "Он хочет меня сбыть с рук, я ему надоела, он меня разлюбил, - вихрем неслись во мне мысли, - что же мне делать, что со мной будет?" Урусов, вероятно, почувствовал мое отчаяние. Он взял мою руку, которая была ближе к нему, и по-прежнему нежно поцеловал ее в ладонь. "Не печальтесь, милая Екатерина Алексеевна. Уж очень вы все принимаете к сердцу. Все это минет. Вы полюбите другого и будете счастливы".
Он посмотрел на часы. "Мне пора домой". - "Останьтесь, - умоляла я его, - останьтесь хоть немного. Я вас так мало вижу". "Я приеду завтра. Нет, впрочем, завтра не могу, но на днях непременно буду". - "Вы так прежде не говорили", - стараясь быть спокойной, сказала я, еле сдерживая слезы. "Но сейчас меня ждет Мари. Она чутьем любящей женщины поняла, для кого я здесь бываю, и очень страдает". Тут уже я не выдержала: "Мне нет дела до вашей Мари. Я не хочу, чтобы вы говорили о ней, и пусть ее страдает", - не помня себя от обиды, выкрикивала я. Это было в первый раз, что я не сдержалась в присутствии Урусова. К моему удивлению, он весело рассмеялся: "Как вы разгневались! Я в первый раз вижу, как вы гневаетесь, милый друг". Но он не остался, ушел. Он ушел от меня совсем, навсегда, это я чувствовала. И так это и было.
После того вечера он часто спрашивал, почему я не выхожу замуж за того или иного человека, которому, он видел, я нравлюсь. И я всегда отвечала: "Потому что я его не люблю". - "Выходите замуж за моего Сашу, - как-то сказал он при сестрах, - он красивый, и вы с ним составите очень красивую пару". - "Вы так говорите о браке, как будто подбираете пару лошадей одного роста, одной масти, как будто существует одна физика", - возразила я ему с негодованием. "Да, я думаю, что физиология в браке самое главное". Я замолчала, думая, что он говорит такие вещи мне на смех.
Я страдала невыносимо от того, что Урусов отдалялся от меня. Мне казалось невозможным жить в таком отчаянии. Я хотела покончить с собой. Хотела простудиться, заболеть и умереть. И что я только не делала для этого. Ездила в мороз в одних легких туфельках, снимала шубу, стояла раздетая у окна в лютую стужу. И хоть бы что! Даже насморка не получила. Отморозила только слегка пальцы на ногах.
Я все спрашивала себя в своем отчаянии: "Почему он изменился ко мне? Почему разлюбил?"
"Да он никогда и не любил тебя, - говорила Нина Васильевна, в душе очень довольная, что кончился мой роман с Урусовым. - Ты ему нравилась немного больше других, немного дольше. И твоя любовь к нему ему нравилась. А теперь, когда он увидел, как разгорелось твое чувство, он испугался за тебя и, как всякий порядочный человек, отходит в сторону. За это его можно только уважать. Он прав, семейный, старый, что он может тебе дать? Ничего".
"Как "ничего"? - возмущалась я. - Но он уже столько мне дал, как никто. Он научил меня любить искусство, красоту, ценить творчество, находить смысл и радость в жизни. Я была до знакомства с ним одна - стала совсем другой. Я всем ему обязана. Лишь бы он любил меня, как прежде. Пусть он живет как хочет, лишь бы любил меня. Я никогда не разлюблю его. Я не могу жить без него, без его любви".
Но я жила и мучилась.
Прошел год, другой. Я страдала уже меньше. Пережить мою тоску и отчаяние мне очень помог Бальмонт. Он один из всех моих близких угадывал, что я переживала. Но я ему долго ничего не говорила о себе. Мы часто виделись и очень сблизились: читали вместе, говорили, много говорили об Урусове. Бальмонт восхищался им так же, как и я, но понимал его лучше. Он всегда защищал Александра Ивановича, когда я осуждала его за изменчивость, за его жестокость, равнодушие к страданиям других. На это Бальмонт возражал, что "Урусов хорош именно такой, какой он есть. В нем все хорошо - и достоинства его, и недостатки. Если бы он был другой, мы бы его так не любили".