Бальмонт это охлаждение воспринимал совсем иначе, он считал его временным, случайным и верил, что связь между ними неразрывная.
Но Бальмонт ошибался. Брюсов отходил все больше и больше от Бальмонта и вскоре совсем перестал интересоваться им, считая и печатно высказывая, что Бальмонт сказал свое последнее слово, что "вряд ли он что-нибудь прибавит к тому вкладу, что сделал в сокровищницу русской поэзии".
И не это только было причиной охлаждения, думаю я. У Брюсова очень расширился круг знакомых. На его горизонте появились такие крупные поэты, как Блок, Вячеслав Иванов, он сблизился с Андреем Белым, его окружали новые поэты: Владимир Гиппиус, Добролюбов, Коневский, Сергей Соловьев, Эрлих, Эллис и другие, для которых Брюсов был мэтр.
И сам Брюсов выдвинулся в литературе и журналистике не только как поэт, но и как боец и победоносно вел борьбу со старой, отстающей литературой и ее устарелыми формами. В это же время он стал ответственным редактором ("Диктатором" - прибавляли его враги) журнала "Весы" и издательства "Скорпион" С. А. Полякова. Затем сделался директором Общества свободной эстетики в Литературно-художественном кружке.
Этим организационным делам Брюсов отдался всецело, работая, как всегда, когда он за что-нибудь брался, упорно, с воодушевлением и успехом.
С годами его деятельность все расширялась. Но самая мысль об издании "Весов" и "Скорпиона" принадлежала Бальмонту вместе с С. А. Поляковым, дававшим средства для этих начинаний. Эта мысль об издательстве родилась на Баньках в имении моих родственников Поляковых (моя сестра Анна была замужем за Яковом Александровичем, старшим братом С. А. Полякова), где мы с Бальмонтом проводили лето 1898 года.
Бальмонт уже потом привлек Брюсова к обсуждению этого дела. Основателями его во всяком случае были Бальмонт и Поляков.
Я не отрицаю, конечно, что организатором и главным работником во все время существования "Весов" и "Скорпиона" оставался Брюсов. И оба начинания именно ему обязаны всем, что было сделано для внедрения нового искусства в области поэзии и литературы и его победы.
Те два года, что Бальмонт жил в России (1903–1904 годы), он с живейшим интересом и сочувствием относился к делу создания "Весов" и "Скорпиона", участвовал в составлении выпуска каждой книги. И думал он не об одном только идейном направлении издаваемых книг и привлечении тех или других авторов и поэтов, но вникал во все детали оформления книг, выбирал бумагу, печать, формат, рисунки для обложек так же тщательно, как при издании собственных книг.
Когда Бальмонт уехал за границу, он продолжал сотрудничать в "Весах", печататься в "Скорпионе". Возвращаясь наездами в Москву, он находил в обоих издательствах все более сплоченную группу сотрудников, возглавляемую главным редактором Брюсовым, который явно отстранял Бальмонта от редакции, где он царил. Да Бальмонт (так же, как и Макс Волошин) и не годился в журнальные работники и особенно не стремился играть там роль, как, например, Андрей Белый, которым Брюсов очень дорожил.
Позже, когда "Весы" резко переменили свой характер и в них стала преобладать полемика, острословие и насмешки над враждебной или старой литературой перешли в издевательства, задевались личности. Поляков, Бальмонт, Балтрушайтис и другие были против этого нового тона, но высказывал это откровенно и резче всех Бальмонт. Это не нравилось Брюсову. Бальмонт тогда отошел. Не в его характере было спорить, бороться, настаивать.
И вообще Бальмонту был чужд организаторский талант, внешние деловые сношения с людьми. Он просто тяготился ими. Но в устроении новых издательств, самых разнообразных (как, например, "Гриф", "Знание", "Шиповник", "Путь"), он всегда принимал участие и отдавал им время и внимание.
М. В. Сабашников, когда основал свое издательство, привлек Бальмонта к "Памятникам мировой литературы". В своей ответной речи, произнесенной Михаилом Васильевичем на его юбилее в ответ на приветствия, Михаил Васильевич сказал, что успехом своего издательства он больше всего обязан тому кружку друзей, в содружестве с которыми он работал. Среди других он выдвинул Бальмонта, горячо сочувствовавшего и участвовавшего в обсуждении "Памятников мировой литературы", высказавшего ряд значительных мыслей и давшего ценные указания.
Окончательный разрыв Брюсова с Бальмонтом произошел постепенно и безболезненно, так как Бальмонт остался жить за границей.
Но до конца своей жизни Бальмонт оставался верен своему чувству к Брюсову.
Раз как-то в 1908 году я писала Бальмонту за границу о какой-то некрасивой выходке Брюсова в печати относительно Бальмонта и предлагала разоблачить клевету. "Стоит ли? - ответил мне Бальмонт. - Когда же волки разумели пожираемых ими? И когда же тупая ограниченность поймет высокую полетность? Я к Валерию ничего не чувствую, кроме любви за его юный лик времен "Безбрежности" и "Горящих зданий" и кроме человеческой жалости к загубленной жизни, все время шедшей по ложным путям".
С Андреем Белым он не был близок, хотя ставил его очень высоко как поэта и мыслителя. Бальмонт познакомился с ним у Брюсова в 1904 году, когда Андрей Белый впервые появился в кружке поэтов. Мне Андрей Белый был всегда чужд. "Как он может не нравиться? - восклицал Бальмонт с негодованием. - Его стихи и мысли гениальны, а сам он такой красивый и изящный". И правда, этот элегантный юноша в нарядном студенческом мундире, с горящими глазами, с мягким, вкрадчивым голосом, слушавший стихи старших мэтров: Бальмонта, Брюсова, Балтрушайтиса, Волошина с одинаковым и как будто несколько преувеличенным восторгом, пленял всех.
Он часто приходил к нам, и не только на журфиксы, но забегал и запросто, читал свои стихи и не уставал слушать Бальмонта, много и интимно беседовал с ним. Ко мне он был преисполнен почтения и внимания. И так и остался до конца своей жизни. При наших встречах в последние годы своей жизни он очень внимательно расспрашивал меня о Бальмонте: что пишет, чем увлекается, что изучает?
Когда вышла его злополучная книга "Начало века", меня очень неприятно удивил неприязненный тон, которым он писал о Бальмонте. Я привыкла думать, что Андрей Белый симпатизирует Бальмонту. "Неужели же до такой степени он был с нами неискренен?" - спрашиваю я себя до сих пор.
Андрей Белый владел в совершенстве даром портретирования людей. В его описаниях лица даже второстепенные, которым он уделял страничку-две (Дягилев, Минцлова), встают перед читателем как живые, в немного шаржированных, карикатурных обликах, но такими Андрей Белый вообще видел всех людей, особенно тех, кого не любил. Но Бальмонт - одна из самых слабых его карикатур. Ни внешнего, ни внутреннего сходства. Все неверно, сбивчиво, противоречиво. Начиная с наружности Бальмонта.
Может быть, это мелочи. Но вот явный передерг: "Останься Бальмонт самим собой, заседал бы он где-нибудь с профессором Стороженко… В том, что примкнул к декадентам, был подвиг". К каким декадентам мог "примкнуть" Бальмонт, когда он был первым? Какие же декаденты были до него?
Ко всем людям, близким и далеким, Бальмонт относился одинаково искренне, непосредственно и непредвзято. В нем совершенно не было снобизма. Ему ничто не импонировало в человеке, кроме его таланта, его мыслей и знаний. Он знал и общался со многими выдающимися людьми своего времени, но не искал, не стремился к знакомству со "знаменитостями". У него было несколько случаев познакомиться с Л. Н. Толстым, но он не хотел. Впоследствии он виделся с Львом Николаевичем раза два и беседовал с ним.
Он знал хорошо А. Чехова, М. Горького, В. Короленко, Вл. Соловьева, Л. Андреева, П. Боборыкина и многих других писателей.
Поэтов он знал всех, от Случевского до Маяковского и его юных последователей. С поэтами Бальмонт искал знакомства и очень дорожил общением с ними.
Из театрального мира знал лично, еще студентом, М. Н. Ермолову. Со Станиславским и многими артистами Художественного театра (М. Андреевой, О. Книппер , В. Качаловым, М. Германовой и другими) познакомился ближе, когда присутствовал на репетициях трех метерлинковских пьес: "Слепые", "Там внутри", "Непрошенная", которые были поставлены в Художественном театре в его переводе.
Виделся с Ф. Шаляпиным (у Горького), с Л. Собиновым. Приятельствовал с Константином Коровиным, знал В. Сурикова, В. Серова, К. Врубеля, А. Бенуа, Л. Бакста.
Из музыкантов был ближе других с А. Скрябиным, С. Прокофьевым, С. Кусевицким.
Из иностранных писателей видал К. Гамсуна, посетил его в Норвегии. В Оксфорде был знаком со многими учеными: со знаменитым антропологом Тайлером, историком религий Рисом, Конибиром. Там же встретил французского романиста Поля Бурже. В Париже - Метерлинка, Марселя Швоба, Андре Моруа, Эдмона Жалу, Кальдерона (молодого испанца-новеллиста), молодого романиста Шатобриана и других.
Бальмонт подходил ко всем людям одинаково. И ничего не могло переменить его отношения к человеку: ни слава его, ни знатность (великий князь поэт К. Р.), ни богатство (Рябушинские, Морозовы).
Поддерживал он знакомство только с теми, кто ему нравился, кто отвечал ему своим душевным складом. Так, ему очень не нравился Бурже своим снобизмом и банальностями, которые он изрекал, как невесть какую мудрость: les steppes russes, l’ame slave (русские степи, славянская душа и прочее). И с Метерлинком у него не нашлось общего языка. Бальмонт посетил его в Париже, когда переводил его пьесы для Художественного театра. Он поехал с М. Волошиным к нему, чтобы поговорить о постановке по просьбе Станиславского. Метерлинк был увлечен автомобилем и ни о чем другом не хотел говорить. Когда Бальмонт просил позволения посмотреть библиотеку, Метерлинк (толстый, добродушный) открыл ему дверцы библиотечного шкафа и, смеясь, сказал: "Вам это будет неинтересно". На полках оказались шины для колес авто и всякие приспособления для машины, книги по техническим вопросам, инструменты.
У нас в доме встречались люди самых разнообразных званий и положений. Приходил адъютант великого князя, дипломат, молодой рабочий, писавший стихи, какая-нибудь светская дама, максималист Ривкин, бежавший из тюрьмы, которого Бальмонт несколько дней прятал у себя, рой молодых девиц, поклонниц Бальмонта, с цветами в руках, поэтессы, старые ученые, художники и писатели разных возрастов и направлений. И поэты, конечно.
Отношение к женщинам
Больше всего, как я уже говорила, Бальмонт любил женское общество. Он любил женщин, как любил цветы. "Все цветы красивы", - сказал он в одном своем стихотворении. И все женщины казались ему привлекательными. Я бы затруднилась сказать, какой тип женщин ему нравился больше: и белокурые нравились ему, и брюнетки, хорошенькие и некрасивые, маленькие, юркие и полные, спокойные, чувствительные и холодные. Не нравились ему определенно только очень высокие, толстые и мужеподобные. От них он просто бежал. Ему и во мне не нравилось, что я была выше его ростом. Больше всего он ценил в женщинах женственность, желание нравиться, кокетство и любовь к поэзии. Он не оставался равнодушным ни к одному чувству, которое к нему проявляли, будь то обожание подростка или интерес пожилой женщины. Он ухаживал за десятилетней девочкой, дружил со многими старушками (с мадам Ольстейн в Париже, с моей старшей сестрой, писательницей Александрой Алексеевной, и другими).
Влюблялся он мгновенно и первые дни своего увлечения не отходил обыкновенно от своего предмета. Он был несчастен, если не мог проводить каждый вечер у своей последней любви, сидеть с ней одной до ночи; он приглашал ее к себе или назначал ей где-нибудь свидание, ни с кем и ни с чем не считаясь, кроме ее и своего желания: ни с недовольством семьи, если эта была девушка, ни с ревностью мужа, если это была замужняя женщина.
Но такие романы длились недолго. Как они протекали, зависело всецело от лица, которым Бальмонт был увлечен. Если это была пустая кокетка, он остывал к ней так же быстро, как быстро вспыхивал. Если же она отвечала ему искренне и пылко, его пламя разгоралось.
Я вмешивалась в его романы только в тех случаях, когда боялась, что увлечение Бальмонта может быть для нее трагическим. "Будет так, как она захочет, - говорил в этих случаях Бальмонт, - так, как она решит. Никого другого это не касается".
И я должна сказать, что я не знала романа Бальмонта, который бы кончился сколько-нибудь трагично. Конечно, многие переносили нелегко его "измены", страдали, но ни одна не чувствовала себя обиженной, тем более обманутой.
Но после Елены, его последней жены, он не связывал уже ни с кем своей жизни, и женщины, которые шли на сближение с ним, вперед знали, что оно будет временным.
После пылкой любви и близости с женщиной Бальмонт как-то легко и незаметно для себя переходил к дружбе с ней, и иногда очень нежной, если его соединяли с ней общие интересы, любовь к искусству, к поэзии. Ему это казалось совершенно естественным. Встречая через много лет женщину, в которую был влюблен хотя бы один вечер, он радовался ей, и было очевидно, что он не забыл ее.
"Любовь - сказка мужской мечты и женской, не смешивается с жизнью. Она возникает в ней как сновидение и уходит из нее как сновидение, иногда оставляя по себе поразительные воспоминания, иногда не оставляя никакого следа, только ранив душу сознанием, что было что-то, чего больше нет, чего не будет, чего не вызовешь никакими усилиями…"
Так определяет сам Бальмонт любовь в предисловии к роману Гамсуна "Виктория". В 1917 году Бальмонт писал мне из Грузии: "Нет, я ни к кому бы сейчас не стал спешить, побуждаемый любовью. Если я не так устал от чувств, как ты, все же я устал. И если бы все мои любви вдруг волею Бога превратились в сестер моих, любящих друг друга, а ко мне, не считаясь, устремляли лишь сестрину любовь, я, вероятно, вздохнул бы с безмерным облегчением. Больше яда в любви, чем меда. Или нужно любить, как Дон Жуан. А этого последнего мне в сердце что-то давно уже не позволяет".
Наша поездка по Европе. Море
Большую часть нашей жизни с Бальмонтом мы прожили за границей, в Париже, откуда ездили в Англию (Оксфорд), Бельгию, Голландию, Италию и Испанию, любимую страну Бальмонта. Но все лета мы неизменно проводили на море или у океана. В России ездили на Балтийское море, в Мерекюль и Силамяги. А из Парижа уезжали на Западное побережье Франции. Его мы изъездили от самого севера, Примеля в Бретани, до Бордо. Несколько раз мы живали в любимом нашем Сулаке (Soulac-sur-Mer). Мы уезжали из Парижа раньше начала сезона морских купаний и возвращались оттуда последние, иногда в ноябре. Осень была лучшее время, самое плодотворное для творчества Бальмонта.
Уже с ранней весны, как только в наш садик Пасси прилетали черные дрозды и начинали петь, мы принимались обсуждать, где проведем лето, на море непременно, так как Бальмонт любил море и не мог без него жить.
Мы разыскивали на карте побережье не пустынное, скалистое, как в Бретани, но где был бы лес, зелень. И вот Сулак, местечко в нескольких часах от Бордо, как раз отвечал нашим вкусам: бесконечная даль океана и тут же, на дюнах, сосновый лес. Не редкие искривленные деревца, что росли у самой воды, а густой лес из огромных прямых сосен. Он тянулся далеко, в глубь страны. Туда туристы не ходили, редко кого можно было встретить, разве только утром крестьян, менявших горшочки, подвешенные к соснам, куда стекал из сделанных надрезов сок деревьев. К вечеру там было полное безлюдье и тишина. И мы обыкновенно ходили в дальнюю прогулку этим лесом, а возвращались берегом моря, чтобы видеть закат солнца. Это зрелище было совершенно изумительное по красоте и разнообразию. Бальмонт всегда ускорял шаги, подходя к морю, и по берегу уже прямо бежал, опережая всех, как будто боялся опоздать на ожидаемое зрелище. Он заставлял нас вспоминать вчерашний закат, все оттенки его красок… И это, оказывалось, было очень трудно. Он лучше всех помнил, как садилось солнце накануне. И за все четыре месяца, что мы наблюдали закат, не было почти ни одного, похожего на другой.
Жили мы в маленькой вилле в две-три комнаты на самом берегу океана, возможно дальше от курзала и ресторанов, иногда в деревне. Такой домик мы снимали заранее (за 100 франков в месяц самое дорогое). Комнаты были меблированы. Въезжая, я принимала по описи мебель, посуду, белье столовое и постельное и прочее и, уезжая, сдавала вещи в том же порядке. Так это было просто и удобно! Из Парижа мы привозили в чемоданах только носильное белье и платье, сундук с книгами, всегда ужасавший французских носильщиков своим весом. Они недоумевали, что в них находилось: "Qu’est-ce que vous pouvez bien y mettre? Des pierres?" - "Non, des livres". - "Des livres? Et pourquoi faire? Oh, là, là, les bouquins - ça pèse!" И Бальмонт сейчас же вручал им заранее приготовленные на чай деньги за лишний груз.
Когда мы посещали чужие города, мы останавливались обыкновенно в маленькой простонародной гостинице не в центре, а на окраине. Претензий у нас никаких не было, лишь бы было чисто и не шумно.
Выбрав в гостинице комнаты, Бальмонт первым делом смотрел, куда выходит окно, придвигал к нему стол, раскладывал книги, бумаги, дорожную чернильницу, перья всегда в одинаковом порядке; брал ванну, если таковой не было, полоскался около умывальника, переодевался, и мы шли осматривать город.
Одевался Бальмонт быстро, но очень тщательно и аккуратно - выходил ли он, сидел ли дома. Не закончив своего туалета, не завязав галстука, он никому не открывал двери, даже прислуге. Его никогда никто не видел в дезабилье.
В новом городе он любил бродить по улицам наугад, беспощадно гонял гидов от себя. Мы заходили в собор, в музей, на биржу, на базар, в библиотеку, на пристань, если это был приморский город. В картинной галерее Бальмонт обегал быстро залы, пока я обходила их по порядку с путеводителем в руках, останавливался перед одной, другой картиной, выбрав их по своему вкусу, внимательно разглядывал их, а затем отходил и смотрел в окно или садился и нетерпеливо ждал меня.