Костюмы и гримы у нас были достаточно сложные. Мы с ног до головы экипировались в одежды шекспировской эпохи: надевали мундиры, шляпы с перьями, чулки, короткие штаны - пуфы, высокие сапоги с раструбами. На головы нахлобучивали парики, я лепил нос.
И вот однажды, на каком-то концерте, мы столкнулись с МХАТовскими актерами, которые на концертную деятельность смотрели гораздо проще, и что бы они ни играли, как правило, делали это в своих костюмах. Они говорили нам: "Зачем вы так наряжаетесь? Кому это надо!" В самом деле, наше "ряженье" для концертов было не очень удобным, и в один прекрасный день оно нас действительно доконало. Как-то в майские праздники мы первый концерт давали в Колонном зале Дома с юзов, а потом должны были переехать для выступления в другое место. Но машину нам подали не к подъезду Колонного зала, а к Проезду Художественного театра. А Пушкинская улица, да и Проезд Художественного театра в те праздничные дни буквально кишели народом, и мы вынуждены были пробираться в своих театральных нарядах сквозь толпу. Чего мы только не наслушались о себе, каких только эпитетов не прозвучало тогда в наш адрес!
И после этого мы стали играть в своих костюмах. Брали только головные уборы. У меня была войлочная шапочка с пером. А у Максима Грекова какой-то колпак, тоже оперенный.
Но и это не уберегало от курьезов. Нас очень часто посылали на всякие шефские мероприятия. Театр тогда занимался шефской работой рьяно, и бессменный председатель месткома Алексей Алексеевич Емельянов находил в этом особое удовольствие. Актеры постарше старались отлынивать от этой работы, и гоняли нас, молодых. Как водится, в праздничный день приезжаем в какой-то ЖЭК, который располагался в подвальном помещении. Там уже была сооружена сцена, и в крохотном зальчике сидело восемь стариков и двенадцать старух. И много детей, беспорядочно передвигавшихся по зрительному залу. Стали выступать. Сцена строилась так: сначала выходил я, говорил свой монолог, а затем ко мне выскакивал мой партнер Греков, и мы вели эту сцену в форме диалога. Когда я показался перед публикой, один мальчик подошел близко к подмосткам, почти вплотную ко мне, и положил свою мордашку на рампу. И очень внимательно стал на меня смотреть. Я начал свой монолог, и вдруг, в образовавшейся тишине, не громко, но отчетливо, он ни с того ни с сего произносит: "Педерастик". Я обомлел, но виду не подаю, продолжаю говорить монолог. А мальчик с завидной настойчивостью опять, глядя прямо мне в глаза, говорит: "Педерастик". Тут я не выдержал, зыркнул на него и усадил взглядом на место - мальчик понял, что шутить со мной дальше не следует. Я продолжаю монолог, и в это время из-за кулис слышу голос Грекова: "Детей не обманешь". Этой фразой он выбил меня из роли окончательно, и мы кое-как доиграли сцену до конца.
"Два веронца" я вспоминаю добром еще и потому, что благодаря ему мне удалось получить квартиру. А было это так. Надо сказать, что, несмотря на зрительский и внутритеатральный успех, пресса не спешила превозносить наш спектакль. По мнению советской критики, мы преступили черту - нарушили каноны, посмели исправлять и дописывать Шекспира, заказав тексты интермедий современному писателю! Ведь тогда было время противостояния массовой культуре, неприятия комиксов, засилья рекламы и всякого рода американизации. К классике относились с большим пиететом. Поэтому критика приняла спектакль чересчур сдержанно. Но публика рукоплескала нам без оглядки. И в ее числе была незабвенная Екатерина Алексеевна Фурцева, тогда секретарь московского комитета и секретарь ЦК партии. Ей спектакль очень понравился. И особый интерес она проявила к молодому актеру, игравшему Даунса. Я знал об этом. Мы с женой жили тогда в тяжелых условиях и поэтому решили обратиться за содействием к Фурцевой. Я позвонил ей. Ее помощник спрашивает: "По какому вопросу?" Я отвечаю, что хочу сообщить об этом Фурцевой лично.
И так звонил несколько раз, пока мне не сказали: "Поскольку вы не называете причину, по которой хотите повидать Екатерину Алексеевну, то я вас с ней сейчас соединю". И о, ужас! - меня тут же соединяют с Фурцевой. Я и вообще-то не люблю телефонного общения, меня больше устраивает с глазу на глаз, а тут соединяют с секретарем ЦК! Заикающимся голосом я изложил Фурцевой свою проблему, сказал, что вот, мол, жена не может рожать, потому что жить, собственно, негде… В результате мы получили в гостинице "Украина" шестнадцати метровую комнату с большой кухней и прожили там много счастливых лет. Там часто бывали не только друзья моей юности, но и мои новые друзья, и друзья моей жены Нины Александровны.
Глава восьмая
Ю. П. Любимов. "Добрый человек из Сезуана". Плеяда актеров-"шестидесятников". Николай Гриценко. Михаил Ульянов. Юлия Борисова. Сестры Пашковы. "Западня" Э. Золя. Ю. В. Яковлев.
В 50-е - начале 60-х годов на сцене театра Вахтангова властвовал Юрий Любимов. Очень интересная фигура! Почти во всех спектаклях театра он играл молодых героев. Играл Сирано. Играл Бенедикта во "Много шума из ничего". Но особого впечатления не производил. Может быть, потому, что в его актерском материале присутствовал некоторый "феминизм" - мелкие черты лица, высокий тембр голоса. Хотя в жизни, в его человеческом характере мужское начало было ярко выражено.
Однажды Любимов даже поставил какую-то традиционную пьеску (именно пьеску!) с куплетами, с Райкиной в главной роли. Зрелище было заурядное, очень бытовое, но добротное. И везде он проявлял свою реалистическую сущность. Он был правдист. Тогда Художественный театр провозгласил новый творческий метод, названный "методом физических действий". Устраивались семинары, которые вел актер МХАТа А. М. Карев. Потом эти семинары распространились и охватили периферию. И я, помню, ходил на эти семинары. И Любимов ходил. Одно время он был у нас заведующим труппой. И очень рьяно исполнял эти обязанности. А я в это время был заместителем секретаря парторганизации и обязан был следить за посещаемостью на политзанятиях. Любимов всегда уклонялся от всего этого, и я повлиять на него не мог.
Он всегда очень много разговаривал, на любую тему. Но особенно любил поговорить относительно системы Станиславского. Как-то мы ездили на очередные гастроли в Ленинград. И один наш актер, Надир Михайлович Малишевский, к сожалению, очень рано скончавшийся, жил в одном номере с Любимовым. А Любимов был страшный говорун! И я спрашиваю Малишевского: "Надир, как ты выдерживаешь?" Он мне отвечает: "А я научился спать с открытыми глазами".
И вдруг, совершенно неожиданно, Юрий Петрович ставит в училище, на курсе Орочко, очень интересный спектакль по пьесе Бертольда Брехта "Добрый человек из Сезуана". Это было событием общемосковского звучания! Спектакль получился очень интересный по форме, с какими-то злободневными куплетами. Это так отличалось от его предыдущего творчества, что у меня возникли сомнения - самостоятельная это работа или он удачно воспользовался чьей-то подсказкой.
Борис Евгеньевич Захава, бывший тогда ректором Щукинского училища, все принял, за исключением куплетов. К его чести будет сказано, он всегда принимал все новое. Но с оглядкой. И это объяснимо. Он был чиновник по положению, а всякое неверное с точки зрения господствовавшей тогда идеологии действие трактовалось однозначно. Захава настаивал, чтобы Любимов снял куплеты. Любимов отказался это сделать. Тогда Захава издал приказ о снятие куплетов. Не помню, чем это закончилось. Но в итоге, после этого спектакля Е. А. Фурцева назначила Любимова руководителем Театра на Таганке, который тогда находился в жутком творческом запустении. И туда перешел почти весь состав "Человека из Сезуана", выпускной курс нашего училища. С приходом Любимова Театр на Таганке в дальнейшем стал пополняться исключительно за счет наших бывших выпускников. И что интересно, все, что потом Юрий Петрович делал в своем театре, было очень далеко от его первого режиссерского опыта на сцене театра Вахтангова. Все последующие его спектакли были развитием тенденции "Доброго человека из Сезуана". Это обязательная четкая, острая сценическая форма и обязательно совершенно определенное идеологическое и политическое звучание. Конечно, он немедленно стал получать шишки. Но Юрий Петрович всегда обладал бойцовским характером. В отстаивании своих идей он проявил немалое мужество. Он мне напоминал тогда лососевую рыбу, которая настойчиво пробирается против течения на нерест, чтобы в результате погибнуть, но исполнить свой долг продолжения рода. И чем больше на него "перли", тем активнее он сопротивлялся, и в этом сопротивлении рождалось его неповторимое театральное искусство. Он вырос в оригинального художника, стал признанным мастером режиссуры в России и за границей.
В 60-х годах, в результате естественного отбора, на первую линию в репертуаре Театра Вахтангова вышли Михаил Ульянов, Юлия Борисова, Лариса Пашкова, Юрий Яковлев и, конечно, Николай Гриценко. У них была небольшая разница в возрасте. Они занимали центральные места в распределениях ролей и смотрелись единой командой. Гриценко был самый старший, Ульянов самый младший.
Один из лучших актеров нашего театра Николай Олимпиевич Гриценко стеснялся своего отчества и часто, как бы оправдываясь, с юмором рассказывал, как это произошло. Когда крестили его отца, поп за что-то разозлился на его папашу, деда Николая Гриценко, и, якобы в отместку, выбрал в святцах вот это самое имя - Олимпий! Имя действительно редкое и непривычное для нашего уха. Но только в этом и состоит его странность. На самом деле, пришедшее к нам из античной мифологии, оно обозначает - средоточие богов. Что вполне соотносилось с удивительным дарованием Николая Гриценко. Олимпиевич! Это же звучит, как Алеша Попович! Добрыня Никитич! Он и был богатырем в актерском искусстве и, думаю, в глубине души принимал свое отчество полностью, и оно нисколько не ущемляло его достоинства.
Творческий диапазон Николая Гриценко был удивительно широк. Он с одинаковым успехом играл роли самого разного плана, полностью соответствуя требованию Е. Б. Вахтангова, который утверждал, что настоящий "актер должен уметь играть все - от трагедии до водевиля". Делал он свои роли сам. И, как ни странно, за партнера не цеплялся.
В своей работе над ролью Гриценко все строил на интуиции, примеривая на себя внешность будущего сценического образа. Он обязательно должен был нацепить на себя нечто характерное. Причем характерность всегда утрировал, и частенько от этого веяло наигрышем. Очевидно, он таким образом влезал в "шкуру" своего персонажа, а потом как-то ограничивал себя, отсекал лишнее, и в результате получался уникальный по форме, абсолютно органичный сценический образ.
Однажды на спектакле "На золотом дне", где Гриценко блистательно играл Молокова, центральную роль, произошел такой курьезный случай. По задумке актер изображал своего персонажа косым (не знаю, как ему это удавалось!) и лепил ему огромный, свисающий, как груша, нос. А в спектакле был задействован один трюк, когда он пьяный летит из одного конца сцены в другой и попадает под диван. И вот однажды он вылез из-под дивана без носа! И на его лице, вместо положенной по роли груши, красовался его собственный белый пупырышек. Гриценко, обнаружив это, не растерялся, снова полез под диван, нашел там придуманный им молоковский нос, прилепил его на место и продолжал так же замечательно играть.
Но были у Николая Олимпиевича роли, где он шел от себя, и он играл их глубоко и заразительно. В спектакле "Идиот" по Достоевскому, поставленному Ремизовой, отнюдь не "женском" спектакле, он играл князя Мышкина. Его герой был человеком "без кожи", с абсолютно оголенными нервами, с предельно раскрытой душой, бесконечно влюбленный и восприимчивый ко всему. Так же, без особых внешних характерных средств, он играл Федю Протасова.
Человеческая индивидуальность Гриценко была необычна и противоречива. Он всегда хорошо одевался, правда, с несколько вычурным вкусом; у него была прекрасная фигура, "стать", как раньше выражались, он был красив, и в то же время, как это ни странно, имел отрицательное обаяние. Будучи недостаточно образованным, он обладал какой-то среднемещанской психологией, на собраниях говорил путано, долго, невыразительно, но как только начинал показывать, перед нами представал божественный актер.
Жизнь Николай Гриценко прожил нелегкую. Прежде чем добиться признания, он прошел через огромное количество массовок, где, не в пример другим, творчески относился ко всему, что делал. Его семейная жизнь тоже не отличалась безоблачностью. В зените его творческой славы, когда он получил "народного артиста", от него вдруг ушла жена. Как-то, на съемках одной картины, я встретил человека, поразительно похожего на Гриценко, и это оказался его сын, которого он не признавал.
Он был человеком, который уделял особое внимание своей персоне, чем порой давал повод для юмора в свой адрес. Как-то, сидя в театральной парикмахерской, он произнес сокрушенно: "Я за войну поправился на десять килограмм!" На что присутствовавший при этом Горюнов сказал: "Стоило из-за этого начинать войну!".
Под конец жизни он сильно увлекался алкоголем, что не могло не повлиять на его творчество. Николаю Олимпиевичу стала изменять память, и на последнем спектакле ему суфлировали со всех сторон. Помню, как на одном из спектаклей "Турандот", который Гриценко играл в течение долгого времени, он беспомощно стоял на сцене и спрашивал меня: "А дальше куда? Куда идти?"
Окончил Николай Олимпиевич грустно - в сумасшедшем доме. Но вся эта правда не может заслонить светоча его таланта.
Говоря о том, что Гриценко в последние годы отказывала память, я вспомнил о наших суфлерах. Многие актеры иногда забывают, какую им нужно произнести реплику в данный момент. По разным причинам. Как говорится, со всяким случается. И вот специально для того, чтобы актер не попадал на сцене в такие нелепые ситуации, в театре держали суфлера. Должность суфлера в театре Вахтангова ввел Борис Васильевич Щукин. С первым суфлером, Гаврилой, я был лично знаком. Он дожил до весьма преклонных лет. И будучи далеким от театра в конце жизни, прислал мне письмо с приветами и пожеланиями успехов.
Второй служивший у нас суфлер, если мне не изменяет память, Сергей Георгиевич, начинал свою "суфлерскую карьеру" в Художественном театре. Он много рассказывал о всякого рода закулисных казусах. Актриса МХАТа Фаина Васильевна Шевченко всегда спокойно играла, зная, что суфлер на месте. И вот однажды она забыла текст. А суфлер в это время был в буфете и узнал о случившемся по внутренней трансляции. В какие-то секунды он примчался на свое рабочее место и, не раскрывая экземпляра пьесы, сказал ей тихо: "Фаина Васильевна, я здесь!" Услышав голос суфлера, Шевченко тут же вспомнила текст и продолжила сцену.
Был такой суфлер по фамилии Шиф. Очень странный человек, пьющий. Когда он напивался, то позволял себе во время репетиции вылезать из суфлерской будки и делать указания актерам, как надо играть.
Был еще Ферестол! Настоящей его фамилии я не помню. Ферестолом его прозвали по имени тогдашнего министра обороны Америки. Это потому, что он не терял времени зря и, сидя в будке, изучал английский язык. Лет ему было за пятьдесят. В прошлом он выступал на сцене. Его спрашивали: "Почему вы пошли в суфлеры?" Он отвечал: "Ну, вы знаете, я уже Арбенина сыграл, ну, куда дальше?" Потом он повредился рассудком.
После Ферестола была Мизинова. Она всегда почему-то боялась говорить текст, боялась суфлировать. То ли она не знала, как подавать - с интонацией или формально. И, видимо, интонацию-то подавать стеснялась - это же надо сыграть! - а формальная подача ее чем-то не устраивала, не знаю. Вообще, суфлеры на театре были особой кастой.
С Михаилом Александровичем Ульяновым я долго сидел в одной гримерке. Сейчас он мэтр, руководитель нашего театра, а тогда - молодой перспективный актер, лобастый, упрямый, сильный и в то же время по-сибирски деликатный человек. Я помню, как он, кстати, первый из нас, строил дачу. Видимо, очень уставал за этим занятием, и оно отвлекало его от творческой работы. Приезжал на спектакль взвинченный, швырял в угол свои измазанные в глине чеботы, в которых он возил какие-то кирпичи, и проклинал эту дачу. Но продолжал строить. Чтобы сделать приятное своей жене, Алле Петровне Парфаньяк, своей единственной в жизни любви. Алла Петровна всегда влияла на все, что он делал, за исключением творчества, и она является непременной частью биографии Михаила Александровича.
Ульянов сыграл огромное количество самых разных ролей и в театре, и в кино. Он играл крупных партийных деятелей, начиная с Кирова в пьесе Кремлева. Это была первая его работа в театре, когда он сменил М. С. Державина в этой роли. Он играл властителей и полководцев всех времен и народов - Цезаря, Антония, Ричарда III, Наполеона, Жукова и делал это превосходно. Это были роли хорошо сыгранные хорошим актером. Но ему были доступны и роли комедийного плана.
Неповторимость его индивидуальности, пожалуй, больше всего сказывалась там, где требовалось обнажить сердце. Я говорю не о сентиментальности, а о глубине чувства. Его гигантская, необъяснимая способность проникать в сущность российского человека, в какую-то пьяную глубинку, где тратится сердце, где правый вынужден постоянно доказывать свою правоту - ни с чем несравнима. Вот говорят, русская школа - это нутро, это русское сердце. Ульянов - один из лучших представителей русской школы в двадцатом веке. В ролях такого плана, как Егор Трубников в фильме "Председатель" по Ю. Нагибину или, тоже председатель, Едигей в спектакле "И дольше века длится день" по Ч. Айтматову, Михаил Александрович был неподражаемо велик - роли эти приобретали воистину вселенский трагизм. И он, вслед за Велимиром Хлебниковым, мог бы смело называть себя председателем Земного шара.
Но ведь сердца, по большому счету, не сыграешь - его надо иметь. Эта сердечная сторона натуры Ульянова проявлялась и в его жизни. Никогда не забуду, что с ним стало, когда мы, возвращаясь из очередных гастролей, ступили на трап, поданный к самолету - Алла Парфаньяк за время нашего отсутствия родила дочку, Лену, и стояла у трапа с ребенком на руках, - Михаил Александрович на какое-то время замер… И в ту же секунду у него из глаз буквально брызнули слезы! Он трогательный отец, а теперь и трогательнейший дед - он опекает свою внучку Лизу, как мамка.
Юлия Константиновна Борисова тоже оказалась и в жизни, и в творчестве совершенно уникальной и цельной личностью. Я ведь ее помню с самых первых творческих шагов в театральной школе, когда был ассистентом у Львовой. Меня поражало потом, откуда взялся у этой молоденькой, пухленькой девочки такой сокрушительный темперамент, такой пронзительный лиризм, такое сердце и такая глубина?.. Ведь поначалу ничего этого видно не было. И я теперь думаю, что мы часто ошибаемся, когда в училище окончательно характеризуем своих учеников. Может, они просто еще не успели проявить себя, не дозрели до того совершенства, которое свойственно их глубинной артистической натуре?..
Юлия Борисова сразу, с молодости, дала знать о себе в полной мере и заняла высокое место не только в театре Вахтангова, но и в нашем советском, российском театральном пространстве. С ее искусством знакомы многие - она прекрасно, с большой внутренней энергией исполнила роль Настасьи Филипповны в фильме "Идиот" по Достоевскому, замечательно снялась в фильме "Посол Советского Союза", сыграв одного из первых советских дипломатов Кольцову, прообразом которой послужила Коллонтай. К сожалению, список киноролей на этом обрывается. Может быть, у нее не было больше, достойных ее, предложений?.. И, конечно, она по праву долгий период играла все центральные роли в театре Вахтангова.