А вели мы их полярной ночью при свете фонарей под попонами. И с настоя за время карантина лошади наши от бездействия одичали: свеча за свечой, вдыбки! Кругом громоздились краны-чудовища, мрачные пакгаузы, но лошади так, больше от баловства, чем от страха, взвивались вверх у каждой тени. Они уже, кажется, показывали жеребячий пыл, который следовало им показать в Америке "старику". "Стой, с-скотина", - шипел доктор, взлетая, будто клоун, вместе с поводьями вверх.
- …и увидел красоту, будто в сказке! И супруге моей ваши лошади тоже понравились. Да, думаю, голову, конечно, кое-кому следовало бы отвертеть, но будем уходить от волны, будем держаться по погоде. Будем держаться!
Со школьных лет заучивая наизусть "Эх, тройка, птица-тройка, кто тебя выдумал?", мы мало отдаем себе отчет в том, что и тройка и "выдумал" - это реальность. И вот реальность распадается на множество практических подробностей, главным образом беспокойств: не длинны ли гужи, не ослабла ли дуга, как бы не соскочили постромки, что-то правый пристяжной плохо дышит…
Я - за кучера. Тройку, которую мы с доктором привезли показывать за океан, сладил (съездил) старик Кольцов, Сергей Васильевич, наездник-троечник с конного завода, буквально тот самый гоголевский расторопный мужик, способный с "одним топором да долотом" и т. д. А управлять ею должен был его сын, ипподромный призовой мастер-наездник Валерий Кольцов. Но сопровождать тройку он не смог, потому что ему предстояло тогда же выступать со своими рысаками на большие призы в Париже. Не мог отправиться на этот раз в путешествие из-за больного колена и знаменитый Владимир Фомин, который когда-то самым первым доставлял в Америку наших лошадей и, как рассказывают, ехал на тройке по Бродвею.
- Ничего, - сказал человек, от которого все зависело, - вы тоже справитесь.
А у меня перед глазами стоял прославленный тренер Григорий Башилов, который обычно после моей езды на приз царапал смущенно хлыстиком по песку, говоря: "Ученых много, да умных мало". И другой известный наездник, под началом которого я также ездил, щелкал секундомером и спрашивал лаконически: "Чалдон у тебя есть?" Словом, ряд авторитетов конного дела настойчиво выражали сомнение в наличии у меня того, что этот наездник обозначал "чалдоном", а чаще называется "головой" или "чувством лошади" и "хорошими руками". Поэтому, когда довелось мне взяться за вожжи нашей символической тройки, я постарался собрать вместе с вожжами весь свой наивозможный навык.
Мы от души сделали журналистам заявление: "Тройка - это исконная эмблема нашей Родины, символ русского раздолья, народной сноровки и удали", - и сел я на облучок.
Ощущение в самом деле символическое. "Знать, у бойкого народа… В той земле, что не любит шутить… Черт побери все… Дают ей дорогу другие народы и государства".
Доктор с мэром города сидели сзади за пассажиров, и тройка тронулась в направлении толпы, расположившейся полукругом на поле.
Множество мелких беспокойств владело мною. Правая пристяжная, по обыкновению, не ладила, хомут кренился на сторону, но - светило солнце, коренник нес шею картинно, по-лебединому, пристяжные кипели, медвежья полость сверкала, бубенцы мягко перезванивались, и ярким пятном мы играли по полю. "Словно серые лилии на зеленом лугу", - на другой день писали газеты. Наш первый публичный выезд за океаном прошел благополучно.
Однако наша тройка была вполне гоголевской и даже чичиковской, в том смысле, что переходы от пафоса к иронии совершались у нее с полной непосредственностью. Несколько дней спустя, на обычной утренней проездке, лошади, чего-то напугавшись, понесли. Место было очень уж неподходящее: тут же кипела большая дорога с бесконечным потоком машин.
Левая вожжа запуталась и оборвалась.
Лошади вырвались на шоссе.
Как объяснить вам основные трудности троечной езды? Вот один из наших космонавтов, когда спросили у него об ощущениях во время старта, ответил: "Все равно что на тройке". Космонавт этот, сын зоотехника, вырос на конном заводе, так что вполне мог отвечать за свои слова. И если воспоминание о тройке выдерживало даже космические перегрузки, то что уж говорить о двенадцатикопытном трехгривом вихре, несущемся, пусть в условиях земного притяжения, зато без руля и без вожжей.
"Но как же ездили прежде?" О прошлом забудьте. Никто и никогда не ездил на таких лошадях и с такими скоростями, как мы сегодня. А то, что вы о лошадях читали, - неправда. "Лошадиные истории" создаются по всем правилам мифотворчества. Как в легендах и преданиях совмещаются в один день столетия, так и на "лошадиных портретах" черты многих соединяются в одном… как бы это сказать… лице. Серебристая грива, как у того мустанга, что видели в штате Монтана, черная полоса на спине - таков был "гроза табунов" из Айдахо, на левой задней белая отметина - из Орегона, и все эти признаки людская молва присваивала одному коню, и вырастал конь-герой, который, совершая богатырские подвиги, пересекал континенты.
А вот сопоставив документальные данные, можем мы убедиться: давно нет почтовых дилижансов, воспетых Диккенсом, нет ямских троек, о быстроте которых рассказывают былинные чудеса, и соперники ветра, степные аргамаки, попадаются разве что на выставках, но если бы в самом деле машина времени доставила нам из прошлого легендарных четвероногих героев, как доставляют теперь морские корабли и воздушные лайнеры лошадей прямо к старту, и встретились бы они все на ипподроме действительно в одном призе, то уж пришлось бы поглотать им, этим легендарным лошадям, пыли из-под копыт современных крэков, которые оставят сзади, далеко за флагом, какого угодно сказочного Сивку-Бурку!
И неужели вы думаете, что для демонстрации в Америке выбрали тройку - какой-нибудь второй сорт?
Некоторое время я тянул две оставшиеся из четырех вожжей на себя, почти лежа навзничь, но тут лопнул гуж, качнулась дуга, и коренник фактически освободился от упряжки. Долго ли можно держать лошадь на одних вожжах? Раздался удар, экипаж чиркнул землю, я вылетел, а надо мной, как в фильме, пронеслись кони, только не огненные, как в кино, но темные.
Откуда-то возник черный стремительный автомобиль с надписью-молнией "Шериф", с ревом и риском он понесся наперерез общему потоку и лошадям. Все, кто только был на ферме, очутились верхом и тоже полетели стремглав, соперничая с машинами. Но всех опередил паренек Фред. Он был на машине. Он поставил свой "джип" поперек шоссе, наши лошади, волоча за собой остатки экипажа, оторвали у него крыло, но все-таки замедлили ход, и тут же один из всадников, спешившись, повис у них на удилах.
Лежа на обочине, я сообразил, что потерявшая управление и голову тройка выражала, в сущности, ту же идею, только другую сторону, другую форму все той же идеи: "…И сам летишь, и все летит… Дымом дымится под тобою дорога, гремят мосты… Что значит это наводящее ужас движение и что за неведомая сила заключена в сих неведомых светом конях?"
Позднее, когда происшествие превратилось в рассказы о том, как, кто и куда бросился на помощь, я спросил Фреда, что скажет его отец про искалеченный автомобиль.
- Да, - отвечал Фред, - что-нибудь такое он скажет. Ведь он у меня наполовину уэльсец, наполовину ирландец. Представляете себе, что за смесь?
И правда, дня два мы потом Фреда возле наших лошадей на ферме не видели.
Плыли мы через океан, а на вероятный вопрос: "Что хотели бы вы увидеть в Америке?" - у нас готов был ответ: "Ковбоев". И вот мы оказались бок о бок с ними - шляпы, шпоры, кожаные штаны, седла с рогатой лукой, а на луке - лассо. Ковбои как ковбои, как написано в книжках или показывается в кино.
А мы для них были спортсменами. Надо было слышать, как они это произносили: "С-спортсмены"… Хотелось их покороче узнать, а они нас сторонятся.
Нет, вражды не было. Все вежливо, все вовремя, и помощь была, да еще какая!
Помощь была. Душевности не наблюдалось. Пробовали мы найти с ними общий язык прямо через лошадей:
- Ведь все мы конники…
- Мы вам не конники.
- А кто же вы?
- Ковбои.
Это мы и сами видим, но в чем разница? Вы на лошадях, мы - на лошадях… И тут один из них произнес речь.
Долго терпел он, наблюдая наше типично ипподромное шаманство, священнодействие вокруг лошадей: сдувание пылинок, проводки в руках, попоны - чуть только шевельнулся ветерок, теплая водичка по утрам, а главное, не перетрудить работой, лишней ездой! Кто же из конников ездит на лошади? О ней говорят, вокруг нее священнодействуют, а ездить - это… это невозможно вам объяснить.
Этот Томас, старший ковбой, видел, что мы не бездельничаем, толчемся вокруг своих лошадей с утра до вечера, но все это было по-ипподромному, по-спортивному и потому не в его вкусе. Долго терпел ковбой и больше не мог терпеть. Он вообще был немногословен, но, как это бывает с молчаливыми людьми, взорвавшись, не мог остановиться.
- Поймите меня правильно, - говорил Томас, - вы конники, а я ковбой. И лошадь и езду я понимаю как ковбой. Поймите правильно, я не намерен вас обидеть. Мы, люди Северной Дакоты…
Для Томаса, хотя сам он жил на Среднем Западе в Огайо, не существовало ничего, кроме Северной Дакоты, откуда он был родом.
- Мы, люди Северной Дакоты, умеем уважать. Мы говорим так: у ковбоя грязь может быть на сапогах, только не в душе. Я знаю, у вас своя езда, у меня своя. Что лучше, судить не буду. Вам, быть может, следовало остановиться в другом месте, где есть тренеры и они занимаются той же… той же…
Томас искал слова помягче, но, ясно, он хотел сказать "чепухой".
- Поймите правильно, - воскликнул Томас, - я не хочу вас обидеть!
Америку, по словам Томаса, создали не спортсмены, не те, кто ходит теперь с хлыстиками в руках и с важным видом.
- Вы думаете, - продолжал Томас, - что ковбои - это как в кино - паф-паф? Да, сейчас еще ходят у нас с кольтами у пояса. В Северной Дакоте не ходят, а в Южной ходят. И стреляют. Но никогда не стреляли ковбои так, как это показывается в кино!
Стреляли в воздух, объяснил Томас. Жили ковбои в глухих, отдаленных местах, в город приезжали редко, но уж если отправлялись куда-нибудь развлечься, то, возвещая о себе, палили на всю округу. Кроме того, стреляли ядовитых змей, койотов, рысей. Каждая женщина у ковбоев умела взять в руки кольт, чтобы при случае уберечь ребенка от диких зверей и ядовитых гадов.
Так говорил ковбой, а у него, как в песне, и конь хороший есть, и лассо, и кольт, если нужно, будет.
- Поймите правильно, я не хочу заставить всех на свете ездить по-ковбойски! Мы говорим: ничто так не греет душу ковбоя, как конская шерсть. Пусть мой Добрый Гарри не знает ни попон, ни подстилки, ни крыши над головой и нет у него такой родословной с золотыми буквами, какие есть у ваших рысаков, но когда я привез его с собой сюда из Северной Дакоты и у меня его хотели купить, я ответил "Нет". Никто меня больше ни о чем не спрашивал, потому что я сказал только "Нет!". Я сказал "Нет!" потому, что мой Добрый Гарри для меня… он для меня… - тут в самых настоящих ковбойских глазах блеснули самые настоящие слезы, и разговор дальше нельзя было вести.
Мы с доктором дали клятвенное обещание досконально изучить ковбойский образ жизни и езды. Тем более, сказали мы Томасу, что у нас казачья и кавказская езда многим похожа на ковбойскую. Прибежала жена Томаса: услыхав шум и зная про наш решительный разговор, она решила, что мы подрались. Нет, это доктор с Томасом били друг друга по рукам и по плечам.
На следующий день по распоряжению самого Старика мы вылетали в Техас.
Старик, которому доставили мы тройку, не был миллионером, он был мультимиллионером. Иначе говоря, был так богат, что в газетах писали: "Мистер С. не решается отрицать, что его личный капитал составляет больше ста миллионов долларов".
Да, удивительно у миллионеров отношение к деньгам. Одна монетка или миллион в руках - он распорядится любой суммой с одинаковой почтительностью.
- Мистер С., мы остались должны за сено и овес пару центов.
Думаете, опускается рука в карман, вытаскивает сколько захватила ладонь и… Никогда! Как выбирают гречневую крупу, осторожно отысканы два медяка: "Прошу вас!" Еще нам нужно тысячи полторы на перевозку лошадей. "Пожалуйста". Как появились из кармана центы, точно так же отсчитываются тысячи. И на челе его высоком не отразилось ничего…
- А, - сказал Старик при виде наших лошадей, которые после месячного морского простоя ходить на четырех ногах кажется вовсе разучились, предпочитая плясать на двух задних, - в молодости я сам такой был.
Все засмеялись. На следующий день слова эти вместе со смехом появились в двенадцати газетах.
Наш старик был истинно стар. Ни зрение, ни слух, ни - не знаю, что еще там, - не работало у него без мощнейшей вспомогательной аппаратуры, созданной по последнему слову техники. Весь он опутан был проводами, а когда после публичных выездов нашей тройки, на каждом из которых он присутствовал, устраивалась пресс-конференция, к этим нитям добавлялась паутина из проводов от микрофонов.
И вот представьте себе: сидит похожий со своими трубками и антеннами то ли на гигантского первобытного муравья, то ли на механического робота далекого будущего старичок, и у него, чье каждое слово пресса разнесет в прямой пропорции к его состоянию, спрашивают:
- Мистер С., почему связались вы с красными? Что может быть у вас с ними общего?
Юпитеры режут глаза. Напряженная тишина оглушает. Едва слышным, шелестящим, как желтые листья, голосом владелец заводов, газет, пароходов говорит:
- В Советском Союзе интересуются конями. Вот мы и нашли общий язык.
- Но вы, мистер С., - не унимается пресса, - в контакте не только с Москвой. Зачем вы совершили рейс в Гавану? Что нашли вы на Кубе Кастро для себя?
Тишина напрягается еще больше. Кажется, будет взрыв. А механический кузнечик шелестит в десятки подставленных ему микрофонов.
- Даллас - это еще не Запад, - говорил Томас, когда мы приземлились в центральном аэропорту Техаса. - Настоящий ковбойский Запад начинается дальше. Вот куда мы едем, там будет Запад.
Действительно, скоро мы очутились в особом мире. Конечно, ипподром, бега, скачки - тоже целая вселенная, поэтому мы как частичка ее чувствовали себя вполне по-свойски и среди ковбоев: все же лошади, а в атмосфере знакомый электризующий ток. Правда, давала себя знать и разница, щегольством костюмов, конского убранства и музыкой больше напоминая цирк.
Тому, кто имел дело с лошадьми, объяснять излишне, что все это разные миры, хотя, разумеется, всюду лошади, но разные лошади, а стало быть, люди в каждом случае тоже особые.
В Америке, как и вообще на Западе, профессиональные отличия усугубляются еще и деловой междоусобицей: рысистый мир не признает скакового, ковбои вообще держатся особняком, на том именно основании, что у них в отличие ото всего остального конноспортивного человечества "грязь только на сапогах…".
Ковбои, настоящие ковбои, тяжело переживают свою легендарную популярность. В книгах и кино знаменитыми сделало их все то, чем они вовсе не занимаются. Не грабят они, не стреляют, красавиц не умыкают, в барах с утра до вечера не сидят, им не до этого - скот надо пасти, на то они и ковбои! Ковбой - скотник. У него свое дело, и даже о быках с ковбоем вести разговор нужно умеючи. Быки - они разные: у одних рога - во! другие совсем почти без рогов. Если с ковбоем, который посвятил свою жизнь "длинным рогам", заговорить о "безрогих", то пеняйте на себя. Ковбой убьет вас… взглядом.
А ковбои в кино - это люди, переставшие быть ковбоями. Именно такого отбившегося от дела ковбоя людская молва и экран сделали "грозой прерий", "героем".
Родоначальником в "ковбойской" галерее считается некто Билли Козел, персонаж конца прошлого века. Он успел "пришить" более двадцати человек и собирался прибавить к этому списку шерифа из Нью-Мехико, но шериф сам умел спускать курок вовремя, и в ночь на 14 июля 1881 года он прибавил Козла к своему списку. Миновала, как видите, сотня лет, и за это время была не только написана биография "великого Билли", но составилась библиография, целая литература о нем в полтыщи названий: проза и стихи, пьесы и сценарии. Каждое заглавие так и стреляет: "Шерифы и преступники", "Дикие люди Дикого Запада", "Они отдали богу душу, не снимая сапог…"
Из Билли Козла пытались сделать ковбойского Робина Гуда, однако о нем на этот счет высказался свой же брат, еще один видный представитель "пулеводства", "гроза равнин", Джесси Джеймс.
- Жалкий кусок человечьего мяса, - все, что сказал Джесси про Билли после того, как поговорил с ним с глазу на глаз.
Друг друга они, конечно, стоили. Разница заключалась лишь в том, что простоватый Козел, угоняя чужой скот и убивая людей из-за угла, "работал" по найму. А "гроза равнин", обладая известной широтой воображения, совершал налеты на поезда исключительно по собственной воле.
Не всякий ковбой, который бросал свое дело и брался за оружие, был "пулеводом" вроде Билли и Джесси. Были из ковбоев такие борцы за честь и свою свободу, которые свободу с "легкой жизнью" не путали. Но в большинстве все это, конечно, паф-паф!
Киноковбои ненавистны ковбоям именно потому, что кино действует, гипнотизирует, навязывает этого Козла, которого облагородили своим обаянием Гари Купер, Грегори Пек или Юл Бриннер, в "герои", в "настоящие". Но простые ковбои знают правду: кинозвезды, обворожительно улыбаясь из-под широкополой ковбойской шляпы, глядят в лицо опасности, а Козел стрелял своим противникам в спину! Не смог, не сумел по своей бездарности, глупости и лени стать ковбоем Козел, вот и взялся за "пулеводство".
- Не был он никогда ковбоем и пусть теперь, хотя бы и с экрана, нам зубы про свое "ковбойство" и про "соль ковбойской земли" не заговаривает. Землю эту он бросил, он от нее бежал. Кровью ее он поливал, да только не своей, а чужой!
Вот есть у ковбоев кодекс. Там много всяких правил и пунктов. "Не позволяй лошади, сбросившей тебя, так и остаться без всадника", "Не делай ничего пешком из того, что можно сделать, сидя в седле", "Когда отправляешься в город, брюки могут быть рваные, но шляпа и сапоги должны быть новые" и т. п. Кодекс неписаный, но дело в том, что вся эта ковбойская мудрость, как сообщил Томас, и вслух никогда не произносится.
- Но как же тогда это все передается? - спросил я у Томаса.
- А потом…
- Как ты сказал?