Коська, дорвавшийся, наконец, до предателя, закусив губы, схватил торчавший из-под одеяла сапог, дернул его изо всей силы и, отлетев вместе с сапогом в сторону, стукнулся затылком о железный угол кровати так, что с минуту сидел на полу, как полоумный.
Когда он поднялся, наконец, то увидел довольно странную картину. Ребята сидели на Пыляевой кровати и, кусая губы от хохота, глядели, как он поднимался с полу.
Вместо Пыляя на кровати лежала наспех свернутая из чужого одеяла кукла с всунутым в тугой сверток пустым сапогом. Одеяло, покрывавшее куклу держал в руках Лопоухий. Качая голове, он заглядывал в окно и говорил спокойно:
- И след простыл стервеца! Ай да шарашик, а тут круг нас ходил ниже травы, тише воды!
Коська, придя в себя, метнулся к окошку.
- Где он?
- Ушел! - мрачно прошипел Лопоухий.
- Когда?
- А черт его знает. Может и сейчас только…
Коська потер пришибленный затылок, подумал одно мгновение и решительно прыгнул на подоконник:
- На смерть прикончу!
- Ну?
- Высоко тут?
- Не очень!
Коська перегнулся, заглядывая вниз и примериваясь. Но едва лишь решил он отправиться вслед за Пыляем, как тяжелая рука Лопоухого опустилась на его плечо и сдернула вниз. Коська метнулся к нему с кулаками, но ребята тотчас же нависли на него и посадили на койку.
- Что вы? - взвизгнул Коська.
- Ничего! - проворчал Лопоухий, - мне и за одного довольно будет завтра ответу.
- Своего покрываешь? - прохрипел, бесясь от боли, обиды и гнева, Коська, - погоди! Попадешься и ты мне на воле! Ну?
Он вскочил, стряхивая с себя впившихся в него ребят. Лопоухий посмотрел на него с сожалением и велел выпустить незадачливого гостя. Может быть Коська и был прав, но умная шутка или хитрая уловка, совершенная с ловкостью и завидным проворством, пленяла его больше, чем простая и грубая справедливость.
- Ну, иди! Не проедайся! - кивнул он Коське.
Коська ушел. В приоткрытую дверь он высунул на секунду крепкий кулак и повращал им в темноте. Но ребята, пересмеиваясь ложились спать, и никто не заметил угрозы бывшего атамана.
Глава восьмая
Опять на улице. - Пыляй знакомится с безрукой девочкой
Под окном росли густые кусты акации, подстриженные так ровно, что Пыляй свалился на них из окна, как на пружинный матрац. Щетинистые ветки оцарапали ему лицо и руки, разодрали рубашку, но предохранили от падения на жесткие дорожки садика. Пыляй, скатившись с кустов, мог тотчас же промчаться по аллейке до решетки сада и перескочить через нее, никем не замеченный.
Перебежав улицу и свернувши наугад один за другим в три переулка, он счел следы свои совершенно запутанными и побрел дальше без всякой спешки.
- Буду так прямо идти до утра, - решил он, - и куда выйду, там и буду пока… Все равно теперь.
Выброшенному так неожиданно снова на улицу мальчишке было действительно безразлично теперь, куда бы ни идти. Шагая по светлым улицам, мимо дверей, занавешенных окон, запертых накрепко ворот и калиток, он шел, как отверженный: казалось, в самом деле не было для него никакой возможности проникнуть в этот запертый от него мир других людей. Даже превосходная машина, которая так ловко взялась было за приготовление из него настоящего человека, не могла ничего сделать для защиты его от прошлого. Мальчишка упал духом.
Размахивая руками, шел он по незнаемым улицам, ни о чем не думая больше. Розоватые тени рассвета покрывали дома, мостовые, нарядные церковки, схороненные на дне каменного моря того огромного города, в котором все же не нашлось места для такого маленького человека. В просвете одной из поперечных улиц встал перед ним вдалеке, как игрушечный, Кремль. Сторожевые башни его впивались в голубые небеса, золотые главы кремлевских соборов были похожи на древних рыцарей в золотых шлемах: они были недвижны и хмуры, обиженные новым поколением каменных богатырей, сдавливавших их железобетонным кольцом многоэтажных зданий современной Москвы.
Пыляй свернул прочь, подальше от набережной, от стен Китай-города. Он колесил какими-то переулочками и думал, что идет прямой дорогой. К утру он вышел к Красным воротам и, очутившись в знакомых местах, вблизи вокзалов, почувствовал, успокаиваясь, что устал.
Покружившись возле причудливо изукрашенной красной арки, Пыляй подивился таким большим воротам, в которых нельзя было все же спрятаться и ребенку. Он прошел мимо запертого Лермонтовского сквера, забрался в мусорный ящик с чувством и видом путника, добравшегося, наконец-то, до желанного ночлега.
Захлопнув над собой крышку, он подсунул под край ее камень, и, освежая предусмотрительно вентилятором тесное свое помещение, заснул тотчас же, как только вытянулся на пышном мусоре.
Уборка улиц была уже кончена. Он мог проваляться до вечера, не тревожимый никем. Правда, иногда в полуоткрытую крышку случайный прохожий бросал новую горсть мусора, но во сне мальчишка только отфыркивался от пыли. Проснувшись же, он отнесся к нападавшему за день богатству, как бродившие в пустыне евреи - к падавшей с неба манне. Он съел гнилой помидор, дожевал корешок яблока и с удовольствием высосал соленый мозг из селедочной головы.
Несложный этот завтрак подкрепил его, однако, настолько, что, улучив тихую минуту среди уличного шума, он встряхнулся и выскочил из ящика.
Из голубого здания напротив густой вереницей выходили люди, закончившие трудовой день. По набитым до отказу вагонам трамвая, по висевшим на ступеньках пассажирам, по всему увеличившемуся уличному движению и шуму, Пыляй заключил справедливо, что вечер был недалеко. Он прошелся по скверу, потолкался между плотниками, каменщиками, малярами, толпившимися у Красных ворот целыми днями в ожидании нанимателей. Легкий завтрак давал ощущение сытости и силы недолго.
В сумерки Пыляй начал серьезно задумываться о дальнейшем способе пропитания. Он несколько раз рассматривал свеженькую свою приютскую курточку и штаны, раздумывая, как бы с прибылью, обменять их на более подходящий к его образу жизни костюм. Всякий раз, однако, со вздохом он отказывался от соблазнительного желания быть сытым этим способом. Где-то в глубине души его тлела еще надежда на возможность возвращения в тот мир, где он пребыл так недолго. Отказаться от курточки, штанов значило бы для него безвозвратно опуститься в прежнее существование: это было страшнее голода.
К тому же в теперешнем своем костюме он мог шляться в толпе, не обращая на себя ничьего внимания. Минутами он чувствовал себя таким же, как все окружающие. А после того, как какая-то женщина, впопыхах, обратилась к нему с вопросом, как ей проехать к Страстному, он уж ни за какие блага в мире не расстался бы со своим костюмом, снявшим с него печать отверженности.
Но голод все-таки давал себя чувствовать. И в сумерки, с самыми неясными намерениями, Пыляй стал бродить в павильонах трех скрещивающихся остановок, наполненных суетливыми пассажирами.
Они беспрерывно менялись и толкаться здесь можно было сколько угодно времени, не вызывая никаких подозрений.
Пыляй смотрел с завистью на горластых мальчишек с вечерними газетами в руках. Они то и дело совали в карманы пятачки, обмененные на газеты. Задорный вид их, проворство и ловкость, с какой они подскакивали к трамваям, всовывая пассажирам газеты, заставляли предполагать, что они живут не плохо.
Пыляю нечем было заняться. С тоской он присматривался к озабоченным лицам метавшихся перед ним прохожих. Опустив глаза в землю подошел он было к одному толстопузику, проканючил:
- Дай на хлеб копеечку…
Но тот оглядел прилично одетого мальчишку и проворчал:
- Стыдись, негодяй! На кинематограф собираешь!
- На хлеб, дяденька!
- Знаю, знаю, какой хлеб!
Пыляй отошел, прекратив бесплодный спор. Он не без зависти смотрел потом на маленькую безрукую девчонку, которая переходила из одного вагона в другой и, махая култышкой перед благодетелями, то и дело принимала другой очень цепкой рукой медяки. Он наблюдал за ней целый вечер. В конце концов девчонка могла бы поделиться с ним, чтобы сгладить жестокую несправедливость социальных отношений между людьми. Он несколько раз протискивался было к ней, но всякий раз она успевала вновь исчезнуть в вагоне и возвращалась лишь с обратным трамваем.
Дежурный на остановке насильно прекратил ее трудовой день. Он согнал ее с остановки и погрозил так внушительно, что девочка пошла прочь.
Пыляй немедленно двинулся за ней.
Нищенка перешла дорогу, прошла мимо церкви и свернула в тупичок за ней. Присев на каменных ступеньках крыльца, поближе к свету фонаря, она выгребла из кармана деньги, высыпала все на подол и начала медленно пересчитывать дневную выручку. Делала она это с сухой улыбкой и серьезной важностью, точно считала не деньги, а капли трудового пота, пролитые ради них.
Пыляй несколько секунд молча из-за угла наблюдал за ней. Будь он прежним шарашиком, он ни минуты не раздумывал бы. Но он уже не был им не только по костюму. И со вздохом он степенно подошел к нищенке, как случайный прохожий.
Разговор он начал отвлеченно:
- Сколько насбирала?
Девчонка вздрогнула, закрыла деньги и разинула рот, готовая призвать на помощь. Но приличный вид мальчишки разогнал ее подозрения. Она ответила угрюмо:
- Тебе-то что? Не твои считаю.
- А свои, скажешь? - вспыхнул Пыляй.
- А то чьи?
- Тех, которые давали!
- А теперь мои.
- А коли твои, дай мне гривенник. Я не евши весь день.
Убедительность мальчишкиного тона потрясла девчонку. В голосе его прозвучала убийственная логика. Она не нашла возражений и только прикрыла плотнее деньги, проворчала:
- Ишь ты какой!
Пыляй присел рядом, сказал тихо:
- Жалко тебе?
- Собирай сам, коли хочешь.
- Я не безрукий.
И снова непобедимая убедительность его довода осталась неопровергнутой, Девчонка вытянула две копейки и сунула мальчишке.
- На, слопай.
- Ты еще дай! - не отставал Пыляй, - у тебя много. Может, тебе поделать что нужно. Я тебе отплачу.
Она недоверчиво оглядела его.
- А чего ты умеешь-то еще?
- Сапоги шить, башмаки там, всякую обувку! - решительно отвечал Пыляй, - Починять тоже.
- Откуда это ты знаешь?
- В приюте учили. Здорово шью, вот поглядишь. Есть у тебя что? За два гривенника кругом шпилькой прошью…
Он с некоторым усилием вспомнил сапожницкие слова и, засыпав ими слушательницу, победил ее недоверие.
- Хорошую шпильку, аглицкую могу пустить. Дратвой прошью. Без колодки справлюсь.
Она сгребла деньги с подола, высыпала в карман и, придерживая его рукой, встала.
- Дойдем, что ль. Надо мне маленько обувку подчинить. Только подошва отстала, да каблук, а то совсем хорошие башмаки. Идем.
Пыляй пропустил ее вперед и преважно зашагал вслед за ней. Девчонка еще долго присматривалась к нему, в темных переулках ожидая внезапного нападения, но в конце концов смиренная почтительность, с какой относился он к заказчице, расположила ее к нему. Она безбоязненно провела его огромным двором в глубину его к полуразвалившемуся домику с пузатыми колоннами и, проползши в подвальное окошечко, пригласила его следовать за собой.
Помещение, занимаемое нищенкой, оказалось сводчатой каморкой, давно обращенной в дровяную кладовушку. По летнему времени запасы дров были невелики и в каморке было просторно для двоих. С соседнего двора из огромных окон многоэтажного дома электрического света хватало и на нищенку. Невеликое хозяйство ее сейчас же представилось Пыляю во всей своей полноте и привлекательности. Расположившись на обрубке, он внимательно огляделся и покачал головой.
Девчонка жила, положительно, как барыня.
Впрочем, Пыляю не пришлось долго рассматривать барскую квартиру девчонки. Она извлекла из какого-то ящика башмаки и с полнейшим доверием к опытности гостя подала ему их:
- Вот, гляди-ка, что тут можно с ними поделать!
- Это все можно, это можно… - начал было Пыляй, рассматривая башмаки и вдруг вскрикнул, - откуда они у тебя?
Башмачки были маленькие, желтенькие с накладными лаковыми носочками, со стоптанными каблучками и ощерившимися подошвами. Они были поразительно похожи на удивившие когда-то Пыляя башмаки девчонки, и чернильное пятно на одном удостоверяло их тождественность с теми.
Девочка равнодушно ответила.
- Дал тут один мне со своей девчонки. Забрал меня на остановке - привел к себе. Я, говорит, тебя в приют устрою. А на кой мне надо-то? Я башмаки-то взяла, да утром раненько и сбежала… Мне так-то лучше!
- Как он тебя взял? Зачем он тебя взял? - расспрашивал Пыляй с возрастающим любопытством, - кто он?
- А кто его знает. Как в больнице я лежала, так он приходил, будто я его девчонка - ему сказывали. Девчонка у него пропадала. Тогда еще он напросился мне помочь, да наплевала я ему на хвост! Мне тут и лучше, безрукой-то. А в приюте, говорят, корзинки велят плести. Без руки-то мне работать не очень нравится!
Пыляй не слушал, перебивал:
- Где же она, девчонка его?
- А нашлась уж. Ее шарашики спрятали да хотели выкуп с отца взять, а не вышло. Один-то из них сам ее привел и сбежал, тоже в приют, верно, не захотел…
- Как сбежал? - закричал Пыляй, - разве я сбежал? Она сама, подлая, дворника выслала схватить. А я не дался! Вот!
Он с торжеством откинулся назад, выправляя грудь и кичась перед башмаками, как перед девчонкой.
- Я сам азбуке без нее выучился, и сам все сделаю. Нужна она мне, подумаешь! А знал бы, я ей голову бы прошиб за это: не обманывай!
Нищенка, наконец, пришла в себя.
- Разве это ты был?
- Ну и я, а тебе это что?
- Мне ничего, - задумчиво протянула она, - мне вес равно. А только это ты тоже врешь, она дворника не посылала!
- Как не посылала? Зачем же он меня в милицию потащил?
- Это он тебя за другого принял. А девчонка целое утро ревела, тебя искавши. Да и до сих пор все ищет. И мне говорила, что тебя за нее шарашики убили.
Пыляй растерялся.
- А как же я… Я ведь думал, что она…
- А ты не думай, - посоветовала нищенка с материнской заботливостью, - думают только умные люди да индейские петухи.
- Да ты врешь! - вскрикнул он.
- Я за деньги только вру, а даром-то и правду сказать можно.
Мальчишка схватился за голову. Башмачки скатились к его ногам. Он поднял их с трогательной заботливостью и осторожно поставил на подоконник.
- Они тебя и по сю пору ищут. Отец-то и на меня напал, тебя искамши. А ты где был?
- Меня ищут? - переспросил Пыляй, задыхаясь.
- Страсть. Девчонка все скулит: я, говорит, обещала ему, что отец все сделает…
Пыляй метнулся к окну и выкарабкался вон. Нищенка высунулась вслед ему:
- А башмаки? Башмаки ты чинить хотел?
- Соврал я тебе. Не починю я! - крикнул он, исчезая за углом. - Прощай! Я побегу!
Весь мир словно озарился молниеносным светом и засверкал и заблестел веселыми надеждами. Мальчишка бежал вперед, как сумасшедший, едва разбирая улицы, по которым он мчался, сшибая прохожих с ног.
Глава девятая
Два твердых убеждения в один день. - Встреча. - Другая жизнь
Неожиданное исчезновение нищенки поразило Ивана Архиповича, он не переставал качать головой, пожимать плечами и беспрестанно повторять, обращаясь то к жене, то к дочери:
- Нет, решительно, из этих ребят не может выйти никакого толку. Это мое твердое убеждение: решительно, они никуда не годятся…
- И все-таки их надо жалеть - они не виноваты! - отвечала Наталья Егоровна.
- Разве я что говорю? - вспыхивал он, - решительно ничего не говорю…
- Ты же говоришь…
- Да, не может из них ничего выйти - это мое твердое убеждение. Бытие, как говорится, определяет сознание… Ты же видела - вот пример!
Наталья Егоровна разводила руками и молча возвращалась к хозяйственной суете. Аля глядела на отца недоверчиво и иногда качала головой.
Тогда, волнуясь, он подходил к ней и, размахивая над ее головой руками, повторял:
- Ты вырастешь и придешь к такому же убеждению!
К чести маленькой Али надо сказать, что никакие доводы отца не поколебали ее веры в пропавшего Пыляя. Наоборот, присутствие нищенки в доме обострило ее уверенность в собственной правоте и преувеличило жалость к погибшему из-за нее мальчишке.
После бегства безрукой девчонки, она непрестанно напоминала отцу о нем. Он хватался за голову, рассматривал дочь вытаращенными глазами и повторял:
- Я же ищу! Я расспрашиваю. Что тебе надо еще!
- Там у них крысы бегают. Они спят, а по ним крысы бегают! - пугала она, - они от голода воровать учатся… А меня они не обижали все-таки. А этот мальчишка - он хороший мальчишка, я по глазам видела!
- Где же его взять, Аля!
- Не знаю, не знаю. Он должен же где-нибудь быть!
- И потом, Аля, мое твердое убеждение…
Она зажимала уши и Иван Архипович умолкал. На третий день вечером он вернулся позднее, чем всегда, и сказал:
- Кажется, я напал на его следы.
Аля вцепилась в его руки. Иван Архипович пожал плечами.
- Мое твердое убеждение подкрепилось еще раз. Я всегда думал, только не высказывал этого вслух, что из этих детей положительно невозможно ничего сделать… И этого твоего мальчишку, оказывается, поймали с другим карманником на Смоленском рынке…
- Откуда ты узнал? - взвизгнула Аля.
- Милая, я для тебя обходил все участки. И вот наконец в одном у Дорогомиловской заставы вспомнили, что был такой, Пыляем называл себя. Вот, видишь ты.
- Врут они. Где он теперь?
- Странно! Ну, конечно, его отправили в приют для малолетних преступников. Но разве их можно исправить? Мое убеждение…
- И ты не пошел туда?
- Именно, я пошел туда, потому что для того, чтобы составить себе твердое убеждение, нужно все проверить до конца. И я пошел в приют…
- И ты видел его?
- Я не видел его. Мальчишка пробыл там недели две и сбежал вчера ночью совсем. Я говорю, что они неисправимы…
Девочка опустила голову.
- Ведь они не виноваты, если такие выросли… А Пыляй, он совсем не такой…
- Но факты, факты, Алевтина!
- Я не верю фактам! - отрезала она.
Иван Архипович развел руками.
- Скажи, пожалуйста, если у него чистая совесть, почему он не приходит сюда? Почему?
- Он боится дворника опять…
Наталья Егоровна отложила вязание и, укоризненно покачивая головой, вступилась в разговор, кивнув головой на окно:
- А, вот, погляди, пожалуйста, не боится же, вон, мальчишка, торчит здесь против самого дома нашего вот уж час! И прячется, как жулик.
Иван Архипович подошел и окну.
- И когда нужно, тогда дворник неизвестно где околачивается…
Аля, охваченная жалостью, подбежала к окну.
- Не трогайте его!
Она прижалась к стеклу, расплющивая о него нос, чтобы разглядеть мальчишку, торчавшего под светом фонаря, и вдруг задохнулась:
- Это он! Это он! Он…
Она шарахнулась от окна к двери и прежде чем кто-нибудь мог остановить ее, выскочила вон. Иван Архипович бросился вслед за ней. Но когда он вышел за двери, Аля уже катилась вниз по лестнице с сумасшедшей быстротой.
- Упадешь! - кричал он.