Но она ничего не слышала. А когда Чугунов спустился вниз, она уже тащила за руку ему навстречу смущенного мальчишку, который что-то бормотал совсем невнятно.
- Я не бежал, - расслышал Иван Архипович, - меня ваш дворник… А нищенку я встретил, она сказала и я пришел…
Буйная радость дочери охватила и отца. Вопреки твердому своему убеждению, он со всевозможной добротой и ласковостью ввел мальчишку в комнату и усадил его на единственное кресло.
- Ты из приюта убежал? - допытывалась Аля, перескакивая с одного на другое, - а зачем? К нам, да?
- Нет. Коську туда привели, он меня убить грозился…
- Ага! - визжала Аля, сверкая глазами на отца, - он из-за меня же бежать должен был. Вот что, вот что…
Иван Архипович смутился. А она уже допрашивала о другом преступлении:
- Тебя в милицию зачем взяли? Ты с карманниками был, а?
Пыляй таращил глаза, дивясь всеведению девчонки, и рассказывал, точно как на исповеди. Иван Архипович взволнованно курил трубку и, прячась за дымом, молчал. Когда же мальчишка, смущаемый вниманием таких взрослых людей; кое-как, путаясь и запинаясь рассказывал об афишах, об аркобатах, Иван Архипович не выдержал, обернулся к жене и, обводя всех победоносным взглядом, сказал:
- А? Что? Я всегда был убежден, что из этих ребят можно сделать хороших парней! Только бы кто-нибудь взялся за это. Это мое твердое убеждение!
Аля засмеялась, но смех, обращенный к Пыляю, был отнесен за счет ее радости, и Иван Архипович не задумался ни на минуту над тем, что за один день он приобрел два твердых убеждения, совершенно противоположных друг другу.
Справедливость требует, однако, отметить, что Иван Архипович скоро забыл о своем первом убеждении и со вторым в руках принялся устраивать судьбу мальчишки.
- Несомненно, из него может выйти толк! - бормотал он, присматриваясь к Пыляю, - несомненно!
Не нужно было быть, впрочем, особенно наблюдательным, чтобы прийти к такому заключению.
Правда, в первые часы своего пребывания в доме со стенами, окнами, дверями и еще множеством разнообразных вещей, назначения которых и применения он не знал, Пыляй был неловок, растерян и неуклюж.
Он справлялся о самых обыкновенных вещах и с изумлением слушал объяснения.
Если бы летаргические сны могли продолжаться сотни лет, то заснувший лет триста назад седовласый боярин, проснувшись к десятой годовщине Октября в одном из многоэтажных домов теперешней Москвы, почувствовал бы себя, вероятно, так же, как чувствовал себя Пыляй, вдруг очутившийся за порогом другого мира, в веселой суматохе другой жизни.
Но ошеломленному боярину, вероятно, не хватило бы и остатка его жизни, для того, чтобы оглядеться кругом и прийти в себя. Пыляй же справился со всем и за те недели, которые ему пришлось пробыть у Чугунова, пока тот хлопотал об определении мальчишки в профессионально-технический детский дом. Пыляй скоро привык к чудесам другого мира. Небольшой хитрости управляться с ножами и вилками он научился уже в приюте. Чистить зубы и мыться оказалось вовсе уж не так трудно.
На второй день он с не меньшей ловкостью, чем обучавшая его девчонка, мог напяливать на уши слуховые трубки радиоприемника, а на третий день он без всякой помощи Али мог разбирать и самый мелкий шрифт в ее книжках.
Через неделю он уже знал комнатный мир, не хуже Али. Тогда, убедив всех, что теперь ему, неузнаваемому, не грозит больше никакая опасность, он вышел на улицу.
В тот год, оставшийся надолго в памяти москвичей, привыкших к всегдашнему туману, дождям, сырости, слякоти, осень была долгой, теплой, сухой и солнечной. До ноября Белый Город стоял в кольце зеленых бульваров, на заре отливавших оранжевым румянцем пожелтевшей, но не спадавшей листвы. Темные осенние ночи падали теплым приветливым мраком на шумные улицы и просвечивали насквозь сиянием электрических фонарей.
В тот год пышные астры на клумбах не никли до первого снега и кровавые георгины расцветали темно-багровыми солнцами в облаках пышной листвы.
Теплые осенние дни были нарядны и приветливы. Пыляй вышел на улицу с робостью человека, который после тяжкой болезни заново должен учиться передвигать ноги.
Но и эта наука далась ему с той же легкостью.
- Сходим на набережную? - предложила Аля.
Пыляй покачал головой:
- После! - Она согласилась.
Ему нужно было еще привыкнуть к улице, к мостовым, к извозчикам, к встречавшимся прохожим, чтобы ничем не выделяться из толпы, не выдать себя неумелым движением. И Китайгородской стене и ее обитателям он хотел бы показаться нисколько не похожим на маленького оборванца, от которого сторонятся барышни с сумочками, при приближении которого кричат лотошники предостерегающе:
- Шарашики!
Они прошли переулками Замоскворечья и вышли на Балчуг.
Вокруг них было то же движение, та же уличная суета и та же равнодушная толпа разноликих людей. На улицах звенели те же трамваи, ревели те же автобусы, тряслись те же извозчики. Витрины магазинов сверкали теми же огнями, выставляли напоказ те же самые нарядные вещи. Дома, окна, двери, улицы, калитки, мостовые - все оставалось таким же, каким было так недавно.
И все-таки это было другой мир, другая жизнь, и Пыляй оглядывался на нее с неменьшим изумлением.
Глава десятая
Конец одной повести и начало другой
Сейчас, когда кончается наша повесть, крепостные стены и башни Китай-города освобождены от лавок, сараев и всяких строений, облеплявших их. Четырехсотлетняя пыль, вместе с засохшими травами и корявыми деревцами, с великим трудом росшими из каменных щелей, сброшена с широких стен.
Заново восстановленный белый, каменный массив средневековой стены встает из развалин в своем первоначальном, некогда грозном, виде, с башнями, амбразурами, нишами, глубокими двойными арками и кой-где даже выглядывающими из бойниц древними пушками.
Прекрасное создание Петрока Малого, стряхнув плесень четырех веков, вновь опоясывает Кремль величавым посадом, оглушающим прохожего горластой жизнью торгового люда.
И, пробираясь по узеньким тропинкам, между грудами земли, извести, песку, кирпичей под стеной, смущаемый взглядами оборачивающихся к нам каменщиков, заканчивающих реставрацию этого последнего куска стены, мы в последний раз обходим такие знакомые для моих спутников места.
- Вот бескрышая, круглая. Видите?! - говорит Пыляй, задыхаясь от волнения, - вот мы где жили-то!
Я делаю вид, что внимательно разглядываю башню, в действительности же стараюсь разглядеть его самого. Он не высок для своих лет, но крепок. На лице его есть уже складочки раннего страдания, худобы и усталости, но в движениях, в порывистости чувствуется сила и ловкость. Оживленный воспоминаниями, он то и дело взглядывает черными, матовыми, как угли, глазами на свою спутницу и с детской привязчивостью и взрослой нежностью не выпускает ее руки из своей.
- А вот тут, вот, меня они схватили! - кричит она, останавливаясь у Проломных ворот, - и потом уж я ничего не помнила. Испугалась. Думала, не знай что случилось и что со мной будет. Я открыла глаза - гляжу, уже я в башне. Это верно у вас описано! - добавила она, обливая меня сиянием голубых, веселых глаз.
- И все верно! - поддержал Пыляй, - я бы и сам, если б вырос, так всего бы не вспомнил, наверное.
- А написал бы? - тихонько толкаясь плечом о его плечо, спросила Аля.
- Нет, - серьезно ответил он, - а вот, что я думаю, так и сделаю.
- Что?
- Я из дерева вырежу, как настоящую, всю стену и все башни…
- И мне отдашь?
- А то кому же! - спокойно улыбнулся он. - Тебе.
Он оборачивается ко мне с большой живостью и поясняет:
- Я токарем буду. На токаря по дереву учусь и резьбу, значит. Вы про это добавьте, если можно! - смущаясь прибавил он.
Я обещаю ему добавить и этот мальчик, плененный искусством, которому его научали, плененный учением, школой, культурой, всей веселой суматохой разумной, трудовой жизни, был еще долго горд моим обещанием.
- Через меня Вьюнок тоже в приют пошел и еще одного я уговорил, - сказал он, оправившись от смущения, - а вот из Коськи ничего не вышло. Его уж судили два раза.
- Где он?
- В колонии для малолетних.
- Ты встречался с ним после?
- Один только раз, как его милиционер вел.
- Узнал он тебя?
- Даже кулаком погрозил.
Я рассмеялся. Аля спросила задумчиво:
- А тот где? Который меня там воблой кормил?
- Ванюшка? В деревню ушел, говорят, он - ничего парнишка.
Я не спрашивал его ни о ком больше. О безрукой нищенке вспомнила Аля сама. Рассмеявшись, она заметила:
- А безрукая та и до сих пор у Красных ворот по трамваям прыгает.
Мы завернули за угловую круглую башню с запертой железной дверью. На плоской крыше ее, за зубцами стены, как за оградой, росли корявые деревца, должно быть тополи или вязы. Реставрационные работы еще не дошли до нее и, оглядывая причудливый садик наверху, Пыляй спросил меня:
- И это все счистят?
- Наверно!
- Жалко! - вздохнул он, - там лежать днем хорошо на солнышке!
В памятной им квадратной башне, несколько выступающей из стены, пролаз в подвал был замазан уже накрепко. Пыляй указал мне на следы вставных кирпичей, сказал коротко:
- Вот тут вот.
Аля улыбнулась набежавшим на его лицо сумрачным теням, побеждая их смехом:
- А как мы отсюда выползли, помнишь?
Она засматривала в его глаза так долго, так настойчиво, что он был вынужден улыбнуться в ответ.
- Я все помню!
- И я! - многозначительно ответила она.
Мы обошли кругом угрюмые стены башни; из древних кирпичных щелей ее росли травы и в бойницком, наглухо заваленном камнем окошке цвел полевой шалфей.
Затем, помолчав, вернулись тем же путем к мосту. Отсюда восстановленная во всех своих каменных деталях средневековая крепость казалась грозной по-прежнему и величавой, как встарь.
Ребята загляделись на нее отсюда. Пыляй должно быть запоминал ее контуры, чтобы повторить их на дереве. Они стояли рядом, опираясь более на руки друг друга, чем на чугунную решетку набережной, и в нежном внимании их друг к другу, в страстно оберегаемой ими дружбе, чувствовал я начало другой повести, о которой может быть еще расскажет кто-нибудь.
Простившись со мной и отойдя на несколько шагов, Пыляй вдруг вернулся один.
- Вы не забудете про токаря добавить?
- Нет, не забуду. Нет.
Он улыбнулся мне и, догнав девочку, исчез с ней в толпе пешеходов.
Накануне до полночи я читал им историю их собственных приключений, проверяя по их лицам и замечаниям правдивость моего рассказа. Он совпадал, конечно, со всем тем, что от них же самих, в разное время, я узнавал. Я попросил их на утро пройти со мной по памятным для них местам у китайской стены, чтобы видеть своими, глазами последнюю главу моей повести. Эта глава единственная, не прочитанная ими, но оттого она не менее достоверна, как видит читатель.
Июнь - август 1926.