- А мы что же, не люди? - обиделась старушка.
- Нет, люди! - слабо ответила она, не желая вступать в пререкания, - тоже и мы люди…
- Ну то-то и есть. Не знаю уж, матушка, Наталья Егоровна, чего тебе нужно?! Живешь, слава богу, жаловаться тебе не на что…
Наталья Егоровна, не слушая ее, добавила тихо:
- Только вот не людьми нас называют, а бабами. И верно, что бабы…
- А что тут обидного? Ничего обидного нет.
Наталья Егоровна махнула рукой, точно отгоняя докучающую муху. Старуха помолчала, потом возвратилась к прежнему, выливая из себя последние остатки душивших ее слов.
- И сидела бы тут с тобой твоя Аля, чулочки бы вязать приучалась, мало ли что по хозяйству? А она все за книжками у тебя. Родители потакают - ей что! Вот и довели книжки…
- Перестаньте! - взмолилась Наталья Егоровна, - при чем тут книжки?
- Да отчего ж она у тебя такая вышла? От книжек, милая, от книжек. Бойкая девочка, умная девочка, характером самостоятельная - спорить не хочу… А по мне лучше глупой будь, да послушной…
Наталья Егоровна засмеялась, зажала уши. Соседка опростала свою душу от накопившихся слов и с обидой ушла. И опять несчастная мать в тоске и холоде теряла сознание от боли и снова приходила в себя, как будто от еще большей муки.
Иван Архипович вернулся на рассвете. Он, шатаясь от усталости, остановился на пороге, взглянул на жену и маленький огонек надежды потух в огромных, потемневших его зрачках в тот же миг.
- Нет? - спросил он.
- Нет.
Он не мог сидеть, он задыхаясь бродил по комнате, цеплялся за спинки стульев и отворачивался от маленького ученического столика дочери, заваленного ее вещами, чтобы не зарыдать.
Он рассказывал снова все по порядку с большими и большими подробностями, стараясь понять хоть что-нибудь в загадочном исчезновении дочери.
- Я был в школе, я расспрашивал учительницу, ее подруг. Занятия кончились в два часа. Она шла с подругой. Я нашел эту девочку, - она живет в Зарядьи, в Кривом переулке, - спрашивал ее. Они дошли вместе, простились, Аля пошла домой одна.
Он вздохнул:
- И больше ее никто не видел.
Наталья Егоровна сжимала холодными руками голову. Глаза ее были круглы от ужаса. Она хотела спрашивать и не могла расклеить сжатых губ.
- Вот. Я обошел все отделения милиции, я обежал всех знакомых, я расспрашивал всех там живущих, и никто ничего мне не мог сказать. Тут на набережной сказали, что видели, днем купались девочки и с ними была одна в синем платьице… Я нашел этих девочек. - Али они не знают…
Наталья Егоровна прошептала: - А платье?
- Да мало ли таких платьев? Мне показали и ту девочку в синем… Я сбился с ног, Наташа! И ничего, ничего… Где она?
Глаза их встретились, и измученное лицо матери потрясло отца.
- Да нечего убиваться! - бодрее заговорил он. - Але двенадцать лет. Если бы что-нибудь случилось, мы бы знали… У нее на книжках имя, фамилия записаны. В тетрадке адрес наш есть - если бы несчастье, так нам бы сообщили… Я думаю вот что…
Он замялся на секунду, посмотрел на жену. Его слова успокаивали ее, молчать было нельзя.
- Я думаю вот что… Не начиталась ли она разных этих книжек с приключениями и путешествиями и отправилась сама с кем-нибудь путешествовать. Погоди, еще может быть кто-нибудь из школьников пропал?
- Аля… Аля может уйти от нас?
На губах молодой женщины скользнула улыбка, и Иван Архипович махнул рукой, отказываясь от своего слишком уж нелепого предположения.
- Да, но что же может с ней случиться?
- Не знаю…
Наталья Егоровна хрустнула пальцами, заломленными руками обняла голову и повторила с отчаянием.
- Не знаю… Не знаю! Аля не сделает сама ничего такого…
- Могут подруги уговорить…
- Она рассказала бы нам прежде всего!
- Да, правда!
Уличный гул стихал, каменный многоэтажный дом засыпал. Потухли газовые фонари. Тонкий, задумчивый рассвет наливался в темные коридоры улиц. Последние вагоны трамвая, торопясь в парк, развивали гремящую скорость и беспрерывные звонки их звенели в тишине электрическим свистом.
- Я читала, как похищают детей… - задыхаясь заговорила женщина, - их делают нарочно калеками, чтобы сбирать милостыню… Их крадут для цирка…
- Наташа, перестань!
- Наконец, может быть…
- Ничего не может быть того, что выдумывают в книжках. Когда-то это и бывало, возможно, но сейчас - нет!
Иван Архипович решительно подошел к жене:
- Ничего еще не случилось, - сурово наклонился он к ней, - могут быть всякие случайности… Подождем еще…
- Подождем.
- Я думаю, что утром…
- Да, конечно, утром что-нибудь выяснится…
- Может быть, ты ляжешь?
Она встала покорно и легла на диван.
Розовое зарево пробивалось сквозь занавес, стекла поблескивали пламенем восходящего солнца. Затихшая ненадолго улица начала оживать. По утреннему холодку лениво двигались сонные извозчики и стук их дрожек по мостовым разносился далеко.
Иван Архипович обернулся к жене, чтобы рассказать о том, как он был в лефортовском морге, и почувствовал, что всякая мысль о смерти, высказанная вслух, одним намеком погубит мать. Тогда он заметил с насильно веселой улыбкой:
- В конце концов, мы еще ничего не знаем! Все это может оказаться совершенным пустяком. Важно, что я нигде не слышал ни о какой пострадавшей девочке!
Молодая женщина пробовала улыбнуться в ответ, но потемневшее от муки и усталости лицо ее оставалось недвижным, как изваянное из камня. Иван Архипович присел возле нее.
- Ты бы отдохнул сам…
Он посмотрел на нее с удивлением: мысль об отдыхе, сне, завтрашней работе на фабрике не приходила ему в голову. Напоминание о них с новой резкостью подняло душное отчаяние в груди. Он вскочил с приливом новых сил и быстрыми шагами заходил по комнате.
Уличный шум, возраставший с каждым часом, пробивался в комнату, сливался в глухой гул. Замолкшие ненадолго звонки трамвая прорезали шум, как острые лучи солнца - сумрак комнаты. Дом просыпался, как город. С утра приходили новые надежды. Ранний звонок заставил вздрогнуть измученного отца. Он прислушался к голосам - спрашивали его. Бледнея от страха, он выскочил за дверь и тогда отчетливо услышал в дверях незнакомый голос:
- Заявление есть от них, что девочка пропала…
- Да, да! Что вы узнали?
Иван Архипович стоял перед милиционером. Тот не сразу ответил взлохмаченному, бледному человеку, протягивавшему к нему дрожавшие руки.
- Нашлась, кажется, ваша девочка… - наконец выговорил он не очень твердо.
Нерешительность ответа заставила отца прислониться к двери. Он ждал молча, не смея спросить. Сосед, открывший дверь милиционеру, крикнул за него:
- Жива?
- Жива… - с той же нерешительностью ответил милиционер и, махнув рукой, добавил сурово, - да уж не знай что и лучше: руку отрезало трамваем!
- Как?
Резкий крик смутил печального вестника. Он придвинулся к Ивану Архиповичу и заговорил проворно:
- Да вы пойдемте-ка в больницу, узнаете все. Может быть и не ваша еще девочка… Спрашивали из больницы, не было ли заявлений от родителей, а у нас только ваше одно… Я и зашел… Собирайтесь-ка!
Поток мягких, жалостливых слов, как свежий воздух после грозы, и мелькнувшая молнией мысль о том, что девочка все-таки жива, отрезвили Чугунова. Он благодарно взглянул на милиционера, сказал коротко:
- Сейчас… Я готов! - и вернулся в комнату.
Наталья Егоровна стояла в дверях и шептала, как помешанная:
- Жива, жива… Жива!
Иван Архипович нахлобучил картуз, крикнул в соседнюю комнату маленькой старушке:
- Посмотрите за ней, за Наташей!
И, втолкнув жену за дверь, решительно пошел за милиционером, готовый принять какое угодно несчастье, лишь бы не самое большее.
Глава третья
Человек другого мира
И до сего времени, несмотря на неоднократные перестройки, стены Китай-города являют собой вид древнерусской крепости. Теперь уже нет здесь целого ряда приспособлений: нет в проездах башен подъемных решеток, как нет перед воротами подъемных мостов. С наружной стороны вокруг стен не осталось и следов глубокого рва, наполнявшегося водой. Бойницкие окошки не угрожают черными жерлами пушек. По зубчатому верху стены не бродят тени стрельцов с секирами и самопалами. Но и с утратой всех своих боевых приспособлений, Китай-город не потерял тяжкого величия седой старины.
Ночью, переводя свою пленницу из бескрышей, слишком открытой башни в шатровую за углом, даже Коська притих. Они пробирались стеной, каменными щелями в ней и угрюмыми пролазами, проделанными уже последними обитателями башен. Пыляй вспоминал о пятидесяти человеческих черепах, вырытых недавно в Китай-городе при ремонте какого-то фундамента, думал об оказавшемся под домом кладбище и молчал.
Девочка шла покорно и только, когда слишком уж крепко держали ее за руку, шептала:
- Больно же! Вы должно быть и ногти никогда не стригете!
Пыляй пробовал на ходу обкусывать свои слишком заметные ногти, Коська же равнодушно отплевывал с губ кирпичную пыль и ворчал тупо:
- Постригешь тут!
До башни ползли по земле, прячась в тени от далеко слышных шагов редких прохожих. Напротив резко вычерчивался угрюмый силуэт Дворца Труда. На розовеющем от приближающегося солнца небе, шпиц и башня бывшего Воспитательного Дома напоминали недремлющую сторожевую вышку. Мальчишки оглядывались кругом с преувеличенной осторожностью.
За угловой круглой башней, закованной железной дверью, оставшейся недоступной даже и для этих пролаз, они вздохнули свободнее. Выступ второй шатровой башни был рядом. До него промчались, не переводя духа, и замерли в тени.
Коська держал пленницу. Пыляй стал на колени и принялся с проворством убегающей крысы царапаться в кирпичи. Ловким рукам его нужно было немного времени, чтобы вынуть десяток камней, закладывавших сводик окна, давно уже ушедшего в землю и оставившего теперь только узкую щель над землей.
Этот ход, тщательно при ненадобности опять закладывавшийся кирпичами, был хорошо знаком обитателям Китайгородских развалин. Железная, кованая дверь снаружи, решетки на верхних окнах, ржавые замки и поросшие травой пороги никому не внушали сомнения в необитаемости башни. А между тем внутри ее, в мрачном подвале, в дождливые ночи или зимние дни Коська с решительностью законного коменданта распределял жилую площадь между своими ребятами.
Пыляй разобрал лазейку, сложив кирпичи возле, и спустился внутрь. Он высунул руки оттуда:
- Давай ее сюды.
Коська подтащил девочку и передал ее ему. Она успела оглянуть пустынную улицу и вскрикнула. Никто не откликнулся, и Коська не зажал даже ей рта, только проворнее подтолкнул в черную дыру прямо в поддерживающие руки Пыляя.
Она схватилась, как кошка, за выступы пролаза, но уступила силе и отпустила руки. Коська с некоторой долей уважения проворчал:
- Смотри какая!
- Мальчишку надо было словить, - недовольно отозвался Пыляй, принимая девчонку с осторожностью, - что с ней тут делать? Не знаю я.
- Девчонку лучше. Девчонок жалеют больше.
- Ну так что?
- А вот потом увидишь что, - засмеялся Коська и скатился вниз вслед за ними, - круг этой штучки мы поживем маленько. А там гляди, коли пройдет, опять словим новую…
Со света - во тьме пленница стояла нерешительно, не зная куда двинуться. Она чувствовала бесполезность сопротивления и, вытянув руки, чтобы не наткнуться на стены, она, осторожно передвигая ноги, отошла от окна.
Все происходившее, окруженное мраком какой-то тайны, теперь начало занимать ее. Может быть она немножко гордилась всем происшедшим, точно сама очутилась в паутине каких-то романтических приключений, пожалуй, даже похожих на самые настоящие, книжные приключения. Чувствовать себя героиней было приятно. Если бы не мысль о доме, она, пожалуй, смирилась бы совершенно, хотя маленькие оборванцы нисколько не напоминали ей книжных героев. Она так привыкла видеть подобных им, возвращаясь из школы, что близость их лишала все событие таинственного ореола. К тому же в темном подвале пахло сыростью и плесенью так же просто, как в обыкновенном погребе и, как в обыкновенном погребе, Але стало боязно крыс и пауков.
Она боязливо съежилась и остановилась, силясь приглядеться к темноте.
Свет электрического фонаря, покачивавшегося спокойно перед башней, проскользнул вместе с ними в подвал.
Каменный пол был застлан сырой, полусгнившей соломой. Глубокие своды давили тяжестью и тишиной.
Девочка опустилась на солому. Пыляй вздохнул, обернулся к Коське:
- Ну что ж, ступай! Я посторожу!
Коська, державшийся атаманом, насупил брови и строго поглядел на пленницу:
- Ты не соврала, девчонка?
- Нет.
- Фалеевский переулок?
- Да.
- Чугунова твоя фамилия?
- Аля Чугунова.
- Ну, смотри: надула - живой отсюда не выйдешь!
Он погрозил ей кулаком и, выскользнув в лазейку, заложил ее с улицы кирпичами.
В подвале стало еще темнее. Тонкие нити света, пробивавшиеся в щели кирпичей, едва освещали смутную тень девочки, сидевшей у стены. Пыляй сел рядом и стал пристально разглядывать маленького человека из другого мира. Больше всего его занимали ее желтые башмачки с черными лаковыми носками. Он, не сдержавшись, потрогал их и спросил сухо:
- Неужто шили?
- А ты думаешь растут что ли они?
- Кто же шил-то?
- Доктор.
- Доктора, чай, лечат, а не сапоги шьют? - не без удивления спросил Пыляй, - а?
- Ну, а коли знаешь, так зачем спрашиваешь?
Смущенный часовой отстранился от пленницы и просопел:
- А ты тоже, девчонка - щука, видать.
- Ты ж не пескарь, не сглону, не бойся!
Пыляй растерялся. Ни с чем несравнимая дерзость ее ответов и манер поразила его. Он украдкой сжал кулаки, проверяя свою силу и готовность сцепиться с девчонкой, если бы той вздумалось перейти от дерзких слов к еще более дерзкому нападению.
Но она сидела смирно и, кажется, не имела никакого оружия, кроме проворного язычка.
- Для чего вы меня сюда посадили? - резко спросила она, - вас ведь за это по головке не погладят.
Пыляй разжал кулаки и хихикнул.
- Потом узнаешь.
- Десять человек на одну. А еще мальчишки! Недаром от вас наши девочки бегают.
- А ты что же?
- Не думала, что вы такие.
- А теперь вот сиди и подумай! - наставительно оборвал разговор Пыляй и засмеялся победоносно, - как наших ребят, вон, в Ташкенте сожгли, так мы молчали…
- Вы меня что же, жечь будете?
- Увидишь!
- Я-то увижу, да и другие увидят, как дым пойдет.
Пыляй не нашелся ответить сразу. Девочка договорила проворно:
- Ничего вы со мной не сделаете, а если это игра у вас такая, так вам попадет. Я с вами не играла, а вы насильно.
Она всплеснула руками и заговорила сердито:
- И что я тут делать буду? Тут темно, как в погребе. Книжки нельзя почитать. Пустишь ты меня или нет, гадкий мальчишка?
Она обернулась к нему так быстро и решительно, что Пыляй насторожился, принимая оборонительное положение. Пленница расхохоталась ему в лицо:
- Испугался? Не трону, не бойся ты!
Она отошла с презрением.
- Да ты что? - вдруг вскочил он, - ты смотри! Мне бояться нечего, а вот ты гляди…
- С девчонкой драться, что ли, будешь?
Мальчишка стих и удовлетворенно шмыгнул несом. Признание бойкой девчонкой его мужского превосходства смирило его настолько, что он снова присел рядом и заговорил дружелюбно:
- То-то, гляди! Тут вот недавно в одном доме стену разбирали. Так нашли в стене трубу как для отвода воздуха снизу. Полезли туда, а там внизу такой гроб каменный, от него труба наружу, а в гробу два шкелета…
- Ну так что?
- А для того трубу сделали, чтоб не сразу они померли, а помучились. Шкелеты все покочевряженные: живых туда замуровали…
- Вы-то меня муровать не будете?
- Не будем пока что, - согласился Пыляй, - этого не будем пока что… А только ты не ершись!
Девочка устало отвернулась от него. Мысли ее пошли совсем по другому направлению, чем у ее сторожа. Она подумала о доме, о постели и вскочила, отряхивая платье. Пыляй продолжал рассматривать ее, как вещь: спокойно и пристально. Дерзость ее его изумляла. Как это ни странно, но он начинал робеть. Он привык знать, что за дерзостью его сверстников скрывалась сила. Кулачки этой девочки, даже если бы их сжать, были вполовину меньше его. Оставалось предположить, что у беспокойной пленницы была иная, неведомая ему сила, заключавшаяся не в кулаках.
- Воды у вас тут нет? - обернулась она к нему.
- Нет.
Он подумал и спросил с любопытством:
- Пить хочешь?
- Не пить, а умыться хочу.
- Умыться?
- А вы где моетесь?
- Мы не моемся.
- Надо мыться! - сурово ответила девочка и, вспоминая, добавила совсем жестко, - и ногти надо обрезать. Под длинными ногтями грязь заводится. А в грязи микробы, которые всякую болезнь приносят.
Пыляй сопел, недоумевая. Он поражался не столько смыслом ее речи, сколько ловкостью, с какой девочка, не смущаясь, осыпала его потоком разнообразнейших слов.
Она объяснила с чувством превосходства:
- Микробы, маленькие такие невидимые животные. Знаешь?
- Как же ты их видела, коли невидимые? - наконец усмехнулся он.
- В микроскоп! - твердо ответила она, - такая машинка с сильными стеклами. Сквозь них на блоху смотреть, даже страшно: большая, как зверь.
Пыляй задумался.
Эта маленькая, дерзкая девчонка с легкостью пустой болтовни раскрывала перед ним тайники той неведомой жизни, которая шла в домах, в тепле, за стенами, дверьми и окнами. Он прохрипел со злостью:
- Врешь!
Даже и в темноте можно было заметить недоумевающую порывистость, с которой она обернулась к нему.
- Как это врешь? А телескопы есть, в которые на звезды смотрят? А подзорные трубы, даже за десять верст человека видно как рядом?
Она всплеснула руками:
- Да ты в бинокль смотрел когда-нибудь?
Пыляй изнемогал, как в холоде воды слишком долго задержавшийся купальщик.
- Не видал? - шумела девочка, - ну так ты ничего не видал, ничего не знаешь. А еще споришь! Зачем же ты споришь? Вот я тебе бинокль покажу, тогда сам узнаешь…
Мальчишка молчал, и она удовлетворенно отвернулась от него. Покачав еще несколько секунд головой с упреком по адресу несговорчивого мальчишки, оказывается, не знавшего о самых простых вещах, она спросила вдруг:
- И зубы не чистите?
- Мы друг с дружкой не деремся, - серьезно ответил он, - если кто задирать будет… Тому сообща все зубы вычистим: не лезь! Пчелы и те своих не жалят…
Девчонка вдруг расхохоталась, как безумная. Она запрыгала на соломе, захлопала руками и не отрывала широко раскрытых глаз от смущенного мальчишки.
- Ты что? - огрызнулся он.
- Да ведь это мелом зубы чистят, чтоб белые были, чтоб не болели никогда.