Она объяснила все в одну минуту. Пыляй глядел на нее с нескрываемой завистью. Он пощелкал языком во рту, отыскивая больные дупла зубов, мучившие его, и спросил тихо:
- И у тебя не болят?
- Нет. Вот тут темно только, а то бы ты увидел: у меня все зубы целенькие!
Она поскрипела в темноте зубами, чтобы он чувствовал их крепость. Он не обратил на это внимания. Он смутно догадывался, что не в зубах крылась девчонкина сила, но силу эту он у нее чувствовал. Он стоял перед загадкой и неловким умом не мог ее разгадать. Он только спросил, затихая;
- Откудова ты такая?
- Какая?
- Вот этакая…
И вдруг девочка поняла каким-то неясным инстинктом мальчишку. Она бросилась к нему, повисла у него на руках и заговорила с невиданной быстротой:
- Слушай, ты, мальчик. Пыляем тебе звать? Слушай, Пыляйка, ты ничего не знаешь. Тебе учиться надо, ты хороший будешь мальчишка… Слушай, слушай! Выпусти меня отсюда! Я об тебе отцу скажу. Он тебя работать научит! Умываться будешь, в сапогах ходить будешь и я тебе все книжки свои хорошие отдам… Пусти меня, а?
Ошеломленный этим нападением, оглушенный словами, подхваченный их вихрем, он не сразу оттолкнул ее, не сразу вырвался из ее рук.
- Пустишь, пустишь? - кричала она.
Он встряхнулся, отер вспотевший лоб и отодвинулся от приклеившейся девчонки.
- Ты это брось, дура!
Это было хуже толчка. Маленькое сердце облилось кровью. Если бы было светлее, может быть, Пыляй заметил бы слезы на ее обиженных глазах. Аля прикусила губы, бросилась на солому и зарылась лицом в ней.
И в темноте не укрылось ее слишком явно выраженное горе. Пыляй смутился. Он отдышался, как будто после долгой борьбы, и тогда вымолвил с напускной суровостью:
- А ты знаешь, что со мной за это ребята сделают?
Она молчала и он удовлетворенно буркнул, как припечатал:
- Ну то-то и есть!
Она лежала недвижно. Он без пользы пытался возобновить разговор, потом замолчал и притих. Так продолжалось до конца ночи.
На рассвете Коська вынул кирпичи, просунул голову и свистнул. Пыляй подошел к окошку.
- Что, спит она?
- Должно, что спит.
- Ну ладно! - начальственно проворчал он, - сейчас пришлю кого-нибудь тебя сменить. Вот на-ка, положи ей. Пускай пожрет, что ли!
Пыляй принял две селедочных головы и кусок хлеба.
- Выпросил там у дворника. Да еще примус стянул в придачу. Не врала девчонка: есть такой там Чугунов. Ихняя девчонка…
- Был у него?
Коська свистнул с жестокой наглостью.
- Погодишь маленько! Пускай-ка поюжит, похнычет… А вот завтра вечерком мы с ним потолкуем!
Он расхохотался, закрыл окошко и ушел.
Прислушивавшаяся к их разговору пленница вскочила тотчас же, как Коська ушел, и снова вцепилась в Пыляя.
- Что он говорил? Что он хочет сделать? Куда он ходил, зачем?
Пыляй не отвечая, совал ей в руки селедочные головы и бормотал смущенно:
- На, хочешь, что ли? Свежие совсем головки, ешь!
Она отшвырнула их прочь.
- Ты меня не выпустишь, мальчишка, не выпустишь?
- Нет!
Аля отошла от него и осыпала его ворохом колючих слов. Они, как репьи, летели на него из темноты и прилипали к нему, обволакивали его какой-то тяжелой корой, которую не было сил разорвать.
- А, ты вот какой! Я думала, ты лучше их! Не хочешь - не надо. И живи тут вот с крысами, мышами, с пауками, немытый, грязный, как зверюга… У, противно! У тебя под ногтями черви вырастут, они тебя заживо слопают. Оставайся тут, живи, как дикарь! И в микроскоп никогда не посмотришь, и театра не увидишь, и всегда голодный, в холоде, зубы болят! Так вам и надо, недобрые вы! И никто вас не жег - сами вы себя жгете, учиться не хотите, работать не хотите… Разбойники вы! Вот вам чего хочется, а настоящей-то жизни вам и не видать никогда! И поделом…
Пыляй вытянул вперед руки, защищаясь раскрытыми ладонями, как щитками, словно не от слов, а от сыпавшихся на него камней. Он не успевал вставить своего слова в отчаянную и страстную речь девчонки и только тяжело дышал и сопел.
- Будет! - кричала она, - не буду просить тебя! И слова больше не скажу! Раз ты такой, так и я такая буду! А за меня вам попадет, здорово попадет! Все равно тебе лучше не будет, гадкий мальчишка!
Она оборвала речь почти криком, потом села на пол, замолчала и не обернулась к Пыляю до самого утра, когда его сменил другой мальчишка.
Глава четвертая
История одной девочки. - Коська является к Чугунову "потолковать"
Нужно потерять собственного ребенка, чтобы в поисках его нечаянно узнать, какое множество детей подвергается ежедневно всем случайностям городской жизни.
Милиционер, сопровождавший Чугунова, добродушно свидетельствовал, что не проходит дня без одного-двух утонувших в Москва-реке. Он описал в подробностях трупы беспризорных ребят, спаливших пустой киоск на Тверской улице вместе с собой. Посторонившись от проезжавшего автобуса, он не забыл рассказать, что лишь вчера он самолично отвез в больницу мальчика с размозженной головой, попавшего под колесо. Плутающих по Москве ребят он насчитал десятками. К числу редких случаев он отнес падение с крыш и из окон и уже совсем исключительным происшествием считал на днях происшедшую забавную историю с ребенком двух лет. Мальчишка упал в котел с кипятком, но так, что жестяная крышка встала на прежнее место и мать не могла найти ребенка до самого вечера.
- Еще неизвестно, ваша ли девочка, - утешал он своего спутника, добродушно покашливая. - Да вот не слышали ли вы, - услужливо продолжал он расширять кругозор Чугунова в этой области, - замечательный случай у нас на Шабловке: у фотографа пропадает мальчик, этаких же вот, примерно, лет, как ваша девочка. Родители с ног сбились. Никаких известий - ничего. Наконец, вот так же, узнают, что в больницу, как раз в день пропажи, привезли какого-то мальчика, которого и похоронили, не узнав, откуда он: мальчика, видите ли, нашли у полотна железной дороги мертвого. Убило, как предположили, поездом - ехал на ступеньке или как - неизвестно. Только фотограф этот по рассказам признал, что его сын… Сходил на могилу, погоревал, потужил и даже на сороковой день поминки справить решился…. Только что за стол собрались садиться, а он - сынок-то, тут как тут: является…
Милиционер засмеялся. Иван Архипович развел руками:
- То есть, как же это?
- Жив мальчишка! Оказывается, он путешествовать отправился! А пропутешествовавши последние штанишки, явился оборванный, голодный, кожа да кости…
- А похоронили кого же?
- Значит, другого. Так что же вы думаете? Родители, как увидели его, обомлели! А потом, вместо того, чтобы накормить парня, разложили его да и высекли при всех. Он кричит: "Опять убегу, не приду!" а они ему и за эти слова подбавили… Вот какой случай был. Так что вы не убивайтесь, - заключил милиционер сочувственно, - такие случаи бывают, что просто глазам не веришь!
Иван Архипович поморщился, ничего не ответив.
Милиционер же, ободряемый его молчанием, продолжал один за другим рассказывать невероятные случаи из его практики. Спутник его мог выбирать из бесчисленного их множества все что угодно.
В конце концов он выбрал наименьшее зло и старался верить, что Аля потеряет лишь руку.
- Девочка в синем платье? - спрашивал он.
- Не знаю, - заботливо наклонялся к нему милиционер, - нам этого не сообщают. Запрашивают - не было ли заявлений? Так и вчера запросили из Шереметьевской больницы. Я вспомнил о вашем заявлении и, как дежурство сдал, забежал к вам. Девочка этого возраста…
Они соскочили у Сухаревой башни с трамвая. Милиционер, защищаясь от солнца ладонью руки, с хозяйственной заботливостью оглядел башню, еще облепленную лесами, но уже горевшую пламенем возобновленной окраски петровских дней, и буркнул:
- Опасная штука была: придавить могла массу народа. Хорошо, что восстановили…
На красном дворе бывшей Шереметьевской больницы, окруженном портиками и колоннадами, Иван Архипович остановился. Он тяжело дышал от волнения. Он был взволнован, конечно, не гением Гваренги, строившим это прекрасное здание, и не печальной историей крепостной девушки, знаменитой потом актрисы, в память которой выстроено это здание его бывшим владельцем. Иван Архипович дрожал от ожидания.
Милиционер сочувственно проводил его в приемную и объяснил дежурной, зачем они пришли.
Сестра в белом халате покачала головой равнодушно:
- Едва ли это ихняя девочка. А впрочем - поглядите. Она хорошо себя чувствует…
Ивана Архиповича нарядили в белый халат и провели в палату. Он остановился на пороге, скользя глазами по ряду кроватей, больничных одеял и подушек, прижимая руки к груди. Сердце его овеялось отвратительным холодком.
- Вот она! - сказала сестра.
Иван Архипович взглянул на девочку и облегченно вздохнул.
- Я и говорю, что не ваша девочка, - заговорила сестра, - это совсем уличная девочка. И отца не помнит, не знает совсем… Варя, - окликнула она больную, точно желая убедить посетителя, что это, действительно не его дочь, - у тебя есть отец?
Веселые голубые глаза девочки остановились на них обоих. Она покачала головой.
- Нету.
- А мать?
- Померла мамка!
- Вот видите, - обернулась к Чугунову сестра, - это простая нищенка.
Иван Архипович смотрел на девочку молча. Спавшая было с сердца тяжесть при виде чужой девочки возвращалась снова: может быть лучше было бы видеть ему здесь сейчас свою дочь, чем изнывать тоской и болью неизвестности.
- Как ты под трамвай попала? - продолжала спрашивать сестра, - расскажи!
- Милостыньку сбирала!
- Видите ли, ее после смерти матери соседи забрали: в лавки брали с собой, потому что с ребенком без очереди пускают. Кормили за это. Так она по людям и ходила. Попала к нищенке какой-то, та ее по трамваям "работать" научила. Это - милостыньку просить - они тоже работой называют…
Иван Архипович подошел к девочке, посмотрел на ее забинтованную руку, спросил глухо:
- Больно тебе?
- Ничего, потерплю! - ответила она, морщась от почувствованной острее при напоминании боли, - сама виновата.
- А руку… руку-то, - несмело сказал он, - руку-то как же… Жалко тебе?
Нищенка вскинула на него бойкие, озорные глаза:
- А что-то ее жалеть мне? Безрукой мне подавать будут поболее, небось, чем с руками давали? Верно?
Иван Архипович вздрогнул. Огромный поток несчастий, страданий и боли все еще неорганизованной человеческой жизни ошеломлял его. Так вечно взволнованное море ошеломляет каждого, кто впервые озирает его жуткий простор с уютной, сверкающей медью и солнцем палубы. Он оглядел соседние ряды белых подушек, покоивших на себе искаженные ужасом и болью лица, и наклонился к девочке:
- Да, да, верно… - пробормотал он, - и я тоже немножко потом… Помогу тебе. А если моя дочка, моя дочка… Тогда я тебе…
Он не договорил, замахал руками и выбежал из палаты.
- Не ваша? - с любопытством окликнул его милиционер, докуривавший на крыльце папиросу, - а?
Иван Архипович взглянул на него растерянно и тот, понявши, сочувственно кивнул головой и пошел рядом с ним:
- Подождите, может быть, еще будет заявка какая. Найдутся следы. Дайте на всякий случай в газетку объявление - тоже помогает! Я так считаю, что девочка ваша жива и здорова: если бы что случилось - было бы уж известно… А раз известия нет - это уж верьте моему опыту - найдется! Заплуталась, приютил кто-нибудь, задержал… Вот вечером будет дома ваша девочка… Напрасное беспокойство!
Солнце, уличный шум и заботливые слова спутника согрели сердце отца, оживили его мысли. Из них плелась тонкая паутина веселых надежд. Иван Архипович благодарно пожал руку милиционера, точно, цепляясь за нее, он мог вынырнуть из моря несчастий, готовых захлестнуть и его.
Наталье Егоровне не нужно было спрашивать: одного взгляда на мужа достаточно было, чтобы она с новым отчаянием опустила голову.
Иван Архипович рассказал о девочке. Она чуть слышно спросила:
- Но куда же она пойдет из больницы? Двенадцать лет, как Але…
Она едва выговорила имя. Нужно было сейчас что-то делать, куда-то идти, спрашивать, искать, а у нее не поднимались руки и казалось невозможным стоять на ногах, бессильных и мягких, как у набитой ватой куклы.
- Где же Аля? - простонала она.
Как от налетевшего вихря, паутина последней надежды, сплетенной из слышанного за день, разлетелась на клочья. Иван Архипович порывисто встал.
- Надо идти! Надо же идти, узнавать, спрашивать!
Он ушел, шатаясь, и вернулся в полночь.
Из черной ниши ворот, едва лишь он взялся за ручку двери, выскочил оборванный, босоногий, мальчишка. Иван Архипович приостановился. Мальчишка грубо дернул его за рукав:
- Дяденька, ты в этом доме живешь?
- Да.
Черные узенькие глазки ушли под лоб, прячась, как мышенята в норах. Голос мальчишки стал тверже:
- Это здесь у вас пропала девчонка?
- Здесь! - шатнулся Иван Архипович, - здесь…
Мальчишка нагло сказал:
- Ну так проводи меня к этим, чья девчонка. Меня дворник не пустил.
Иван Архипович задохнулся.
- Что ты знаешь о ней? Ты видел ее?
Неожиданный вестник расхохотался и свистнул:
- Так я тебе все и сказал!
- Да ведь это же моя, моя девочка! Ну?
Иван Архипович положил тяжелые свои руки на костлявые плечи мальчишки. Он храбро вынес их тяжесть и буркнул спокойно:
- А скажи фамилию свою!
Иван Архипович не сказал - выкрикнул, едва дыша. Мальчишка удовлетворенно и нагло отодвинулся от Чугунова и, сунув руки в дыры штанов, зиявших на месте карманов, сказал:
- Ага, ну так я знаю, где твоя девчонка!
Глава пятая
Измена
Был полдень. Пыляй проснулся от непривычной тишины. Он огляделся - никого из ребят уже не было. Над башней, залитой ураганом ослепительного света, слепя пламенем раскаленного золота, сияло полуденное солнце.
Пыляй равнодушно отвел глаза от голубого простора, расстилавшегося за зубчатым овалом башенных стен, и вздохнул. Он был ослеплен изнутри светом нестерпимо ярчайшим: нужно было только проснуться для того, чтобы ночь с пленницей вспомнилась от конца до начала с резкостью большей, чем привычное солнце над головой.
От солнца, бессонной ночи и вихря бестолковых мыслей у него отяжелела голова. Он не встал, но, катясь по соломе под гору, как тюлень с берега к воде, докатился до углубления в стене, заменявшего ребятам кладовую. Вынув кирпич. Он пошарил в каменной норе и ничего не нашел там, кроме консервной банки с дрянным табаком. Он тупо поглядел на серые опилки махорки и, подумав, засунул руку в кладовую. Бумаги не было, но под руку попался непривычный предмет, и Пыляй с изумлением вытянул его.
Это была одна из книжек, отобранных у девчонки вчера. Пыляй развернул ее, увидел оборванные уже кем-то углы для курения и спокойно завернул страницу для собственной цигарки.
Никогда в жизни не приходилось ему держать в руках книжку. На перевернутой странице оказалась картинка. Он, забыв о табаке, стал разглядывать ее.
Ничего замечательного на картинке не было. Но в поисках следов таинственной силы, проявлявшейся у хозяйки этой книжки в непереносимой дерзости. Пыляй был готов видеть всюду источник этой силы. Он долго и пристально рассматривал картинку. Он увидел на ней шумную улицу большого города, очень похожую на те самые улицы, по которым он скитался с такими же беспризорными ребятами.
Но если в самой картинке не было ничего удивительного, то удивительной показалась Пыляю возможность уместить огромные здания, трамваи, извозчиков и людей на куске бумаги, величиной с собственную его ладонь. Это было, как чудо.
Пыляй отшатнулся от книжки и вытер взмокший от напряженного внимания и жары темно-красный свой лоб.
- Фу-ты, ну-ты, ножки гнуты! - неодобрительно протянул он, силясь усмешливой шуткой отрезвить, самого себя, - ну и штука!
Но очарование открывающегося перед ним другого неведомого мира не проходило. Он забыл о табаке, он смиренно сидел на корточках и листовал книжку. Картинки одна за другой проходили перед ним. Он не заметил, как вполз маленький круглый мальчишка в пролаз и подкатился с размаху к нему.
Пыляй вздрогнул.
- Ты что это? - крикнул тот.
Пыляй тотчас же принял обычный суровый свой вид и, отслюнив загнутый уголок от книги, стал крутить цигарку, швырнув книгу на место с нарочной небрежностью.
- Пожрать, Вьюнок, нету ничего. Приходится табаком пробавляться.
- Сейчас принесут ребята.
- Я проспал. Сторожил вчера девчонку всю почти ночь…
Вьюнок заинтересовался, спросил:
- Что ж она? Ревет все?
- Да, кабы ревела… - вздохнул Пыляй.
- А что ж?
- Ничего.
Пыляй мечтательно опрокинулся на спину и, глядя в небо, как в книгу, таящую неведомые ему тайны, прибавил:
- Стеклы, говорит, есть такие, что и за десять верст человека видно… Или на звезды смотреть. А блоха, говорит, как зверь под стеклом. Может это быть, Вьюн, как по-твоему?
- Это все совершенно может быть, - подтвердил тот без колебаний, - теперь на свете все может быть. Я в кинематографе был, не то что в стекло глядеть…
Пыляй вздохнул еще глубже.
- А я ничего не видал.
Он вдруг поднялся и с гневной энергией заговорил, не глядя на своего собеседника:
- А мы ничего не видим, ничего не знаем. Только и осталось - сжигать нас. А которые вот живут в домах и им не ездить зимой в Ташкент или куда. В домах тепло. И вон какие у них стеклы. Зубы у ней не болят, потому что она их с мелом моет. На всякое дело у них приспособление. Девчонка вон какая - клоп, а огрызается, как собака. Щука, говорю, девчонка. Мне бы это все знать, что она… Это кто бы со мной сладить мог? Никто!
Вьюнок слушал молча, с любопытством, но видимо не понимал того, что за словами горело в Пыляе. И Пыляй это заметил, перестал говорить. Только мусоля раскрутившуюся цигарку, прошипел он с тоской и отчаянием:
- А и скушно мне, страсть. Опостылело мне тут: крысы лучше нашего живут. А разве мы не такие же, как те? Все одинакие. Тоже я не виноват, что матка померла, а отец все сжег. И руки себе сжег.
Он гневно сунул в рот цигарку, спросил;
- Спички есть?
Вьюнок швырнул ему спички и промолчал. Пыляй задымил, закашлялся, с бранью выплюнул горчайший яд никотина.
- Курильщик! - прошипел Вьюнок презрительно, - тебе бы булочку с молочком, а не курить!
- А ты-то что очень?
- Ничего.
- То-то и есть.
Они помолчали; привыкнув к дыму, Пыляй докурил поскорее папиросу и с достоинством затоптал окурок.
- Я думаю, что если б тебя взял какой буржуй в дом, да стал булками напарывать, ты бы не отказался.
Вьюнок не промедлил ответом;
- Дурак был бы, кабы отказался. Это не приют. Сапоги шить учить не будут.
Пыляй почувствовал какой-то гнетущий холод внутри. Не то шел он от сырых стен, не то веял от слов товарища, не то несся от подвала шатровой башни вместе с призраком прошедшей ночи.
- Даром он бы тебя не взял, - раздумывая продолжал Пыляй, - а заставил бы товарищей подвести.
Вьюнок рассмеялся.