- Не надо… - остановил его Ярцев. - Володя пробудет в Москве столько времени, сколько потребует обстановка… Слышишь, Волкорезов?
Володя поднял голову, посмотрел на небо и ответил куда-то в пространство:
- Работать за меня собрались… Вернусь через два-три дня. Повидаю отца и вернусь.
Над Крутояром блеснул зигзаг синей молнии. Ее острый конец скользнул возле мотоцикла, метнулся под машину и, свернувшись в продолговатый клубок, напоминающий кувшин, наполненный яркой желтизной, покатился к обрыву берега. Редкое явление природы - шаровая молния весной. Она, казалось, опалила берег, и там вздыбились серые столбы вихревой мглы. Какое-то мгновение шаровая молния будто пыталась воспламенить эти столбы, но они крутыми спиралями ввинчивались в низкое небо, откуда низвергался хлесткий ливень. Сотрясающие воздух и землю раскаты громовых разрядов, ураганный ветер с ливнем будто вознамерились смахнуть и смыть все, что прицепилось и выросло за эти короткие годы на голой степной возвышенности. Может, поэтому она и была такой голой, что здесь, перед хребтом Жигулевских гор, нависших над материковым руслом Волги, время от времени вступали в яростное противоборство два потока ветров - злых, суховейных со степных просторов и не менее грозных, с тяжелыми тучами, которые собираются под прикрытием всхолмленного правобережья и потом разбегаются вдоль рукава Волги. Ведь именно здесь, в Жигулях, Волга сделала замысловатую петлю, вроде бы подготовила арену для столкновения могучих сил природы.
Друзья укрылись в машинах.
Осатанело небо, застонала земля, забился, как в лихорадке, Крутояр. Раскаты грома глохли в ревущем круговороте ураганного ветра и хлынувшего степного ливня. Песчаные гривы взбухали и пузырились. Полянки покрылись прыгающими шляпками каких-то водянистых цветков, похожих на одуванчики, будто не ливень с неба, а сама земля выталкивала их для спасения своего покрова: огонь гасится огнем, а вода - водой.
Еще один заход урагана - и вырванные с корнем стебли отзимовавшей лебеды поволокли за собой хвосты непроглядной мглы. Стало темно. Лишь всплески ярких молний на мгновение обнажали наползающие одна на другую толстые черные тучи над Крутояром. И будто этого момента ждала перегороженная здесь Волга. Раскачалось и расходилось рукотворное море. Не брызги и пену, а словно дым с искрами и синим пламенем выбрасывали на высокий берег вздыбившиеся волны. Теперь они уже не ухали "ух-ходи, ух-ходи", а громыхали, как залпы салюта. И Крутояр ходуном заходил, точно собрался сдаться на милость разбушевавшейся стихии, сбросить, стряхнуть с себя сотворенное человеческими руками. Штормовые удары напористых волн отдавались подземными толчками так, словно там, под обрывом берега, запульсировал вулкан неукротимой силы. Казалось, горы, степь опрокинутся и отступят под напором неистовых волн и ураганного ветра.
3
Друзья вернулись в общежитие затемно. Тут их, тревожась, долго ждал комендант. Усталый, лицо в густой сетке морщин, а в глазах доброта. Вон какая буря пронеслась, все могло случиться, и у самого перед тем часом в затылке ломило до темноты в глазах, но нельзя оставлять такую телеграмму Володе Волкорезову просто в столе. Федор Федорович уже успел заказать билет на самолет и только что уточнил: состоится ли рейс после такой бури? Ответили, что состоится.
- Кофе тебе, Володя, в термос налил, бутерброды подготовил, - сказал Федор Федорович, будто заранее зная, какое решение приняли ребята. - Слетай, разберись. Телеграмма мне не очень понятна…
- А где она? - спросил Володя.
- Ах да, я забыл. - Он открыл стол. - Можно не читать. Вроде раньше смерти хоронить собрались, ждут тебя решить какие-то срочные дела…
Володя взял телеграмму, но читать не стал. Не тронулись с места и остальные. Наступила неловкая пауза. Ее нарушил Федор Федорович:
- Разговаривал я с врачами. Современная медицина научилась спасать человека и после инфаркта, давным-давно научилась!..
Володя пробежал глазами телеграмму и тут же мысленно увидел пакет: "Владимиру Волкорезову, вскрыть после моей смерти…" К пакету приколот бланк доверенности, которую должен подписать Володя в присутствии нотариуса и тем дать право ученому секретарю быть опекуном сына умершего академика, а это значит и распорядителем той доли, какую определил отец сыну в своем завещании. После вскрытия пакета будет виден объем доли. Отец наверняка писал это завещание под контролем Виктории Павловны и Станислава Павловича. Опекуны, они в самом деле заставят умирающего старика торговаться с сыном заочно… Нет, этого допустить нельзя! "Обойдусь без опекуна, - подумал Володя. - Свою долю я передам дому инвалидов".
И если до этой минуты он еще колебался, лететь ему сегодня в Москву или не лететь, то сейчас решил твердо:
- Лечу, ребята, помогите достать билет на самолет.
- Билет уже заказан, - сказал Федор Федорович.
Звякнул телефон. Комендант поднял трубку.
- Да, вернулся. Все нормально… Ясно… - И поторопил ребят: - Собирайтесь, в аэропорт ехать пора.
Глава восьмая
РАЗГОВОР С ПАМЯТЬЮ
По тексту седьмой тетради
1
Накануне Дня Победы кому-то пришло в голову пригласить коменданта общежития Федора Федоровича Ковалева в клуб интересных встреч. Обычно там собирались молодые специалисты и, как было известно Федору Федоровичу, за чашкой кофе слушали конструкторов, кибернетиков, опытных спортсменов, участников автогонок. Иногда туда приходили итальянские специалисты, которые по собственной инициативе рассказывали о совершенствовании той или иной модели автомобиля фирмы "Фиат". Между выступлениями бывали музыкальные антракты или короткометражные фильмы, как правило, из туристской фильмотеки местных кинолюбителей.
Федор Федорович согласился выступить на такой встрече, а потом спохватился: быть может, организаторы решили музыкальную "прокладку" заменить выступлением ветерана войны? Еще поставят рядом плясуна с балалайкой или какого-нибудь вруна с лубочными байками: "Фрицев штыком через головы швырял, как снопы". Много сейчас таких сочинителей развелось. После войны как после охоты: у кого полон ягдташ, тот молчит от усталости, а мазила врет: "Дуплетом десять штук свалил, все подранки в камышах остались…"
Однако отступать было поздно: клуб интересных встреч уже разослал приглашения и вывесил объявление, где обозначено:
"Выступление участника штурма Берлина Ф. Ф. Ковалева".
Опасаясь собственной памяти, Федор Федорович стал думать, как установить доверительный контакт со слушателями. Ведь иногда бывает грустновато от забывчивости тех молодых людей, которые смотрят на былое с прищуром, с ухмылкой, будто им нет никакого дела до прошлых земных неурядиц и драк. Иные даже ехидствуют: за что воевали, коль некоторые страны, поверженные в минувшей войне, обходят ныне победителей по каким-то статьям?! Вроде бы в наш век выгоднее быть побежденным, ибо побежденный лишен права содержать армию и тратить огромные средства на вооружение…
"С чего же начать разговор?" - спросил себя Федор Федорович.
"Ну, хотя бы с того, что заботит сегодня думающего человека", - ответила ему память.
И он решил продемонстрировать перед памятью свою способность толковать о сегодняшней жизни с позиции смелого и даже дерзкого в прошлом вояки.
"Конечно, о жизни, о завтрашнем дне… Если даже глупый своей назойливостью сверчок откладывает личинки в самых глубоких щелях и утепляет их своей плотью, то человеку тем более положено заботиться о своих потомках".
"Так, так, - сказала память, - узнаю гвардейца".
"Бывшего, теперь в обозе - комендант общежития, но от партийных обязанностей в отставку не прошусь. Еще могу будить дремлющие от сытости мозги".
"Как же, каким путем?" - спросила память.
"Своими тревогами".
"Они у тебя есть?"
"Жизнь без тревог остается у человека в зыбке".
"Высказывай, что волнует тебя".
"Думы мои не от радости. Замечаю: безразличным людям шить или пороть - одна услада, лишь бы сверху команда была".
"Знакомая тема, - отозвалась память, - от такой услады до тошноты один шаг".
"Уже подташнивает, но что делать?"
"Есть испытанный метод: откройте пошире окна и двери для заботливых людей. Заботливый будет шить не спеша, но так, чтоб не пороть".
"А как быть с темпом?"
"Темп без качества - бег назад".
"Вот этого я и боюсь".
"Бояться не надо, но тревога резонная. У тебя, наверное, есть конкретные наблюдения?" - спросила память.
"Есть. Вон какой завод вымахал! Темп космический. При такой скорости верстовые столбы в сплошную стену сливаются, хотя известно, что нет метра без одного сантиметра".
"Ты хочешь сказать, - заметила память, - инерция - злая сила?"
"Да. Почти все поломки механизмов при торможении или поворотах приносит она".
"Это давным-давно известно. Но к чему ты об этом заговорил?"
"Выпуск машин, да еще массовый, без резкого поворота в сторону качества может принести огорчения".
"Узнаю заботливого человека, - сказала память, - надеюсь, ты не в единственном числе".
Федор Федорович помолчал.
"Еще что?" - спросила память.
"Люди приезжают сюда из Казахстана, с Кулунды, из Сальских степей, с Кубани и жалуются: черные бури землю истощают".
"Эрозия земли? - удивилась память. - Такой хвори на наших землях не знали и мои предки. Откуда она взялась и почему?"
"Она пришла недавно. Размахнулись на гигантские гоны, вспахали все подряд и - гуляй, ветер, уноси гумус в облака".
"Ветер и раньше гулял".
"Гулял, но не такой свирепый. Беда… Дети и внуки будут проклинать наше поколение, если оставим им хворую землю".
"Заботливо сказано, - согласилась память. - Только где ты был до сих пор, почему молчал, или куриная слепота напала на тебя в ту пору?"
"Ох, и злая же ты, память! Ведь знаешь, где был, а спрашиваешь, чтоб пристыдить, позлорадствовать".
"Я независима от тебя, потому могу не только злорадствовать, но и сурово наказывать. Не вызывай на дуэль и не казни мертвых. Чем это кончилось, тебе известно. Мог быть еще более суровый приговор", - напомнила память.
"Все, сдаюсь, пощади и помоги", - взмолился Федор Федорович. Теперь уже память взяла верх и начала диктовать свои условия:
"Если ты считаешь себя думающим коммунистом, то сделай все, чтоб дети и внуки твои не отрешились от боевых традиций отцов. Хотя некоторые молодые люди смотрят на тебя с прищуром, с ухмылкой, не огорчайся. Традиция не инерция, ее не надо опасаться. Это осмысленное исполнение долга перед предками. Она обязывает сохранять завоеванные моральные богатства и оберегать их… Бережливость. Зафиксируй свое внимание на этом. Бережливость духовных богатств общества исключает эгоизм, заботу только о себе, о своем благополучии и подсказывает пути приложения сил к общему делу, утверждает строгую совесть без права на самооправдание. Кто умеет обвинять себя, того жизнь постоянно оправдывает".
"Погоди, память, погоди. Ты толкаешь меня на то, чего я боюсь больше всего: поучать нынешних молодых людей опасно, они не терпят поучений".
"А я не боюсь этого, - ответила память. - И презираю таких трусов. Ты собираешься стать приспособленцем, подладиться под общий тон и потеряться. Я не узнаю тебя. Вспомни, каким ты был в боях под Москвой, при штурме Берлина? Плелся в хвосте или вел за собой людей?"
"Сама знаешь".
"Знаю, потому и спрашиваю: с каких пор изменил себе?"
"Не изменил, но и не хочу, чтоб думали обо мне, будто живу старыми заслугами".
"Они у тебя не такие уж старые, если не собираешься козырять ими на каждом шагу".
"Не козыряю, только подскажи, я не буду спорить с тобой, подскажи - с чего начать и чем закончить выступление о Дне Победы?"
"С чего угодно, только не отвергай меня. Открой ящик в столе и найди там свои награды, которые скрываешь от людей".
Федор Федорович на этот раз не решился спорить с памятью. Выдвинул ящик стола. Там, в большой коробке, хранились его ордена и медали. Выбрал только один орден - боевого Красного Знамени, полученный за штурм Берлина. Закрепил его на лацкане пиджака, посмотрел на себя в зеркало. Орден блестит, даже, кажется, греет грудь и чуть-чуть пощипывает сердце.
2
Послышался стук в дверь.
- Входите, - отозвался Федор Федорович.
Как и следовало ожидать, это был Василий Ярцев со своими друзьями.
- С наступающим днем рождения, Федор Федорович.
- Спасибо. Только вынужден уточнить: второй счет своих лет веду со дня окончания Сталинградской битвы. Мне, по существу, еще и тридцати нет.
- Мы так и считаем, - согласился Витя Кубанец и, глядя на орден, сказал: - Ведь мы знаем, это не единственный…
- Так надо, сами поймете почему.
И тут вперед выступил Афоня Яманов:
- Мы уже поняли. Это за Берлин, по теме вечера.
Удивительный этот очкарик! Когда в комнате беспорядок, он больше всех переживает, берет вину на себя, чтобы других не ругали. Но спроси его, кто сделал новую вешалку или отполировал тумбочку, промолчит или ответит неопределенно: "Мы все любим порядок".
Сейчас он будет выпытывать, за что получен орден, ведь ему все надо знать раньше других… Так и есть, спросил, как выстрелил, прицельно:
- Кто вручал этот орден?
Федор Федорович насторожился: "Неужели знает, чем закончился для меня штурм Берлина?"
Ковалев пристально посмотрел на Афоню, и вспомнился ординарец Сережа Березкин - вечная ему память! - верткий, шустрый сибирячок. Тому тоже всегда хотелось все знать раньше других. Только глаза у него были на редкость зоркие. Перед Берлином он из винтовки снял двух фаустников, засевших на чердаке дома. Они держали под прицелом мост через железную дорогу, куда прорывались штурмовые танки. Снял и помалкивал.
"Это ты так точно бьешь?"
Сережа только и сказал:
"Может, и я, но у нас все меткие…"
После ночного боя за аэродромом Темпельхоф штурмовые отряды полка, заняв исходные позиции для нового удара, сделали передышку на завтрак. Танки замаскировали так, что не поймешь - груда развалин громоздится или боевая машина. Гвардейцы-сталинградцы знали, как надо укрываться в такой обстановке. Лишь белесый дымок и запах походных кухонь не знали как маскировать в том тротиловом чаду.
На время завтрака Сережа Березкин остался наблюдателем на четвертом этаже флюггафена, взятого ночью здания управления аэродромной службы. Не успели повара развернуться, как Березкин подал сигнал со своего наблюдательного пункта:
"Прекратить раздачу!"
"В чем дело?"
"Фашисты сюда прут, прямо на запах кухонь".
"Много?"
"Всю улицу запрудили, конца не видно".
В самом деле, в этот момент из центра Берлина, из Тиргартена, шла огромная колонна немцев. Юнцы школьники. Они шли вдоль Колоненштрассе восьмирядным строем. На плечах фаустпатроны, в ранцах, как потом выяснилось, вместо книг и тетрадей тротил со взрывателями. Живые, на юношеских ногах, противотанковые мины. Их вели офицеры из бригады Монке "Лейб-штандарт Адольф Гитлер". Вели умирать под гусеницами русских танков. Как предотвратить безумие? Открывать огонь, затем бросать в контратаку штурмовые танки - гибель юнцов неизбежна. Запросили по радио командира корпуса - как быть? Там находился командующий армией. Он ответил:
"Остановить и повернуть обратно к Адольфу".
"Не получается, они уже разнесли в клочья одну кухню и повозку вместе с ездовым".
"Остановить. Не первый день воюете…"
Было ясно, что командующий запретил открывать огонь и давить танками юнцов. Между тем первые квадраты колонны уже расчленились на группы. Еще минута - и внутри боевых порядков полка начнется бой, прольется кровь. Где же выход?
И, кажется, раньше всех осенила счастливая догадка Сережу Березкина.
"Шашками, дымовыми шашками их надо слепить!" - крикнул он. Крикнул через плечо радиста в микрофон рации в тот момент, когда командиры отрядов и танков перешли на прием и ждали команду.
Через несколько секунд дымовая завеса непроглядной тучей поползла вдоль Колоненштрассе. Верховой ветер с юга прижимал ее к земле вместе с юнцами. Не обошлось, конечно, без крови. Те, что захлебывались дымом, падали вниз лицом, остались живы, а те, что опрокидывались на ранцы с тротилом, не успевали и слезу смахнуть, подрывали себя вместо русских танков.
Оставшиеся в живых сознались, что в минувшую ночь они клялись фюреру умереть за великую Германию. Было это во дворе имперской канцелярии. Десять тысяч юнцов выстроились буквой П. В центре костер, у которого - Адольф Гитлер. Перед своей смертью он бросал их на верную гибель, без права возвращаться к учебникам, к родителям, к жизни. К счастью, большинство из тех, что шли по Колоненштрассе, не смогли выполнить данную Гитлеру клятву и, вероятно, до сих пор не знают, кого за это благодарить.
Командующий приказал представить Березкина к ордену Красного Знамени, о чем было объявлено во всех подразделениях полка. Сережа будто напугался такой вести и целые сутки не показывался никому на глаза, вроде застыдился: зря его таким орденом отмечают, хватило бы медали "За боевые заслуги". И не успел он получить свой орден…
Нет, нет, это не тот, что на груди Федора Федоровича. Вопрос Афони Яманова смутил сейчас Ковалева так, что хоть снова проклинай свою память или вступай с ней в непримиримый спор.
…Начался заключительный штурм центра Берлина. Федор Федорович заменил командира полка, выбывшего из строя по ранению. Сережа Березкин взял на себя обязанность адъютанта - замполиту не полагалось иметь такового - и проявил редкостную расторопность в оценке боевой обстановки. Он успевал нанести на карту продвижение каждого штурмового отряда, связаться с разведчиками, чтоб обозначить наиболее опасные объекты, проверить, где повозки с боеприпасами, вызванные по приказанию "двадцать второго" - так обозначался замполит в таблице кодированной связи. И удивительно, Сереже удавалось найти время подшить свежий подворотничок и почистить сапоги своему начальнику.
Полк продвигался к имперской канцелярии. Этому, кажется, больше всех радовался Сережа Березкин.
"Вот будет здорово, если Гитлера живым схватим!" - говорил он, нанося на карту обстановку.
Однако путь к имперской канцелярии с юга преграждал Ландвер-канал. Полку не удалось преодолеть этот рубеж с ходу. Целые сутки протоптались на месте. Тут действовали батальоны бригады Монке - охраны Гитлера. Полк нес потери. И если бы "двадцать второй" не взял на себя смелость приостановить атаку, чтоб подготовить мощный удар прицельного артминометного огня, для чего требовалось несколько часов, то от полка осталось бы одно название.