Внизу начиналось. На полутораметровых подставках на высоте в полтора метра под стеклянными колпаками стояли куклы в красивых нарядах. Рядом с некоторыми из них переминались с ноги на ногу Барби от 16 до 22 лет в натуральную величину, в тех же платьях, что были на Барби под колпаками. Эти платья можно было потрогать. Ваня тут же потрогал за ногу и саму Барби. (Лично я не успел даже подумать об этом. Или успел, не помню просто.) Барби хихикнула. Я засмеялся. Ваня расхохотался. Маша заплакала.
– Что случилось, Маша? – спросил я.
– Зачем он так? Он специально так делает! Чтобы я расстроилась! – крикнула она.
Я оторопел. Маша ревновала Ваню, своего брата, к этой кукле! Последний раз я видел проявление ревности с ее стороны, когда ее мама шла укачивать полуторамесячного Ваню, а ей предлагала попытаться заснуть самой. Это она маму ревновала к несознательному брату.
Теперь на моих глазах произошла совсем другая вещь. Это была ревность даже не сестры. Это была активная женская ревность. То есть была очень неприятная вещь.
– Перестань же плакать, Маша, – сказал я. – Повода-то нет никакого. Ты тоже можешь потрогать.
– Да, – сказала Маша, – он меня никогда так не трогает.
– Как?
– Нежно, – она нашла точное слово.
То есть дело было еще хуже, чем я предполагал. Она все поняла.
– Ну, и что теперь? – спросил я.
– Буду плакать, – твердо сказала Маша.
– Я что-нибудь могу для тебя сделать? – поинтересовался я.
– Да, – так же твердо ответила она. – Пойдем, я покажу.
И она привела меня в магазин, который был тут же, в пяти шагах. На открытом прилавке лежали диски с фильмами. Она выбрала "Барби и цветочный город". Мы купили диск. Слез на лице Маши уже не было. Теперь мне казалось, что она с самого начала знала, что делала.
На выставке продолжалось бессмысленное брожение родителей с детьми. Мало кто брал детей на руки, чтобы они могли рассмотреть кукол. Родителям было интересней посмотреть на эти наряды самим. Платья куклам сшили самые известные дома моды, поучаствовали в проекте и отечественные модельеры – и тут уж было не до детей. Ждали аукциона.
Мы с Машей тоже хотели осмотреть всех этих Барби. Но когда я взял ее на руки, разревелся Ваня. Когда я поменял их местами, опять разревелась Маша. Я понял, что они уже устали. Машу хотели сфотографировать, но она категорически отказалась. Она сказала, что ее сегодня уже с самого утра фотографируют и фотографируют. Она дала понять, что у нее есть личный фотограф. На девушек-фотографов (мужчины тут почему-то не снимали) этот аргумент произвел сильное впечатление. Они, во-первых, безоговорочно поверили Маше, а во-вторых, и правда разошлись (а их было четверо).
Пора было и нам уходить. Мы еще успевали засветло на край Московской области, в город Протвино, где мы проводим некоторую часть своей жизни (скорей всего, лучшую), на наводнение. Я еще неделю назад, после того как мы посмотрели "Ледниковый период-2", пообещал им показать настоящее наводнение. Маша несколько дней взахлеб (прошу обратить внимание, какое точное слово) рассказывала всем в детском саду, что она увидит то "заводнение", то "переводнение". Слово "половодье" я из жалости к ней даже не употреблял.
Песчаного карьера, где мы летом загораем, не было видно. Кругом была одна вода. Это называется "насколько хватало глаз". Дети были поражены. Они первые обратили внимание не только на всю эту красоту, а и на то, что вода затопила дачи, примыкающие к карьеру. Такое в последний раз здесь было десять лет назад. Только я из всей этой компании помнил, как это было. Они не могли этого помнить. Никого из них тогда еще в моей жизни (а значит, и Протвино) не было.
Маша стояла у края воды, замерев.
– Как ты думаешь, папа, там под водой живут драконы? – спросила она.
– Не знаю, – честно ответил я.
В надвигающихся сумерках перед мрачным величием стихии мне не хотелось быть нечестным в глазах своих детей.
Хороший был день.
"Мне безразлично, что ты уходишь"
Маша и Ваня в детском саду проводили Степу, Витю, Сашу и Лешу в школу.
Машу при этом интересовал только Степа. Так, как провожала Маша Степу в школу, девушки провожают парней в армию.
Со Степой Машу связывают длительные и очень сложные отношения. В свое время, несколько месяцев назад (а надо понимать то, что не так давно начал понимать я: что день у них сейчас идет за год), он покорил ее сердце тем, что каждое утро стал приносить ей в детский сад угощение. Чаще всего это были конфеты. Маша относилась к этому очень серьезно. Она разговаривала об этом со мной. Нет, она не спрашивала, брать или не брать ей конфеты. Тут у нее никаких сомнений не было. Она спрашивала о том, что ее действительно волновало в тот момент больше всего.
– Папа, – спрашивала Маша, – как ты думаешь, он долго еще будет приносить мне угощение?
– Это зависит, Маша, – говорил я ей, – от того, как ты будешь себя вести.
– Я буду вести хорошо, – быстро говорила Маша.
– Да я не это имею в виду, Маша! Он должен понять, что конфеты – это еще не все.
– Как это? – удивлялась Маша.
Я уже и сам не знал, как выпутаться из этого разговора.
– Ну, он должен как-то беречь тебя в детском саду, защищать от кого-нибудь. Там есть от кого защищать?
– Конечно! – фыркала Маша. – От Вадика.
– А Вадик что делает?
Я уже готов был сам начать защищать ее от Вадика.
– Да он подходит ко мне, когда мы стоим со Степой, – кривилась Маша. – Он говорит, что хочет играть с нами.
– А вы что?
– А Степа его гоняет.
– Этого не надо, наверное, делать, – пробормотал я.
– Почему, папа? – спросила Маша. – Степа меня защищает. Папа, мы не о том говорим. Что мне сделать, чтобы Степа всегда носил мне конфеты? Сказать, что это еще не все?
Я машинально кивнул.
– Папа, все очень плохо, – сказала Маша через неделю. – Степа больше не носит мне конфет.
– Почему?
– Я сказала ему, что это еще не все. Он обиделся. Он теперь дружит с Вадиком.
– Ну, может, и к лучшему, – сказал я, проклиная себя за логику детского психолога, которую я так играючи, как мне казалось, применил в этом довольно трудном случае. Я был уверен, что это очень правильно: одним выстрелом воспитать что-то хорошее сразу и в Маше, и в Степе. В результате Маша осталась без конфет и без Степы.
Правда, потом, без моей помощи, их отношения как-то восстановились. Но это были уже совсем другие отношения. В них уже не было конфет. Он так и не стал носить их ей снова. Таким образом, отношения, пройдя за несколько недель очень длинный путь, стали просто дружескими. При этом Степа все-таки показывал себя рыцарем. Так, он отбирал для Маши игрушки у других детей.
И вот теперь им предстояло расстаться. Как говорится, они еще не подозревали, что насовсем. Вряд ли, если говорить честно, судьба еще когда-нибудь сведет двух этих людей. То есть мне кажется, что Маша будет ходить в другую школу.
Ну что же, в момент прощания их чувства вспыхнули с новой силой. Нет, Маша ничего не обещала Степе. И он не сказал ей, что будет ждать ее. И она не сказала, что найдет его, обязательно найдет.
Нет, Маша сказала ему:
– Мне безразлично, что ты уходишь.
И выдала себя тем самым, конечно, с головой.
К этому времени на утреннике младшие дети пели старшим песни на русском и даже на английском языке (я этому очень удивился, потому что за пару лет, что Маша учит английский – а это происходит два раза в неделю, – я впервые увидел результат, хоть и сомнительный, этого бесконечного и казавшегося мне абсолютно бессмысленным процесса), а также танцевали для них.
Ваня прочитал призывникам злое стихотворение:
С нами редко вы играли,
Малышами называли,
Иногда нас обижали,
Нам игрушек не давали.
С помощью воспитательницы, давшей ему этот стишок, он свел счеты сразу со всеми.
Потом им дарили подарки: "Сертификат соответствия" в рамочке, в котором было написано, что они закончили детский сад, можно сказать, с отличием, и книжку "Королева Черного замка". У Вани сдали нервы от того, что он остался без подарка, и он разрыдался.
А Маша стояла недалеко от Степы и всем своим видом демонстрировала, что ей безразлично. Хотя, подозреваю, ей тоже хотелось разрыдаться.
Тогда великодушный Степа сам подошел к ней и рассказал, что, когда он носил ей подарки, у него были проблемы с папой. Папа запрещал ему это делать. Папе, наверное, надоело, что у него все тащат из дома и ничего не тащат в дом. Остается только предполагать, на какие хитрости приходилось пускаться Степе, чтобы каждое утро уходить в детский сад с конфетами. А она этого не ценила.
Примерно это он ей и сказал.
Она сама мне это вечером рассказала.
– А ты что ему ответила, Маша? – с тревогой спросил я.
Я к этому моменту уже твердо решил не вмешиваться в эти отношения. Один раз я уже наломал дров. Все, достаточно. Больше никогда постараюсь этого не делать. Никогда.
– Я сказала ему, что он безобразно со мной дружил.
– Почему?! – простонал я.
– Потому что он ни разу не поцеловал меня.
– Что?! – переспросил я. – Ты так ему сказала?
– Ну да, – пожала она плечами. – Папа, он так покраснел!
– И?
– И он убежал в раздевалку! И больше не вышел! Прошло несколько дней. Я отводил Машу с Ваней в детский сад. Маша шла, как обычно, далеко впереди с коляской для бэби-бона. Сам бэби-бон, девочка Катя, получающая поистине спартанское воспитание, лежала в коляске.
– Маша! – услышал я отчаянный детский крик. Мы обернулись. Нас догонял мальчик. Сзади шла его мама. Ее чувства выдавала ее недовольная походка.
– Привет! – крикнул мальчик. – О, Маша, ты с коляской! Давай я тебе помогу!
– Давай, – холодно сказала Маша. – Только осторожней. Катя спит.
– Я очень осторожно, – тихо сказал мальчик и в самом деле очень осторожно повез коляску.
Маша несколько десятков метров шла с ним рядом, что-то обдумывая.
– А ты возьмешь меня замуж с Катей? – спросила она наконец этого мальчика.
– Конечно, – не раздумывая, ответил мальчик. – Будем жить хорошо. Только я не знаю, как его кормить.
– Ее. Тебе и не надо, кормить Катю буду я. Ты будешь писать заметки и будешь приносить нам деньги. А я сама на них буду покупать все, что нужно.
Мальчик кивнул.
Я даже не удивился, что Маша в курсе, что замуж с Катей выйти труднее, чем без Кати. Я потом выяснил у ее мамы, откуда она об этом знает. Они, оказывается, давно смотрят вместе сериал "Не родись красивой". Но я был ошарашен тем, как быстро они обо всем договорились, начав буквально с нуля.
– Это был Степа? – спросил я Машу вечером.
Я подумал, что, хотя Степу и проводили в школу, он до лета еще все-таки походит в детский сад, если он, конечно, здравомыслящий человек.
– Какой Степа? – удивилась она.
– Который коляску с Катей вез в детский сад утром.
– Утром? – уточнила она, и я понял, что вечером коляску из детского сада мог везти кто-нибудь еще.
– Утром, утром.
– А-а! – рассмеялась она. – Нет, папа, это Никита.
– Какой Никита?
– Хороший парень.
– Я его тоже знаю! – крикнул Ваня. – Хороший парень!
Я этому тоже не удивился, потому что им уже несколько дней нравится произносить эти слова: "Хор-р-оший парень!"
– А раньше ты с ним дружила?
– Нет, папа, что ты! Бог с тобой!
Это было еще одно новое любимое словосочетание.
– А почему он раньше не подходил?
– Он Степы боялся.
– А, понял. Теперь ему бояться некого.
– Ну конечно, папа, – вздохнула Маша. – Он просто дождался своей очереди.
"Не трогай мой шалаш!"
В мае дети вышли на улицу. Можно даже написать: и там и остались, и это не будет большим преувеличением.
Дома им было уже нехорошо. Квартира смертельно надоела им за зиму. В апреле по всей квартире стали возникать стихийные шалаши. Из углов, стен, торшеров, пледов и подушек получаются неплохие шалаши. Я устал натыкаться на них на каждом шагу. Шалаш мог быть там, где раньше был обеденный стол. И даже обязательно он там оказывался, ибо круглый стол просто создан для того, чтобы в один прекрасный день стать шалашом.
Когда однажды, придя с работы, я увидел, что стеклянная поверхность стола наглухо задраена пледом, я возмутился. Мне не на чем было, в конце концов, попить чаю с баранками. Я сказал об этом. Молчание было мне ответом. Дома никого не было. Все были в шалаше. Я не удивился бы, если бы оттуда в результате показались бы не только Маша, Ваня и их няня, а и еще бы человек восемь.
– Маша, – обратился я к самому разумному, на мой взгляд, человеку в этой компании, – дай ты мне этот плед.
– Зачем? – с подозрением спросила она. Основания для адского недоверия, которое светилось у нее в глазах, признаться, были.
– Я его на место положу, а сам чаю с баранками на столе выпью, – сказал я.
– А-а, – холодно кивнула она, словно именно это и подозревала с самого начала.
И она молча начала стаскивать плед со стола. Это было хуже всего. Я на это не рассчитывал. Она еще больше повзрослела – и, похоже, прямо во время этого разговора. И худшее, что она могла сделать, она и сделала: она подчинилась. Это была крайняя форма протеста, на которую способен не каждый взрослый человек. Я даже испугался.
– Не-е-е-т! – крикнул Ваня. – Не-е-е-т! Не трогай мой шалаш.
– Ваня, – сказал я. – Не расстраивайся. Шалаш у тебя и без пледа останется.
– Шалаш не может быть без крыши, – твердо сказал Ваня. – Не трогай.
Я как-то сразу все вспомнил. Даже непонятно, как я мог об этом забыть. В детстве у меня были два друга: Сергей Ерин и Сергей Громов. У нас была тяжелая походная жизнь. Мы все время, с 7 – 8-летнего возраста, строили шалаши в лесах, сначала ближних, у школы, а потом дальних, в местах, которые я и сейчас не готов рассекретить. Мы строили настоящие, просторные шалаши из досок и рубероида. Накрывали их ветками и листвой, делали в них тайники и сражались с вероятным противником, роль которого была чаще всего отведена одному человеку, которого мне с некоторых пор (недавних, кстати) искренне жаль. (Хотя можно ли жалеть своего врага? А черт его знает.) Шалаши были нашим штабом, а меняли мы их часто потому, что они рано или поздно бывали разгромлены. Поскольку мы ни разу не видели врага, делавшего это, то мы были уверены, что это и есть тот парень. Наша месть ему была беспощадной. Я мстил ему, пока мы не закончили школу, и тот безошибочный удар тяпкой (приспособлением для прополки грядок) в лицо, который я нанес ему ни с того, казалось, ни с сего в десятом классе, хорошо помнит вся школа (а у него перед глазами, что-то мне подсказывает, стоит эта тяпка). Мы-то, асовцы (нашей армией были Андрей и два Сергея, и по всем нашим внутренним документам наша организация проходила как "Армия асовцев"), знали, что это был выстраданный удар – за все разрушенные, растоптанные и сожженные в детстве шалаши. Я, наверное, понимал, что другой возможности отомстить за все у меня уже больше никогда не будет – потому что я окончательно вырасту.
И вот я Машиными руками теперь делал с их шалашом то же самое, что наши враги делали с нашими шалашами. Хуже! Я поступал так со своими детьми! Я стал их врагом. Я имел полное право ближе к их аттестатам зрелости рассчитывать на полноценный удар тяпкой.
Что-то я должен был сделать. Глупо было бы теперь опять пытаться накрывать стол пледом или даже одеялом. Дураков здесь не было.
– Потому что вы все не так делаете! – взорвался я. – Потому что никто из вас тут не умеет делать настоящие шалаши!
Ваня и Маша с интересом посмотрели на меня. К вечеру мы были в Протвине, а следующим утром – в лесу. Они все еще не верили, что я покажу им, как делается настоящий шалаш. Но все шло к этому. Мы сначала зажгли настоящий костер. Ваня поджигал длинную палку и стрелял из нее, когда видел, что кончик ее пылает.
– Огонь! – прошептал он, и это звучало как команда. Потом мы ушли с ними делать шалаш. Я понимал, что в последний момент избежал вчера одной из самых чудовищных ошибок в своей жизни и что теперь осталось поставить последнюю победную точку в истории Армии асовцев.
И я ее поставил. На строительство шалаша у нас ушло часа два. Это не много, но надо учитывать, что один из трех людей, строивших его, был профессионалом. Шалаш был не очень большой. Он весь был из сосновых веток, и сам покоился на четырех соснах, одна из которых была переломлена пополам – не нами, ветром. Внутри было сухо и темно. Здесь можно было жить. Но главное: этот шалаш не имел ничего общего с теми, которые Маша и Ваня строили до сих пор.
Он был настоящим.
"Это будет сниться мне каждую ночь"
Дети с трудом засыпают и с трудом просыпаются. Они редко засыпают раньше полуночи. У них много соображений и неотложных дел.
– Маша, – говорю я, – ты же завтра утром будешь умолять меня не трогать тебя.
– Буду, – убежденно говорит она.
– И это только потому, что сегодня ты отказываешься ложиться спать.
– Не, папа, не поэтому, – говорит она.
– А почему?
– Потому что в детский сад не хочу. Давай я не буду ходить в детский сад, зато буду рано ложиться спать.
И вот так мы препираемся. Потом я говорю:
– Ну все, дети!
– Что все? – заинтригованы они.
– Вы выросли!
– Ура-ура! – кричат они в полном восторге. Потом, когда упоение от этой новости проходит, Ваня с некоторым сомнением спрашивает:
– И я вырос? Вопрос законный.
– И ты, Ваня, вырос, – говорю я.
Из них двоих выросла скорее все-таки Маша, потому что именно она первой понимает, что все это неспроста, и подозрительно переспрашивает:
– И что теперь будет, папа?
– Ничего особенного, просто теперь вас никто не будет уговаривать засыпать. И вы теперь будете с вечера до утра спать в своей комнате. И ни один из вас не придет ночью во взрослую спальню. И не останется там. Все, у вас началась взрослая жизнь. Вы ведь этого хотели?
Они и в самом деле этого хотели – сколько себя помнят.
Поэтому возразить им особо нечего.
– Папа, – говорит после долгого раздумья Ваня, – кажется, мне будет сниться очень страшный сон. Можно, я приду?
– Я тогда сам к тебе приду, – говорю я ему. – Все, идите и спите.
Они покорно ложатся. Проходит полминуты.
– Папа, мне снится страшный сон! – кричит Ваня. – Ой!
– Ты еще не заснул! – кричу я.
– Заснул, – слышу я недовольный голос Вани.
Через несколько минут в их комнате начинается шипящий шепот. Никто не выглядывает из-за двери. Мне самому становится немного страшно. Я подхожу к этой двери и прислушиваюсь. Кто-то придет к ним ночью и кого-то из них заберет, в общем, в ближайшее время, если они не уснут сейчас. Вот об этом они шепчутся.
Я приоткрываю дверь, и сразу становится лучше слышно.
– Мы же взрослые, Ваня, – шепчет Маша. – Спи. А то в нашем шкафу кто-то сидит. Он нас заберет.
– Он взрослый? – переспрашивает Ваня.
– Он очень старый, – шепчет Маша. – Его борода длиной в 5 дней.