Долго потом еще наш экипаж стоял кучкой, обсуждая минувший день; мы напоминали людей, побывавших в барокамере. Кто-то поинтересовался у Хендауна, как ему удавалось все время сохранять спокойствие. Он ответил, что нервничал, но старался занять себя чем-нибудь и упорно отгонял мысль о возможности катастрофы. "У меня в голове действовал вроде бы какой-то регулятор, вот он и отключал ток, как только я начинал чересчур волноваться". Прайен вел себя несколько беззаботнее, чем имел на то право, обладая желудком с такой способностью к накапливанию газов. Он сказал, что некоторые разрывы зенитных снарядов были белыми. Белыми, как кукурузные хлопья.
23
Едва мы успели поужинать, как громкоговорители оповестили о новой боевой готовности. Ничего привлекательного для нас в этом уже не было. Мы кое-чему научились в нашем первом рейде, прошли через обряд посвящения. Сейчас нас все больше охватывало дурное настроение. Стало известно, что над Лорианом сбит "Дятел Вуди" – самолет Вудмана; никто не видел, чтобы хоть один из десяти членов экипажа успел выброситься на парашюте. После первой же рюмки вина мне показалось, что голова у меня словно из вермонтского мрамора. Да и такой тяжести в ногах я не испытывал уже года два, с той новогодней вечеринки, когда напился и танцевал всю ночь напролет. Я вообще плохо себя чувствовал после первого боевого вылета, меня смело можно было отправлять в госпиталь. И тут заговорили динамики, зловещим металлическим голосом возвестившие, что на следующее утро нам снова предстоит лететь. Подъем в два, инструктаж в три.
Я пошел спать. Трудно припомнить, о чем я обычно размышлял до встречи с Дэфни, когда без сна валялся в постели; точнее, я уже не мог размышлять так же, как в те дни: Дэфни научила меня мыслить критически. Я не мог снова стать тем, кем был раньше. Во всяком случае, в ту ночь я не погрузился в пучину сна, а метался в какой-то мучительной полудремоте.
На следующий день нас послали бомбить самолетный завод "Фокке-Вульф" в Бремене, и этот рейд оказался самым тяжелым из всех, в которых когда-либо принимало участие наше авиационное крыло. Из ста пятнадцати "летающих крепостей" девять тут же вернулись на базу, а шестнадцать были сбиты. Нам оставалось только благодарить судьбу за то, что мы так мало знали о происходившем. Затуманенный ужас – это не столько ужас, сколько туман; вероятно, поэтому кажется, что невежды и глупцы лишены нервов.
Мы вылетели в девять тридцать, с полуминутными интервалами, собрались над базой, всей группой прилетели в Тсарлей и, совершив широкий разворот влево, пристроились за тсарлейской группой, летевшей на тысячу футов выше нас; образовав почти идеальный круг, обе группы направились к Кингс-Линну – последней нашей вехе на побережье Англии; в пути к нам присоединились еще две группы. Над Кингс-Линном мы прошли точно в час "Ч", на высоте примерно в десять тысяч футов, а над Уошем постепенно поднялись на двадцать тысяч.
Над Северным морем Хендаун со своего места у верхней турели заметил одинокую "летающую крепость"; она находилась впереди нас, в направлении, соответствующем положению цифры "два" на часовом циферблате. Для определения местонахождения самолетов у нас применялась часовая система: воздушную сферу мы представляли себе в виде обращенного вверх циферблата, самих себя – в центре, двенадцать часов – строго впереди нас, шесть часов – строго позади, другие часы – в положенных им точках. "Летающая крепость", обнаруженная Хендауном в направлении двух часов, показалась нам черной; все остальные тоже заметили ее и удивились: слишком уж оторвался самолет от своего подразделения; кто-то высказал предположение, что это разведчик погоды. Высказывались и другие догадки, но ни одна из них не подтвердилась; некоторое время спустя мы узнали, что эта "летающая крепость" совершила вынужденную посадку на занятой немцами территории, что они отремонтировали ее и использовали для наблюдения за воздухом; экипаж самолета своевременно радировал наш курс, скорость и высоту, так что немцы каждый раз подстерегали нас над целью. Потом мы часто замечали этот самолет-корректировщик, и Линч прозвал его "Черным рыцарем".
Припоминая сейчас разговор летчиков у доски объявлений перед нашим первым боевым вылетом, я должен признать, что они не ошибались: Мерроу действительно оказался настоящим первоклассником. Он даже испытывал удовольствие во время второго полета – во время этого ужасного рейда на Бремен. Меня заразили его бесшабашная удаль и самоуверенность. Заразили настолько, что все происходящее показалось мне каким-то спектаклем. Мне нравилось смотреть, как рвутся зенитные снаряды, оставляя клубы дыма, как в небе молниеносно, словно на ускоренной киноленте, возникают хорошенькие пухленькие облачка; представляю, как выглядело бы это зрелище под музыку, с участием полуобнаженной Полетты Годдард, появляющейся в клубах белого пуха. Нет, все это нереально, нереально! Я видел несколько вражеских истребителей, но было трудно принять их всерьез, мне казалось, что они не летят, а скользят. Да, они не летели, а скользили боком. Такое впечатление возникало из-за разности скоростей – нашей и противника. В момент атаки в лоб скорость сближения между нами доходила до шестисот миль в час, но нам всегда казалось, что истребители летят на нас не по прямой, а наплывают откуда-то сбоку.
– Внимание! – крикнул я однажды, забыв включить переговорное устройство.
Кто-то на нашем самолете выстрелил, и я услышал в наушниках громкий голос Хендауна: "Да это же "спит"!"
– Как бы не так! – откликнулся Фарр. – Будь он проклят!
Именно в эту минуту я вспомнил, как мы праздновали в детстве Четвертое июля; я вспомнил темный берег, потом смутно разглядел отца, наклонившегося с тлеющей головешкой в руке, затем яркую вспышку над головой, сопровождаемую негромким треском, голубые и зеленые космы пламени в небе, запах сгоревшего пороха и мою смешливую радость, вызванную не столько шумом и россыпью разноцветных искр среди звезд, сколько видом бегущего отца, словно вся его строгость ко мне внезапно обернулась против него самого и, преследуемый ею, он мчался, насколько позволял тяжелый прибрежный песок.
– О Боже, "Старая ворона" валится! – взвизгнул Прайен в переговорную систему.
– Парашюты видны? – спросил Хендаун.
– Нет, ты придешь вытаскивать меня, если заест эту проклятую турель? – дрожащим голосом спросил Сейлин.
– Не волнуйся, Малыш.
Теперь я понимаю, что каким бы "первоклассником" ни был Мерроу, это не помешало ему сосредоточиться на самом важном: на атаке, заключительном усилии охотника. С самого начала полета он готовил и самолет и нас, его экипаж, к завершающему удару.
– Мы проделали долгий путь, – не раз повторял он перед тем, как подойти к цели. – Постараемся же сделать так, чтобы наши усилия не пропали даром. Макс, у тебя все готово?
– А как же!
Каждую сброшенную бомбу Брандт провожал возгласом: "Ура!" После рейда Хеверстроу рассказывал мне, что при виде падающих бомб Брандт от полноты чувств даже подпрыгивал на сиденье, как ребенок, радующийся тому, что он швырнул в мир ненужный ему отныне стульчик – это Бранд-то, который на земле был таким вежливым и молчаливым!
Мы понесли тяжелые потери (хотя в то время я не знал об этом) на обратном пути, когда у нас уже притупилось внимание; а тут еще в самые трудные минуты Мерроу достал планшет и поднял так, чтобы я его видел. Глаза Базза, прикрытые летными очками, напоминали в эту минуту глаза Эдди Кантора. На планшет было наклеено изображение нагой женщины. Я не мог думать ни о чем другом, кроме того, что у нас в кабине тридцать четыре ниже нуля, Мерроу же рукой в летной перчатке гладил обнаженную красавицу.
Как только мы встретились с самолетами прикрытия, а истребители противника наконец-то оставили нас в покое, по переговрному устройству началась возбужденная болтовня. Предполагалось, что в таких случаях обязанность наводить порядок лежала на мне, но сейчас самое активное участие в разговоре принимал Мерроу; тут уж я ничего не мог поделать.
– Никудышные у них зенитчики! – крикнул Мерроу.
– Ну, не скажите, – отозвался Хендаун с напускной озабоченностью. – Уж если вам хочется что-то сказать, скажите так: "Надеюсь, в следующий раз огонь противника не будет точнее". Не надо забывать об осторожности.
– И все же зенитчики у них никудышные! – повторил Мерроу.
На разборе рейда Мерроу держал под мышкой свой планшет. Провести разбор мы уговорили Стива Мэрике, и у меня сложилось впечатление, что Мерроу чуточку переигрывал. Но Мээрике был невозмутимо серьезен с Баззом до тех пор, пока на вопрос о типах самолетов противника Базз не поднял планшет и не сказал: "Вот взгляните, я даже брал с собой опознавательную таблицу".
Мэрике, видимо, нашел, что Базз хватил через край, и надулся.
Мерроу заметил это.
– Нет, но вы только послушайте! Я веду самолет и одновременно наблюдаю. Никто не наблюдает лучше меня. Удивляюсь самому себе. Вы же понимаете, что я устаю; мне нужно, чтобы глаза у меня время от времени отдыхали. – Он поднял картинку, и взгляд у него в самом деле стал таким, словно он созерцал что-то необыкновенно приятное.
24
Когда мы возвращались из помещения, где проходил разбор, Мерроу спросил, пойду ли я вечером на танцы в офицерский клуб. Я ответил, что сильно устал и потому ничего не могу сказать. В действительности же я не решался идти по причине, о которой вряд ли догадывался Мерроу: просто мне казалось, что такому новичку, как я, совершившему всего два боевых вылета, не пристало находиться в обществе настоящих, бывалых летчиков.
Однако, к совему удивлению, я поймал себя на том, что побрился – второй раз за день, принял горячий душ, надел выходное обмундирование, плотно поужинал, а к девяти тридцати, когда автобусы и фургончики королевских ВВС с девушками из Мотфорд-сейджа, Кембриджа и Или стали подъезжать к круглой площадке перед столовой номер один, я, Мерроу, Малтиц и сопляк по имени Беннинг, которого все терпеть не могли, сидели за столиками у стены, недалеко от специально устроенного для вечера бара.
Вокруг меня уже топтались – я видел мелькающие из-под юбок ноги и пытался почувствовать в сердце хотя бы чуточку тоски по Дженет, моей так называемой невесте там, в Донкентауне, но не мог; все, кроме нас, пожимали руки двум прямым, как палки, старухам, компаньонкам приглашенных девиц; вскоре же джаз-оркестр базы (на его большом барабане виднелась надпись: "Бомбардиры Пайк-Райлинга"), разместившийся на деревянном возвышении, над которым висел флаг с девизом авиагруппы – "Да погибнет гунн под нашей пятой!", – загрохотал что есть силы. Своим происходением девиз был обязан явно проанглийски настроенному Уолкерсону, командиру первой авиагруппы – большое начальство практически уже решило выгнать его из армии из-за служебного несоответствия. Я не мог оторвать глаз от саксофониста: сунув мундштук инструмента в уголок рта и перекосив лицо, он проявлял какое-то нелепое усердие.
Вокруг царила сумятица, и наш друг Беннинг, вообще-то не способный отличить свадьбу от поминок, в конце концов все же понял, что происходит. Среди любителей танцев оказался излишек партнерш. Кроме слонявшихся по всему залу женщин-военнослужащих – их было меньшинство, – зал наполняли чопорные девицы из проживавших поблизости семей торговцев, фермеров и служащих, исполненные радужных надежд; это были целомудренные девы, цвет лица которых напоминал нечто среднее между картофелем и брюссельской капустой. Лишни партнерши разбились на кучки и, неловко потоптавшись, стали рассаживаться за столики. Беннинг сказал, что они приглашены мертвецами. В тот день наше авиакрыло потеряло сто шестьдесят человек, из них шестьдесят четыре офицера; накануне многие из пропавших без вести пригласили своих девиц на танцы, и девицы приехали, рассчитывая пофлиртовать с янки, но вместо этого узнали, что их кавалеры навсегда остались где-то под Бременом.
Сто шестьдесят! Это никак не укладывалось в моем сознании. Гораздо сильнее действовало на меня воспоминание о том, как днем раньше падал один самолет – самолет Вудмана.
– Сегодня можно не спешить, – заметил Малтиц. – Сейчас у могильщиков работы было хоть отбавляй.
– А я и не спешу, – отозвался Мерроу.
– Ну и болван! – воскликнул Беннинг. – Да тут только зазевайся – мигом растащат всех, кто поинтересней! – И он смылся, надеясь раздобыть что-нибудь и для себя.
Мы сидели и выпивали. Время шло медленно. Многие из нас потеряли друзей, и над залом словно нависла тень. Малтиц ушел искать себе девушку. Мерроу объяснял, что именно в тот день, по его мнению (а тогда и по моему), помогло нам остаться в живых.
– Такой уж я везучий, – разглагольствовал он. – Я не могу проиграть. Да, да, похоже, что я никогда не могу проиграть. Бреддок должен мне двадцать монет, Черч – двадцать семь, Хендаун – одиннадцать, Бенни Чонг должен мне тридцать. В Спеннер-филде я вечно был в долгу у одного парня. Дело в том, что он страдал комплексом неполноценности, и я, чтобы вселить в него уверенность в собственные силы, считал себя обязанным каждую неделю занимать у него по несколько долларов…
В эту минуту я заметил ее впервые. Я сидел лицом к бару и увидел ее через плечо Мерроу. Она на мгновение остановилась около бара, потому что какой-то несимпатичный тип пытался уговорить ее выпить с ним, а она щурилась, привыкая к полумраку, наполнявшему нашу часть зала. Она была, благодарение Господу, маленькой, еще ниже меня. И в то же время стройна, изящно сложена, с гибкой, напоминающей стебель шейкой, а держалась так, словно была высокой, как тоненькая травинка, которая тянется к солнцу. На ее темно-синем платье белела узкая полоска пике, обегавшая хрупкую шею; она стояла, опираясь рукой о стойку бара, и, решив осмотреть себя, взглянула сначала на руку, потом на плечи и грудь. У нее была розовая кожа. Она откровенно радовалась тому, что хороша собой.
Мерроу, очевидно, почувствовал, что я его не слушаю, и заговорил громче:
– Ты знаешь, как Аполлон Холдрет собирает монетки? Какая чушь! Вот уж никак не могу понять – собирать всякие старые блямбы. Деньги надо тратить! Как-то раз вечером Мартин Фоли – ну, ты же знаешь Фоли, – как-то раз он пришел в клуб с двумя старыми серебряными монетами и сказал Аполлону, что готов их продать. Фоли сказал, что купил монеты в Панаме; они очень напоминали серебряные доллары, только с надписью на языке этих черномазых, ни черта не поймешь, а Фоли утверждал, что монеты по восемь реалов каждая. "По восемь чего?" – спрашиваю, а он и не знает, как объяснить; тогда я ему говорю: "Вот изберут меня президентом Соединенных Штатов, станем чеканить только двадцатидолларовые золотые монеты, их-то я и буду собирать. Как Франклин Делано Рузвельт собирает почтовые марки". Еще бы, у него есть министр почт, он и печатает их специально для президента.
Я не решался слишком пристально смотреть на девушку, боясь, что Мерроу повернется и увидит ее, а этого я не хотел.
Мерроу, видимо, был не в своей тарелке.
– Сегодня мы потеряли немало идиотов, – сказал он, подчеркивая интонацией, что идиот сам виноват в своей смерти. – Я не жалею, когда проигрываю. Наверно, потому-то я почти всегда выигрываю. Проигрыш меня не трогает. И еще. Я не верю в теорию вероятности. Я просто говорю себе: "А может, эта паршивая теория – одно очковтирательство". Я и в рулетке всегда ставлю против выигрывающего. К дьяволу статистику! По теории вероятности меня, очевидно, должны убить во время этой войны, а я говорю: к дьяволу! Может, теорию уволили в отставку! Терпеть не могу тех, кто откладывает из жалования и без конца пересчитывает, сколько накопилось. Как запасливые белки. Я люблю тратить денежки. Специально рассчитываю так, чтобы истратить все до цента.
Трудно было понять Мерроу: не то он собирался жить вечно, не то готовился умереть в следующую минуту.
Он начал уже сердиться, что я не поддакиваю ему каждые десять секунд ("Да, да, конечно"), но оглянулся, увидел ее и голосом, в котором звучали самоуверенность и решительность, сказал: "Брат Боумен, следуй за мной. Нам предстоит работенка". И направился к ней.
Я, как обычно, поплелся позади. В то время я думал, что Мерроу заарканил луну.