В Радеховском районе мы вели бои, и 13 декабря 1944 года в селе Нивицы в бою с НКВД меня гранатой ранило в обе ноги. Мы ночевали в селе, а они на нас напали. Их немного было - как они попали в село, не знаю. В селе стояла вся наша сотня, но мы с несколькими хлопцами были в охране сотенного, в отдельной хате. Возле той хаты был самый большой бой, хата загорелась. Наш пулеметчик стрелял с чердака и сгорел вместе с хатой. А я был во дворе, стрелял, потом вижу - один москаль спрятался за дровами. И он в меня стрелял, а я в него. И тут слышу, у меня в ногах - бах! Я еще раз выстрелил и чувствую - у меня ноги онемели. Сапог потрогал - а он как решето. Энкаведистов мы разбили, кто жив остался, тот убежал, но сотня не хотела идти на риск, потому что могли прийти их большие силы, и отступила в лес. Меня хлопцы забрали, повезли в другое село, занесли в хату, а меня всего трясет. Соседи сбежались, слышу - одна женщина говорит другой: "Он умрет". Я думаю: "Боже, двадцать первый год мне пошел, а уже умирать!" Нашли фельдшера, он мне сапоги разрезал, вынул из ран куски носков, некоторые осколки, которые были сверху. Перевязали меня, и так из хаты в хату, из села в село перевозили. Дежурила возле меня девушка, уже была зима - возле хаты всегда стояли сани. Правая нога была больше ранена - в ступне одиннадцать осколков, на трех пальцах вырвало сухожилия. В 1968 году, когда я жил в Коми АССР и работал на шахте, мне на ногу упало железо и один осколок с места отбило. Я приехал во Львов, и мне там его вынули. А еще шесть этих осколков и сейчас в ноге. И одна рана еще течет - течет и заживает, потом снова открывается. Был я у врачей, они собрали консилиум, говорят: "Пан Володимирский, мы боимся туда лезть, потому что можете потерять ногу". И я уже не даю ничего делать, сын приезжает, перевязку мне делает, и так доживаю век.
На Крещение я лежал в одном селе, название сейчас не вспомню, в хате у одной женщины. Муж этой женщины был на фронте, она куда-то ушла, в хате со мной была старая бабушка. Вдруг слышим - москали приехали в село. Бабушка плачет: "О Боже, Боже! Москали!" А я всегда был спокоен - убьют, так убьют. Говорю бабушке, что надо делать. А матраса на кровати не было - была солома. Отгребла бабушка солому, я ложусь на доски возле нее, она меня соломой накрывает, и так лежим. А большевики приехали крест спилить - в каждом селе были кресты на символических могилах. Я говорю бабушке: "Только не паникуйте! Как зайдут в хату, дайте им что-нибудь выпить и все!" И тут один москаль открывает дверь, голову просунул к нам:
- Че, бабушка, больная?
- Ой, буду умирать, дети.
- Не умре-е-ешь!
Закрыл дверь. Видите - я как будто должен был выжить!
Скрывался я до марта 1945 года. В селе Оглядове 13 марта 1945 года была облава, девушка-медсестра услышала вечером выстрелы, пошла узнать, ее поймали, она не показала, где я. Они меня сами нашли в хате, допрашивали, били, потом привезли под тюрьму в Лопатин, "стрибок" (боец "истребительного батальона" - прим. А.И.) меня караулил, я сидел на земле. Вышел начальник тюрьмы, спрашивает конвойного:
- Чего он сидит?
- Он раненый.
- Раненый? Зачем везли?
А возле тюрьмы могилы энкаведистов - рядами. Начальник мне:
- Видишь, сколько наших убили?! Шкуру снимем!
Внесли меня в камеру, там было полно хлопцев со всего района, их поарестовывали, потому что не шли в армию. Меня положили на пол - побитый, измученный, воды не дают. Двадцать человек в камере, тесно, я лежу в углу. Потом стучат в дверь: "Всем встать!" А я лежу - раненый, на ноги встать не могу. Заходит какой-то офицер - надо мной стал, постоял, посмотрел и вышел из камеры. И сейчас же дежурный, белорус (те, которые были в красных партизанах, нас по тюрьмам охраняли), приносит ведро воды и говорит: "Где тут раненый?" Может, тот старший ему сказал? Хлопцы показали на меня. А он так матюкнулся на них и говорит: "Он хоть воевал! А вы прятались!" Вот какая логика! Логика мужчины, который воевал, хоть и был враг! Ведро воды выпили за десять минут. Так я лежал в камере, потом начал немного ходить. Пара осколков вышла из ноги вместе с гноем. Никто перевязки не делал, в бинте полно вшей, но ни гангрены не было, ничего - что значит, молодой, здоровый!
Потом завезли меня во Львов, в тюрьму на Замарстынове. Там я пробыл полгода, хлопцев привозили и забирали, привозили и забирали. А меня сначала допрашивала милиция - как скрывавшегося от армии. Потом передали дело в НКВД. Но они не имели на меня материалов. Не знали, за что зацепиться. Допрашивали меня: "Почему ты ранен?" Я говорил:
- Я над Бугом копал окопы - немцы забрали нас. Бежали от немцев, шли через лес, и я на мине подорвался.
- А почему тебя не завезли в больницу?
- Хлопцы меня в село завезли, сказали: "Мы тебя вылечим, спрячем, а иначе заберут в армию".
Проверяли, действительно ли у меня ранения от мины. Приезжала какая-то военная - фельдшер или врач. Говорит мне: "Разбинтуй ноги". Я разбинтовал, она посмотрела, говорит: "Это не осколочные ранения! Это пулевые! Сюда пуля пошла, здесь вышла, а другая - сюда пошла, здесь вышла". И ушла. Записали, что ранения пулевые.
Я сразу сменил фамилию - сказал, что я Сушенко, родом из Вишневца. Однажды пришли ко мне, говорят: "Мы делали запрос - такого знать не знают в Вишневце!" Мама Божья, как я обрадовался! Если бы они знали, что я был в Службе безопасности, то меня бы повесили. Но у меня была конспирация - я никогда не появлялся домой с оружием, никто меня не видел. Родители знали, что я в подполье, но не знали, где именно. У нас соседи были поляки, они спрашивали маму: "Пани Антонина, а где Ваш сын? Что-то его давно не видно". Мама говорила: "В Почаеве на попа учится". Прикрытие у меня было, потому что в Почаеве у нас тоже были свои люди - там организовали курсы священников для походных групп ОУН, так что они могли подтвердить, что я там учусь.
Потом привезли нас на Полтевну, там был вокзал, стояли товарные вагоны. А перед тем суд был, 9 января 1946 года. Напихали нас полный "воронок" и привезли на военный трибунал войск НКВД города Львова. И всех судят - ничего не спрашивают! Я ничего не подписывал, никаких признаний. Сидит такой жид лысый и заседатели - двое стриженых солдат-краснопогонников. И говорит: "Статья 54-1а "Прямая групповая измена Родине". Десять лет лагерей и пять лет поражения в правах!" Я даже ничего не говорю, ничего у меня не спрашивают. Выхожу, хлопцы спрашивают: "Ну, сколько?" Я говорю: "Десять". Они обрадовались: "Так тебе повезло! Дают по двадцать пять лет, каторги по двадцать лет, по пятнадцать!"
Из Львова меня повезли в Коми АССР - на шахты, на лесоповалы. Там началась моя лагерная жизнь. Сначала попал в Печорлаг, а потом меня забрали под Воркуту, но там не приняли, и отправили в Абезь - там был инвалидский лагерь. Недолго там побыл, и попал на Инту в Минлаг. И там мы встретились с "рецидивом". Эти урки забирали у людей одежду. У меня на себе много не было - вышитая рубашка, телогрейка и штаны. А когда прибыли к нам гуцулы в таких вышитых кожушках, то их блатные грабили, и мы не могли ничего сделать. Но потом мы организовались - литовцы и мы, бандеровцы. Литовцев очень много было в лагере, эстонцев. Но потом начальство лагеря бросило такую кость между нами и литовцами. Такая была провокация, как будто "они на вас доносят администрации". Чуть до драки не дошло! Но, слава Богу, помирились и потом были очень осторожными.
С блатными мы бились жестоко, хорошо их придавили. Бандеровцев они боялись страшно! Бывало так, что в бараке утром встают - а в туалете два-три блатных зарезанных. У нас такие организованные хлопцы были - когда надо было кого-то зарубить, то приносили топор с шахты, прятали его так, что никто не видел. Бригадиром у нас был русский, Жуков - молодой, раньше летчиком был. Большевистская власть ставила бригадирами блатных, но он как-то попал на бригадира. Он со мной хорошо обходился, но взял себе в бригаду блатного, а тот на работу не ходит, за него надо работать. Однажды я прихожу в барак, а этот блатной мне: "Иди сюда! Разуй меня!" Я говорю: "Чего? Разуть? Сейчас разуем!" Пошел, позвал своих. Приходят двое хлопцев с ножами, садятся сбоку, ткнули ему ножи под дыхало: "Ну, так кого будем разувать?" Он давай проситься: "Ребята, я не знал!" Я потом слышал, как Жуков этому блатному говорил: "Нахуя ты его трогал?!" С ним хлопцы поговорили, и все - он успокоился, больше ничего такого не делал. Надо было его убрать, но я не хотел еще одного брать на душу - и так их на мне много. Всякую сволочь приходилось убивать.
В лагере я работал на шахте монтажником - лавы монтировали, комбайны, конвейеры. Тяжелая была работа - самая маленькая деталь пять килограммов весила.
Отбыл я девять с половиной лет, вышел из лагеря. Я хотел одного - только на Украину! Но не давали никуда выезжать. В Коми АССР я женился, там родился сын Богдан, полжизни своей я там прожил. Писал в Фастов, в кооператив - многие наши жили в Фастове. Но мне надо было пятнадцать лет работать на шахте, чтобы иметь право поступить в кооператив. В 1978 году я поступил в кооператив сюда, в Ивано-Франковск - местных возвращали домой, а я же не ивано-франковский, а тернопольский. И я их немного обманул - сказал, что по "комсомольской путевке" был направлен на север. Я хорошо изучил, как работало КГБ - если на тебя кто-нибудь не стучал, то можно было проскочить, можно было их обмануть. А меня никто не знал. Когда я приехал сюда, мне даже были рады: "О, привез мешок денег с севера!" Деньги и правда были хорошие - северная надбавка, коэффициент.
Здесь поступил в кооператив, немного оберегался, никуда не вмешивался. Еще два года работал, а после этого уже нет, жене сказал так: "Я десять лет не буду работать - столько, сколько я там задаром работал, а потом пойду на работу". Но потом уже не захотел. Имел большую пенсию, как-то пошел в городской совет, там посмотрели на мою трудовую книжку, говорят: "Вы персональный пенсионер!"
Но все равно за мной следили. Сын пошел в армию из Коми, а пришел уже сюда, в Ивано-Франковск. Устроился на работу на завод "Прибор", пришел домой, говорит: "Папа, меня в отдел кадров вызывали и спрашивали, почему я родился в Коми АССР". Так что все-таки нас подозревали, но здесь таких как я, была половина. Я сильно не высовывался - хотели поставить меня председателем кооператива, но я отказался. Думаю: "Если я буду ходить в городской совет, что-то требовать, то могут мной заинтересоваться, еще что-то раскопают про меня".
При независимой Украине создалось Всеукраинское Братство ОУН-УПА, и я уже несколько лет являюсь председателем Краевой Управы Братства ОУН-УПА Карпатского края, но хочу это дело бросать - уже не те силы. Такова краткая история моей жизни, а чтобы рассказать все, нужно, как говорится, "сорок дней и сорок ночей".
А.И. - Хотел бы задать еще несколько вопросов. Вам приходилось воевать с "истребительными батальонами"?
Ф.В. - Нет, "стрибков" я не видел. Они боялись нас, сразу бежали. Кого мы видели, так это дивизионников - солдат дивизии "Галичина". Мы с ними не враждовали, но были случаи, когда они нас обстреливали.
А.И. - Ошибочно или намеренно?
Ф.В. - Тут уж разберитесь вы, историки. Когда мы шли на Холмщину, то заквартировали возле Золочева, в селе Подгорье. А они приехали в село на фурах, вместе с немцами - что они должны были там делать, не знаю. И на нас напали. Обстреляли то место, где мы стояли, одного парня нашего поймали. Немец посадил его на фуру и сказал одному дивизионнику: "Держи его при себе, будем везти в район". А сами пошли по селу грабить - дивизионники вместе с немцами. Наш парень стал говорить с этим дивизионником, познакомились. Дивизионник говорит ему: "Мы будем ехать возле леса, а ты беги! Я буду стрелять, а ты не падай, ничего, только беги!" Так и сделали, парень сбежал. Не знаю, что немец тому дивизионнику сделал - или по морде дал, или какой-то рапорт на него написал, но наш парень остался жив. Дивизионники не были против нас, но они же под командованием немцев были. Я считаю, что эта дивизия была не нужна. Ее создали в 1943 году, когда большевики были под Киевом. Кубийович тогда выступал, говорил, что надо воевать. А за что воевать? За то, что немцы грабили Украину, вывозили наших людей? Бандера говорил ни в какую дивизию не идти. УПА уже воевала с немцами, Волынь вся горела - можно было бежать. И те дивизионники, которые в 1944 году прорвались из-под Бродов на Волынь, все остались живы и пошли в УПА.
А.И. - Чем Вы были вооружены?
Ф.В. - У меня была сначала советская трехлинейка, потом немецкий карабин - наши где-то разбили немцев, отбили у них много оружия. Он был черный, покрытый лаком, не ржавел. И ручка затвора в немецких карабинах не просто так торчала, что можно за что-нибудь зацепить и разрядиться, а загибалась вниз. А еще очень хороший патрон немецкий. Советский патрон вынимается из замка за такой выступ, а на немецких патронах есть заточка, патрон глубоко заходит в замок, и легче его вынуть.
Потом я себе взял автомат ППШ, с круглым диском. У нас были немецкие автоматы "эм-пи", но к ним нужны были патроны. К нам шли советы - зачем нам было немецкое оружие, нужно было переходить на все советское. Еще у меня был "наган", он мне нравился. Далеко я из него не стрелял, "наган" хороший, если надо стрелять близко, очень близко - Вы поняли, о чем я говорю.
А.И. - Что Вы чувствовали в боевой обстановке?
Ф.В. - До первого ранения я не боялся, когда где-то стреляют. А после ранения, если где-то пулемет застрочит, то инстинкт тебя гнет вниз. Ты не хочешь, а тебя гнет!
Я никогда не думал, что должно убить меня: "Чего это меня должно убить? Меня не убьют". Но ведь первый раз ранили, второй раз ранили… А потом, когда я попал в руки большевикам, то понял - что угодно может быть.
Сейчас я старый человек. И знаете, Алексей - я не хожу на исповедь. Много езжу - освящения, могилы, раскопки, всю область объехал, знаю всех священников, владык, но не иду к ним руку целовать. Я только одному человеку исповедовался. Был тут у нас отец Роман Кияк - старый священник, националист. Ему я все рассказал, он сказал мне так: "Бог тебе все простит!" А молодым священникам я не исповедуюсь - потому что они, может быть, больше грешные, чем я. Но я верю в Бога - в ту силу, которая меня держала и помогла все пережить.
Ф. Н. Володимирский умер 4 января 2014 года
Интервью, лит. обработка и перевод: А. Ивашин
Илькив Ольга Фаустиновна
О.И. - Я родилась в городе Стрый 21 июня 1920 года. В этом городке Бандера учился и жил некоторое время, а его младшая сестра даже ходила со мной в стрыйскую гимназию. Когда мне было четырнадцать лет, мне пришлось покинуть Стрый потому, что мама развелась с отцом и уехала в Варшаву. Мама во второй раз вышла замуж, и мы жили с отчимом. К тому времени я окончила первый класс гимназии нового типа, что соответствовало второму классу "нормалки" ("нормальная школа", которая проводила обучение по стандартной непрофильной программе, в отличие от профильных или интенсивных учебных заведений - прим. А.В.). Приехав в Варшаву, я не могла пойти учиться, так как это стоило очень дорого, а если бы хотела учиться дешевле, то должна была для этого перенести метрику из греко-католической церкви в католический костел. Учебный год был потерян потому, что не имела денег, и я не хотела переносить метрику в костел. Поэтому решила, что буду учиться сама. А мама мне на это говорит: "Зачем тебе гимназия? Запишись на курсы стенографистов. Закончишь - будешь иметь должность, а гимназисты не имеют стопроцентной должности. Будешь зарабатывать, будешь хорошо одеваться". А я ей: "Не хочу хорошо одеваться, хочу учиться!" Мама говорит: "Боже, какая идеалистка!"
Ольга Илькив, 1937 год
В то время я познакомилась с одним человеком. Звали его Андрей Макух, он был братом Ивана Макуха - бывшего казначея ЗУНР (Западно-Украинской Народной Республики - прим. А.В.). Этот Андрей Макух увидел меня и взял надо мной шефство. Он сразу связался с теми людьми, которые выехали из центральной Украины в Польшу, и дал им знать обо мне. Они мне передали "Кобзарь" 1861 года издания - года, когда умер Шевченко. Кстати, в нем было много белых страниц - их тогдашняя цензура не пропускала. И еще они дали мне тексты многих патриотических и героических песен, а я послала им письмо в Стрый, чтобы они мне выслали список литературы, которую мне следует прочитать.
Эти люди сказали мне, что в Перемышле есть институт для девушек, а при институте гимназия. Кто поступает в институт после гимназии, у того есть скидка на обучение. И я решила поступать. За один год невозможно выучить самостоятельно ту программу, которая была нужна для дальнейшего обучения - требовалось два года. Поэтому до войны я не успела получить образование.
В Перемышль ехала одна. Приехала и заявила, что училась самостоятельно и прошу принять во внимание, что могу что-то не знать, но потом догнать. И этим обратила внимание всех учителей. Так и произошло - на экзамене я что-то не знала по естествознанию, но меня приняли в третий класс.
Это были годы моего счастья. Этот институт (О.И. подразумевает всю территорию института и гимназии - прим. А.В.) был настоящим чудом - там такая красота, что я мечтаю дожить до того времени, когда опишу это в своих мемуарах. Институт соединялся с гимназией галереей. Стояли они на холме, по которому шли тропы, каждая из которых имела свое название - например, "Тропа мечтателей". На тропах росли ирисы, наверху было памятное место Ивана Франко, а внизу стояла фигура Божьей Матери с надписью "Под твою милость". Эта надпись стала моей главной молитвой на всю жизнь.
До войны я не успела получить среднее образование и поступить в институт - в 1939 году, когда немцы напали на Польшу, даже не успела до 1 сентября приехать в Перемышль. И это меня спасло - потому, что если бы успела, то попала бы к москалям.
Еще когда я училась в Перемышле, то уже была национально настроенной. Даже говорила девушкам, чтобы они свои бантики завязывали по-украински потому, что мы - украинки. Из-за этого на меня обратила внимание одна подпольщица, дочь генерала Змиенко (Всеволод Ефимович Змиенко - генерал-хорунжий армии УНР - прим. А.В.). Она начала со мной общаться и предложила вступить в женскую организацию имени Палия (женская молодежная организация под кураторством ОУН, входившая в "Пласт" - прим. А.В.). Ее членов называли "палиивки". Мы отличались от ОУН - ребята из мужской гимназии состояли в ОУН, а мы нет. И мы полушутя ссорились из-за этого. Они говорили, что мы 50-процентные националистки, а мы им говорили: "А вы 105-процентные националисты!" В организации мы подпольно изучали историю и географию Украины, а в гимназии жили своей жизнью.
Парни с девушками не учились вместе, и поэтому наши встречи были очень романтичными - вечером ребята приходили к нам с музыкой и играли серенады под окнами. А раз в год проводили официальный прием, на котором мы встречались в спортивном зале с партером.