Однажды нам в школе выдали по четыре тетради (12 листов) для письменных работ. Я решила одну из этих тетрадей использовать в качестве дневника. У меня давно было желание завести дневник, хотя я себе хорошо не представляла, о чём могла бы в нём писать. О тайных мыслях? Да. Мне удалось сделать только две или три короткие записи. Первая запись: как я в солнечное зимнее утро встретила в школьном дворе Павла. Он стоял возле школьного крыльца, держа в руках веник, которым обмёл свои валенки. Приветливо улыбаясь, он передал мне этот веник, как будто ждал меня. Еще одна запись примерно такая. Вчера мы с Розой были на вечере в школе. Я много танцевала с Павлом; он танцует не так хорошо, как некоторые мальчишки, но я бы хотела только с ним танцевать. Между тем выяснилось, что у моей хозяйки Федосьи Лаботко есть сын, который где-то учится, не то в техникуме, не то еще где-то. И вот он приехал на каникулы. Его звали Владимир, короче, Вовка - красивой внешности парень, только взгляд его показался мне нагловатым. Это было на второй день после его приезда. Я пришла из школы, дома никого нет. Свои школьные принадлежности я положила на стол и побежала через улицу, чтобы быстрее переписать задачи по математике, пока Роза еще не села за работу. Когда я вернулась, в доме сидели Вовка и его будто бы друг, который учился со мной в одном классе, Сашка Моргун, на скамье рядом со столом. В руках у Вовки мой дневник. Я буквально бросилась к нему, выхватила тетрадь и закричала в ярости: "Как вам не стыдно! Это же хамство в высшей степени! Как вы могли рыться в моих бумагах!" Вовка встал, протянул руку вперед, как будто он боялся меня.
"Ты успокойся, девочка, и послушай, что мы хотим тебе сказать". - "Я не хочу вас слушать", - при этом я разорвала тетрадь на куски.
"Послушай же! Тебе надо выбросить Братчуна из головы…" - "Это вас не касается!" - "Нет! Касается! Этот парень лучший ученик в школе, он - необычная личность, ему предсказывают большое будущее, он сделает большую карьеру, причем, конечно, не в Родино". Он говорил быстро, так чтобы я не успевала и слово вставить. "Допустим, он любит тебя. А что из этого? Какую перспективу ты видишь для него вместе с тобой? Ты - немка?.. Ты должна это понять, девочка. Ты только испортишь ему всё, с тобой он ничего не достигнет".
Они говорили и говорили, я уже молчала, и меня больше всего злило повторяемое ими "девочка", и я уже ничего не понимала, нет, я не хотела больше понимать. Я же и сама знала это, и они были правы.
"Оставь парня в покое, девочка". Это было заключение их речи. Теперь я собралась с духом и более спокойно заявила: "Если бы вы оба не проявили такого нахальства, то не только Павел, ни один человек на свете не узнал бы, что я там написала". Я повернулась и хотела выйти, но они опередили меня и выбежали из избы, а я бросилась на свою койку. Раздробленная, и в то же время, в какой-то степени успокоенная.
Немного спустя я встала, подошла к столу, крепко сжала руки в кулаки, глаза устремила куда-то вверх и говорила про себя (а может, и шепотом): "Я клянусь, что этому парню, Павлу - никогда - никогда - не испорчу его будущего, даже если бы он когда-нибудь (что совсем невероятно) мне объяснился в любви - никогда я с ним не буду вместе. В этом я клянусь своей честью".
И никогда больше не пыталась я писать дневник. С сыном моей хозяйки больше не состоялось разговора, через 2–3 дня он уехал.
Еще до этой неприятной истории предложила мне Валентина Андреевна принять участие в одноактной инсценировке на тему "партизаны в Великой Отечественной войне". В пьесе были заняты 3–4 мужчины и одна женщина. Эта женская роль была без слов, она, как связистка в партизанском отряде, должна только внимательно слушать, запоминать и соответственно реагировать. Я хотела отказаться, но передумала: может, это единственная возможность попасть здесь на сцену, и согласилась. Теперь я хожу на репетиции. Павел тоже участвует - в главной роли. Представление состоялось в день Советской Армии, 23 февраля. Когда я после спектакля спустилась со сцены в зал, меня остановила незнакомая мне молодая и красивая женщина. Она так одобрительно отзывалась о моём исполнении бессловесной роли, что я, растерявшись, не нашлась, что ей ответить. В этот же вечер я узнала, что она участница войны, Валентина Малюк, недавно демобилизовавшаяся, и работает теперь в райкоме партии. И другие зрители: учителя и учащиеся - положительно отзывались о моей игре на сцене.
После спектакля, как всегда, раздвигались скамьи к двум стенам нашего зала и начинался танцевальный вечер. Розе хотелось остаться, и я, в общем-то, не рвалась домой. В моих больших старых, но свежеподшитых валенках танцевала я, как и многие другие, весь вечер, и больше всего - с Павлом. Каждый раз, как он меня приглашал, мне на память приходило, что я немка, которая может испортить его жизнь. Возможно, мне надо было бы его избегать и не приходить больше ни на какие мероприятия. А почему? Я и раньше не была намерена сблизиться с ним, хотя всегда радовалась его вниманию ко мне… Если бы я только не начала этот "дневник". Во всем я виновата, слишком много воображала… и не могла выбросить его из головы… Мне было хорошо о нём думать. Подобные мысли тревожили меня теперь постоянно. И я винила только себя. Вспомнился один из танцевальных вечеров, когда зал был переполнен, образовалась невероятная толкотня, нас толкали со всех сторон, и Павел притянул меня близко к себе, так что я почувствовала его губы на моём виске, а я его даже не попыталась оттолкнуть, наоборот, мне хотелось бы, чтобы это повторилось. Теперь же всему этому конец! Не допускать никакой слабости! Я поклялась… Клялась честью… И своё слово надо держать во что бы то ни стало - этому учил меня мой отец. Итак, никаких мыслей о нем не допускать и всегда помнить, что я немка.
Весенние каникулы начались, как обычно, 25 марта, когда снег уже заметно таял на солнце, в то время как ночью держались довольно крепкие морозы, от которых талая вода к утру замерзала. Рано утром в воскресенье мы пошли домой в Степной Кучук. Теперь нас было только трое. Нюре пришлось школу бросить - она была беременна. Остались мы втроем: Роза, Вера и я.
Интенсивное таяние снега привело нашу речку к половодью, дороги развезло, и я все каникулы провела дома. Даже Элла 2–3 дня не ходила на работу. Здесь, дома, я особенно прочувствовала, до какой степени постигла нас бедность. Недостаток во всём. На три спальных одеяла оставался один заплатанный пододеяльник, который стирался, так же как наволочки, всего 3–4 раза в год. Оставшиеся полотенца для рук и посуды выглядели неприятно-серыми. Один угол комнаты из-за недостатка тепла в помещении был зимой сверху донизу покрыт инеем. Спальные полати, стоявшие в этом углу, мы отодвинули, чтобы ночью не касаться снега. Обычно спала здесь мама или бабушка Лиза, или они обе. Теперь полати были еще отодвинуты, и я спала здесь, а они в передней за печкой. Солома на полу уже не менялась, утоптанная до предела, она уже не защищала от холода и от грязи. Все взрослые ели нашу скудную пищу из одной миски. Нищета, да и только. Всё, что можно было, уже променяли на продукты питания, остались только некоторые вещи в сундуке, которые Элла хотела сохранить для своих дочерей. Мое постельное белье в Родино было еще сносным. Пока я жила у моей тёти, стирала его Анна, а я помогала ей после школы полоскать и развешивать. Теперь же, у Федосьи Лаботко, я его ни разу еще не стирала. Мне не хватало моей тётушки. После случая с "дневником" я больше не хотела здесь жить и мечтала о перемене жительства после летних каникул, хотя я не имела никаких претензий к ней, к тому же, я жила у неё бесплатно.
Каникулы проходили, и в селе почти не осталось снега. На холме, казавшемся совсем сухим, мальчишки-подростки играли в лапту. Они сняли зимние куртки и закатали рукава, как взрослые, некоторые сняли даже обувь. Мячи тогда были самодельные, их обычно скатывали из вычесанной конской или коровьей шерсти. Громкий разговор и весёлый смех ребят подбадривали нас. Элла и я стояли во дворе и размышляли, можно ли мне завтра, в воскресенье, идти в Родино. Встретиться с Розой было рискованно, значит, мне одной надо собраться в дорогу. Была еще одна немаловажная проблема - пора валенок прошла, а у меня не было ни кожаных, ни резиновых сапог, на мои полуботинки галоши не подходили, а без галош идти по грунтовой дороге в распутицу весьма и весьма рискованно. И опять пришла мне на помощь бабушка Лиза. Она дала мне свои резиновые ботики. Их тоже можно было надеть на легкую обувь, но они были высокими, как ботинки (чуть выше косточки), с бархатным отворотом и застежкой-пряжкой. Они тоже не подошли к моим полуботинкам, зато я могла их надеть на три пары вязаных шерстяных носков (одну пару чулок и две носков). Когда я на следующее утро после завтрака готовилась в дорогу, мама моя вдруг отвернулась и пошла в угол за печкой. Я заметила, что она подняла к глазам фартук.
"Мама", - позвала я и пошла за ней. Она резко повернулась и заплакала, всхлипывая. Она не хотела, чтобы я шла, и дрожала всем своим слабым телом. Что же мне делать? Остаться? Элла встала и с присущей ей решительностью сказала: "Я пойду с тобой, Лида, провожу до ярка. Если вода еще стоит в нём и дорога непроходима, мы обе вернёмся". И мы пришли к ярку.
До ярка дорога была в порядке, прилипшая к ботам грязь была едва заметна. Всё казалось высохшим, только на теневых сторонах домов виднелись еще наполовину растаявшие кучи снега, покрытые ледяными корками, из-под которых вытекала тонкими струйками вода. Воздух нельзя было назвать нагретым, т. к. ночью еще морозило, но днём солнце мощно излучало тепло.
Дно ярка было залито водой. Мутная вода медленно протекала в направлении деревянного моста и там втекала в реку. Мы замерли на холме правого берега ручья, ширина которого была 6–7 метров. Холм напротив казался таким же сухим, как этот, на котором мы стояли, и вокруг была видна только сухая земля. Но я не могла себе представить, как смогу попасть на ту сторону. Элла же видела такую возможность. "Если бы знать, какая тут глубина и в каком состоянии дно, твёрдое или грязное?" Я тут же поняла, что она имеет в виду, быстро расстегнула боты, сняла все чулки, взяла как-то всё подмышку и босиком вошла в ледяную воду. Два-три шага по довольно твёрдому дну, затем - лёд. Я на мгновение остановилась в испуге. Элла тоже испугано крикнула: "Лида, сестричка, вернись!" Она громко заплакала. Я же, как будто её совсем не слышу, медленно и осторожно скользила ногами по льду к другому берегу. Вода мне доходила до колен, так что пришлось свободной рукой собрать впереди юбку и приподнять ее. Дошла. Поднялась на пригорок. Элла сорвала с головы свой тёплый платок, завернула в него сухой комок земли и бросила его мне через поток. Слава Богу - берег достигнут.
"Сядь на один угол платка и хорошо высуши ноги, и быстро надень чулки!" - командовала моя сестра с другого берега. Когда я была готова, то тоже завернула комок земли в платок и бросила его Элле (мокрым). Приятно было чувствовать, как горят мои ноги. Элле я крикнула, что мне очень хорошо, и пошла. Через некоторое время я обернулась, Элла все еще стояла на пригорке, махала мне рукой и вытирала слёзы со щёк. И я пошла быстрым шагом дальше, наслаждаясь солнцем и тихим гудением электропроводов над моей головой. Недолго прошла и увидела впереди недалеко от меня что-то блестящее. Это была вода. До сего сухая дорога была покрыта жидкой грязью, идти становилось всё труднее. Остановилась. Сколько раз я уже проходила эту дорогу одна и не одна, никогда не замечала никакого углубления, никакой низины, не говоря уже о возвышении на этой равнинной поверхности земли. Теперь же расстилалось передо мной пространство, покрытое смесью грязи, воды, льда и снега. Дороги не видно. Слева от телеграфных столбов - залежное поле, густо заросшее сухой полынью, частично покрытое снегом. Поле казалось пятнистым. Может, там можно пройти. Тогда я заметила на обочине дороги слегка возвышавшуюся полоску земли, проросшую травой. Недолго думая, я пошла по этой полоске дальше в сторону Родино, уверенная в том, что скоро достигну сухой дороги. Несколько раз эта полоска прерывалась, и вода с поля протекала на дорогу. Легко перепрыгивала я эти разрывы. Я уже прошла тот холм на правой стороне дороги, который указывал нам половину пути. Значит, до первой избы в Родино осталось чуть меньше 6 км. И опять остановка. Моя спасательная полоска кончилась, и продолжения не видно. Может, мне вернуться? Нет. Пойду дальше, всё равно как. Мои боты были облеплены грязью, я сломала стебель полыни, очистила их и решила пройти по залежи. Осторожно я ступила на ближайший слой снега, казавшийся покрытым коркой льда. Заблуждение. Мои ноги легко прошли сквозь снег и оказались в ледяной воде. Было неглубоко, и ноги остались сухими. Так переходила я вброд, увязая в ледяной смеси, от одного снежного пятна к другому, но недолго. Глубина воды увеличилась и превысила высоту моих бот. Я уже довольно далеко отклонилась от дороги и от телеграфных столбов влево. Не видя другого выхода, я взяла направление к столбам, т. е. к дороге, и дальше шлёпала изо всех сил, быстро, как могла, через ледяную смесь, которая теперь доходила мне почти до колен.
Так продолжалось еще километра три, и только после лесозащитной полосы, которая за три километра от Родино располагается справа перпендикулярно к дороге, я ступила на сухую землю. Не испытывая ни радости, ни боли, едва передвигая ноги, я приближалась к Родино. Мое платье, подтянутое заранее, осталось сухим, а шерстяные чулки были покрыты толстым тяжелым слоем грязи вместе с кусочками льда. День клонился к вечеру, это меня радовало. В это время на улице вряд ли можно кого-нибудь встретить, и я незаметно дошла до своего дома, где меня встретила до смерти перепуганная хозяйка. Она перекрестилась, принесла старый табурет к двери, помогла мне сесть - всё без единого слова, зажгла огонь в грубе и поставила греть воду. Затем, сидя на коленях, она помогла мне снять обувь и чулки с носками и, всхлипывая, растирала мне ноги, еще не очищенные от грязи.
"Как только твоя мама могла тебя отпустить, каждый знает, что дорога еще непроходима".
"Моя мама не хотела, чтобы я шла, это я не хотела пропустить школу", - выдавила я из себя неузнаваемым охрипшим голосом. Потом я опустила ноги в кадушку с холодной водой, и она осторожно подливала кружкой горячую воду, и тогда, через время, я почувствовала, что ноги принадлежат мне, что они живые. Потом…
Я проснулась на следующее утро, когда маленькие часы-ходики, висящие возле двери, показывали полдевятого. Мне уже давно надо быть в школе. Еще не всё осознав, я встала. Мои чисто выстиранные носки и чулки были разостланы в теплой припечи, боты перевернуты на грубе. Всё было еще влажно. Я бы успела на второй урок, если бы чулки были сухие. Свои полуботинки я же принесла сухими - несла их в мешочке с продуктами за спиной.
Хозяйки не было дома. Может, она не вернулась еще с ночной смены, она работала где-то сторожем в две смены. Меня поразило, что она, не проявлявшая ко мне до этого никакого внимания, вдруг оказалась полна сочувствия. Жаль, что у неё этот сын, а то бы я хотела у неё жить.
Когда она пришла, мы с ней вместе приготовили вкусный завтрак: яичницу-глазунью и кашу. Кусочек масла, который я принесла с собой, я хотела подарить ей в благодарность, но она взяла только самую малость, чтобы поджарить два яйца. Каким-то образом она ухитрялась содержать двух куриц. Этот аппетитный завтрак я приняла с большим трудом - сильно болело горло. Похоже, начинается ангина. Когда Федосья уже крепко спала, а чулки совсем высохли, я принесла коромыслом с колодца два ведра воды и наполнила бачок, стоявший в передней. Я чувствовала себя не вполне здоровой и надеялась, что усиленные напряженные движения способствуют прогреванию тела и предупредят серьёзное заболевание. И пол я протерла теплой водой. Ничего не помогло, всё болело. На следующий день я пошла в школу. Розы еще не было. Из всего, что нам преподали в этот день, в голове не осталось ничего, кроме одного сообщения Валентины Андреевны: "Наша театральная группа будет готовить большую пьесу. Это "Юность отцов" Бориса Горбатова. Герман, ты сыграешь главную роль, вернее, две роли - мать и дочь". Это я поняла и даже запомнила. Но никакой радости, волнения, никакого интереса я не почувствовала. На следующий день я опять пришла в школу. Первый урок - математика. Ирина Ивановна что-то объясняла, потом спросила, как всегда, кто не понял, если никто не объявлялся, она спрашивала, кто пойдет к доске, чтобы доказать, что он понял. Если опять никто не объявлялся, она часто вызывала меня. Так и сегодня: "Герман, иди к доске". Я не тронулась с места. Она подошла, потрогала мой лоб. "Ты пылаешь вся. Сейчас же иди домой". Я собрала с её помощью все, что было, и пошла. Это я еще помнила, больше ничего. Потом, в одно солнечное утро, я очнулась в Кучуке на нашей большой русской печи в хижине, в нашей маленькой глиняной избушке.
Возле полатей стояла моя мама и бабушка Лиза. Они молились. Мое внезапное пробуждение испугало их. Мама поднялась на скамью у печи.
"Mein Kind, jetzt wird alles gut". Они помогли мне встать с печи, чтобы я прополоскала горло. Когда меня привезли без сознания домой, она вызвала сельского фельдшера, и он дал ей таблетки стрептоцида и несколько порошков для полоскания. Пока я была без сознания, они не могли этого применить, а также не могли мне влить хотя бы глоток тёплого молока. "Ты же едва могла дышать", - объяснила мне мать. Теперь надели на меня валенки, шею обернули платком поменьше, а спину и грудь - большим тёплым платком, но самостоятельно пройти несколько шагов до стола я не смогла. Кое-как прополоскала горло над оцинкованным тазом, но не смогла сделать ни одного глотка молока с раздавленной таблеткой. Больше месяца длилось моё далеко не полное выздоровление.
Глава 4
Последняя учебная четверть начиналась после весенних каникул и заканчивалась числа 18-го мая. 20-го мая начинались экзамены. За неделю до экзаменов я снова пришла в школу. Ослабленная, я мало что понимала, о чем говорили на уроках, не было ни малейшего интереса к происходящему в классе. На последней классной работе по математике я не в состоянии была решить задачу. Всё забыла. Не могла даже вспомнить, чему равен квадрат суммы или разности двух чисел.
Первый экзамен был по русскому языку и литературе, сочинение по произведению Льва Толстого.
Кроме своей фамилии и заглавия сочинения я не написала ни слова, сидела, склонившись над листом бумаги, и не знала, о чём писать. Никаких мыслей, ни чувств, всё безразлично…
Потом состоялся разговор с Ириной Ивановной и с директором школы Иван Ивановичем. Не имело смысла дальше сдавать экзамены, говорили они, мне надо окончательно поправиться и в конце августа приехать сюда и сдать всё как положено. Сказали, что они уверены, что я сдам. Оцепенев, я равнодушно ушла домой. Входная дверь в дом была открыта, и я услышала голоса моей хозяйки и её сына. "Этого еще не хватало", - сообразила я.
"Опять у него каникулы?" Я остановилась и немного послушала. Речь шла обо мне.