"Расскажи свою биографию", - сказал представитель.
Я хотела коротко её изложить, но он наводящими вопросами всё узнал, что хотел узнать.
"Ты немка, и твоего отца арестовали. За что?"
Я же не знала за что.
"Тебе было 13, в этом возрасте уже отвечают за действия родителей. Ты наверняка знаешь, с кем встречался твой отец".
"Это что, допрос?" - ударило в голову. Я молчала.
"Ну, выкладывай, ты же всё знаешь".
Что-то в моей душе сжалось в комок, я не знала, как мне воспротивиться…
"Мой отец всегда приходил с работы и оставался дома в семье".
"И кто посещал его чаще всех?" - "Никто".
"И почему же его арестовали? За что? Как ты считаешь?"
"Я не знаю, и никто не знает".
"Ты же не считаешь, что Советская власть человека ни за что заключает в тюрьму? У нас только врагов заключают".
Все на скамьях сидели спиной ко мне, никто из них не оглянулся, а мне так хотелось увидеть хотя бы одно лицо.
И Павел сидел, уткнувшись лицом в лист бумаги, на котором он что-то царапал или чертил карандашом. Ковалёв теперь сидел на подоконнике и пристально смотрел на носки своих сапог. Всё это запечатлелось в моей памяти, и у меня было только одно желание, чтобы этот функционер из Барнаула расстрелял меня, чем мне такие жестокие, ужасные упрёки слышать. Я закрыла глаза и не сказала больше ни слова. Потом я услышала: "Если ты подпишешь, что ты отрекаешься от своего отца, тогда…" как ни крепилась я, но слёзы брызнули. Всем своим телом, своей спиной я прижалась к двери, желала, чтоб она открылась, а я выпала отсюда, только не на землю - во Вселенную, мне хотелось маленькой пылинкой исчезнуть в космосе. Дверь осталась закрытой, а я стояла и качала головой. Нет! И тут вдруг встал Ковалёв, это я ещё видела сквозь слёзы.
"Товарищи члены райкома комсомола. Все вы знаете ученицу нашей школы Лидию Герман". Что-то он еще говорил… Затем: "Я как первый секретарь Родинского райкома комсомола настаиваю на том, чтобы ученицу Лидию Герман принять в ряды Ленинского комсомола…"
Почему он это говорил? Почему? Я уже не хочу! Не хочу я в комсомол! А для Ковалёва это же рискованно, может, опасно. Сколько членов бюро проголосовало за - я не знаю, во всяком случае, я должна через 3–4 дня прийти и получить комсомольский билет.
Дома я бросилась на кровать и плакала истерично. Не хотела я уже в комсомол, а теперь я в нём. Зачем? Всё равно я не настоящая комсомолка, не из тех, которые на собраниях или на демонстрациях выступают с патриотическими речами за партию, за нашего великого учителя и отца всех народов, товарища Сталина. Никогда бы я не смогла в этом роде что-либо сказать. И в театральных представлениях на сцене тоже нет. В прошлом году, например, хотели, чтобы я выучила и рассказала хвалебное стихотворение Лебедева-Кумача, я категорически отказалась. Меня немного удивило, что Валентина Андреевна не настояла на этом, может быть, она тоже нашла это смешным: немка должна восхвалять любимого товарища Сталина. Нет, я действительно была недостойна быть в комсомоле. Почему только Павел так выразился: "Кто же, если не ты". Теперь он знает всё, мальчишка, который так много для меня значил, увидел он все мои унижения и позор. И не хотелось мне больше в школу ходить. Почему я должна ходить в школу? Я была единственная немка, которая дошла до 9-го класса - во всём районе, в эти тяжелые годы. Почему я должна обязательно закончить школу? Какой смысл в этом?..
Подушка моя была мокрая… Вспомнился мне Мариенталь. Где они теперь все? Моя лучшая подруга Ирма Зандер? Мои одноклассницы Фрида Киндеркнехт, Роза Ромме, Амалия Кесслер? И мальчишки Альберт Пиннеккер, Виктор Гербер? Чем они все занимаются? Ходят они тоже в школу? Я пыталась себе представить, как они теперь все выглядят - не получилось.
И я не могла себе представить того, как снова вернуться в Мариенталь. Хотела ли я этого на самом деле? Мои подруги здесь: Роза, Вера, Маня, Нона и Таня. А Саша? Они мне теперь так близки. А Павел? Несмотря на всё… вопреки всему… он был единственный… и я заснула.
Когда проснулась, Саша уже была дома. Она подала мне маленькое зеркальце. Я только взглянула в него и бросила его на кровать. Саша села возле меня и положила руку мне на плечи. Она уже всё знала. Осторожно и с терпением она утешала меня, не надо мне всё так близко принимать к сердцу, не надо вешать головы. Не помогало. Я сидела, устремив взгляд на пол. Тогда она встала и бодрым голосом сказала: "Я хотела тебе доверить одну тайну". - "Какую тайну?" - я смотрела на неё. - "Я беременна".
Я не сразу сообразила, потом встала и только слабо произнесла: "Как хорошо".
"Знаешь что? Давай вместе обед приготовим. Согласна?" Добрейшая Саша, она хотела меня подбодрить, она заботилась обо мне и тоже страдала - из-за меня. Этого не должно быть. Мне надо себя взять в руки и всё забыть. - "Я тоже хочу кушать".
На следующее утро мне не хотелось вставать, и я лучше всего пошла бы домой в Кучук и никогда больше - в школу. Нет больше желания учиться. Но как я объясню дома всё? Это невозможно. Нет. Они не должны узнать обо всём этом. Я взрослая и должна сама выйти из создавшегося положения. С трудом мне удавалось иногда быть, так сказать, в настроении, хотя на душе было очень нелегко. Русская поговорка гласит: на душе кошки скребут.
Глава 6
Когда я в прошлый выходной была дома в Кучуке, мне Элла дала погашенную облигацию довоенного займа, стоимость которой память не сохранила: 200 или 400 рублей. Эти деньги я должна была получить в Родинской сберкассе и купить на них на базаре ведро картошки - оно именно столько и стоило. "В Кучуке на эти деньги все равно ничего не купишь, наш магазин неизвестно еще когда откроется. А ты хорошо обойдешься картошкой".
В течение недели получила я деньги, и в следующее воскресенье с утра пораньше, с мешком под мышкой - на базар. Это было мое первое посещение базара вообще. В правой руке я крепко держала свёрнутые бумажные деньги.
Издалека еще я увидела справа штабелями уложенные мешки с картофелем, среди них и просто кучами насыпанный картофель. Целеустремленно направилась я туда… и… стоп! В поле моего зрения попало что-то ярко-синего цвета. Что бы это могло быть? Я остановилась. Перед рядом с картофелем была построена деревянная стойка в виде длинного стола, на котором располагались различные продукты питания: молоко, сметана, яйца, хлеб и т. д. Справа от этого стола - продавцы, слева - толпа народа, каждый искал что-то для себя. Слева, вдоль улицы, стояли разгруженные подводы, распряженные лошади стояли в дремоте, привязанные к телегам, некоторые лежали. Между телегами и длинным рядом-стойкой стоял старик, перед ним на земле, на нескольких разостланных газетах разложены были различные вещи, среди которых это удивительно красивое - синего цвета со слегка лиловым оттенком. Посмотрю-ка я, что это такое, потом куплю картошку.
В это же время справа со стороны стола подошла женщина, поприветствовала старика и спросила его, что он продает. "Это, наверное, вам сын прислал из Германии? - хотелось ей знать. Она наклонилась, взяла кончиками пальцев это что-то и подняла его. - Такое красивое платьице, почему ты продаешь его?"
"И кто же его будет носить? Оно ж прозрачное, как марля. И на кого оно налезет?" - говорил он по-украински.
Пока эти двое между собой рассуждали, я стояла несколько в стороне и не могла глаз отвести от этого платья. Из Германии, значит, прислали это чудо-платье. Его сын там… В Германии… Интересно, отдал бы он мне это платье за мои деньги, собственно, за ведро картошки, или нет? Думаю, что нет. А если бы? Как я обойдусь без картошки?.. Я подошла поближе, чтобы рассмотреть получше. Тончайшая, нежная ткань, расшитая кручёными нитками того же цвета. Очень красивый фасон и тонкая работа. Мечта… Из Германии. А что бы обо мне подумала девочка, которой принадлежало это платье, если бы она знала, что я его хочу? Я, тоже немка, немка из России. Моя фамилия Герман, а она жила, живет еще в Германии…
Женщина положила платье, а мой взгляд будто приворожен к нему, как будто это платьице было соединительным звеном между моим я и моим происхождением, между всеми моими родственниками и нашими предками.
Когда женщина ушла, я робко спросила деда, сколько стоит это платье. "Скики дассы?" - спросил он. Я протянула руку и раскрыла кулак. Он взял деньги, не сосчитав их: "Забирай". Теперь я стою с пустым мешком под мышкой и не знаю, куда девать платье. Кое-как сложила его и сунула под пальто, под ту же руку, где мешок. Всю дорогу домой мучили мысли о моем неблагоразумном необдуманном поступке… Наша швейная машина Зингер тоже из Германии, ну и что?..
Саша и ее муж были дома, и она не заметила, что я пришла с пустым мешком. Платье я спрятала под подушкой на своей койке. Только на следующий день исповедовалась Саше, рассказала ей все. Она настояла, чтобы я тут же померила платье. Надела я его на свою застиранную с бретелями рубашку-комбинацию. - "Тебе очень подходит, как будто с тебя мерку сняли". Она сняла зеркало со стены, поставила его на стул. И я признала, что очень красиво. "Другую комбинашку, другие чулки и туфли - и на следующем бал-маскараде ты опять будешь самая красивая".
"Саша, не хочу я быть самой красивой, и я вовсе не красивая, пожалуйста…" - "Хорошо, хорошо. А теперь… Не ломай себе голову из-за картошки. Я дам тебе в долг ведро картошки до нового урожая, тогда ты рассчитаешься. Согласна?" - "Согласна". А Саша - просто сокровище.
20 мая начались экзамены, и я неплохо сдала. После последнего экзамена, это была экономическая география, я попросила Таню, чтобы она за меня извинилась на заключительном классном собрании, т. к. я сегодня уже пойду в Кучук.
"Как жаль, что ты в середине августа еще в Кучуке будешь, а не в Родино". На мой вопрос, почему именно в середине августа, она ответила, что еще не совсем все выяснилось, но она бы очень хотела со мной по родинскому парку побродить и там потанцевать. "Таня, в конце августа я работаю на уборке урожая и совершенно невозможно будет прийти в Родино".
"Жаль", - повторила Таня. Как-то загадочно звучало это "жаль", но тогда у меня не было времени, или желания, над этим голову ломать. Потом уже подумала, что-то она темнит, может, она собирается замуж выходить? Только в конце августа выяснилось, что она задумала.
Беременность Саши меня все чаще за последнее время наводила на безрадостные мысли. Я предполагала, даже была уверена, что Сашина мать скоро уже перейдет жить к своей дочери, чтобы за ребенком ухаживать. И мне, естественно, будет невозможно в дальнейшем у них проживать. С тревогой я ждала, что Саша по этому поводу обратится ко мне. Но теперь, когда я на целых три месяца уходила в Кучук, я сама заговорила об этом. Она нашла мое предположение правильным, но время еще не пришло об этом конкретно говорить. Ребенок родится в начале ноября, и до этого ее мать останется жить у старшей дочери, значит, я могу у них остаться до того…
"Другое жилье тебе найти не составит труда". Успокоенная, я собралась в дорогу домой.
Моя сестра Элла тоже была в "интересном" положении, её и без того женственная фигура заметно округлилась. Как-то украдкой, стыдливым и неуверенным взглядом она смотрела на меня. "Элла, ты не радуешься, что будет у тебя ребёнок? - смеясь, спросила я. - Радуюсь, конечно. Только… я думаю, ты не будешь этому рада".
"Разве можно не радоваться маленькому ребенку? Кстати, моя хозяйка Александра тоже ждет ребенка, в начале ноября, наверно". Мгновенно изменилось выражение лица у Эллы. "А где ты будешь жить? Ты же не сможешь у них остаться". - "До родов я останусь у них, потом… Я уж найду себе другое жилье". И после паузы: "Элла, я должна вам признаться. Я провинилась… Картошку я не купила, а купила вот это". Я быстро вытащила из сумки платье и раскинула его на кровати. Послышался звук удивления. Ни упрёков, ни порицания. "Расшитый шифон, - определила Элла. - Очень красивое это платье. Тебе повезло, дешево купила. Теперь тебе всё равно в поле, а к началу учебного года получишь подходящую рубашку, а может быть, и ботинки". - "Для 10-го класса школа начнется в этот раз 1-го сентября - обязательно".
Условия жизни у нас несколько улучшились. Пекли хлеб, пусть даже из низкокачественного зерна и с примесью картофельных и свекольных очистков или с травками. Масло меньше обменивали и больше применяли в пищу, белье стиралось даже с хоз. мылом. Кто-то в селе овладел ремеслом варить мыло, и всё село пользовалось этим мылом - в обмен. Наша избушка в это лето преобразилась - её "обмазали" и побелили в белый цвет. Лео где-то раздобыл поросёнка, его теперь надо выкормить, чтобы к зиме зарезать. В семье строили планы, мечтали. В основном, разговоры вертелись вокруг еды… А в конце обычно переходили на Мариенталь. Говорили о разного рода слухах, ходивших в народе. Дискутировали о нашей жизни после возвращения на родину. При этом без слёз не обходилось.
Моя работа в поле проходила без особых событий. Только чувство одиночества осталось в памяти. Мне не хватало Розы и всех моих подруг по работе, я скучала по весёлой болтовне во время перерывов под копной сена или зерновых культур. А какие песни мы распевали! Сердечные, даже душераздирающие украинские песни, или русские народные и современные - не менее трогательные песни - пелись нами изо всех сил и разносились по широкой сибирской степи…
И теперь поют, конечно, и я не могу представить себе полевые работы в Сибири без пения, без песен. Но в наши годы, мои дорогие подружки, когда мы были еще наполовину детьми, наши голоса звучали, возможно, не так совершенно, как у взрослых, но это было наше пение…
В 1947 г. я не встречала малолетних в поле, зерновые убирались в основном комбайном, что меня тоже наводило на безрадостные мысли, мне бы хотелось услышать пение жаворонков, которое теперь поглощалось шумом машины.
Радовало очень, что не приходилось больше ночевать в бригаде. Если работали на отдаленных полях, вечером приходила подвода и увозила нас домой, утром нас отвозили опять. Если поле было вблизи села, мы ходили пешком.
Однажды вечером, когда мы еще засветло прибыли на колхозный двор, я, набравшись смелости, зашла к матери Даши и Михаила Цапко. Она была одна дома, от неожиданности она растерялась, потом взяла мою руку в свои, повела меня к столу и предложила стул. Я же осталась стоять и только смотрела на застеклённое фото, висевшее над столом, на фотографии была я и мои племянницы-близнецы, когда мне было лет 10–11.
"Отдайте мне, пожалуйста, эту карточку, у нас не осталось ни одной такой, зачем она вам?" По-моему, голос мой звучал немного плаксиво.
"Лида, детка, я не могу тебе вернуть её, я пообещала моему сыну, что никому её не отдам, что я её буду беречь как зеницу ока. Извини, но от меня ты её не получишь. - Она стала к стене рядом с фотографией. - Когда Михаил вернется, тогда с ним и разговаривай".
Я смотрела на неё не без восторга. Маленького роста, может, даже меньше моей матери, но покрепче комплекцией, большие сине-зеленые глаза с продолговатым разрезом, маленький рот и большеватый нос с горбинкой. "До свидания", - сказала я, как могла вежливо, и ушла.
И мучили угрызения совести: почему я только туда пошла? Дура я и только! Я же тогда еще, в 5-м классе решила это фото забыть, как будто его никогда не было. Но с другой стороны, не хотелось мне, чтобы моя фотография была вывешена в этом чужом доме. А с этим Михаилом я никогда не буду разговаривать и видеть его не хочу. Странным мне казалось, что его мать, Мария, умная, в общем-то, женщина, всё это терпит и его еще защищает. А его сестра Даша и брат Александр должны теперь изо дня в день смотреть на это фото, может, они смеются надо мной.
Дома я всё рассказала Элле, она только смеялась. "Может, они все к тебе хорошо относятся, вся семья, и тебе гордиться надо этим. Когда заканчивается его служба?" - "Откуда я знаю? Меня это не интересует". Немного подумав, я добавила: "Я всегда считала, что Роза и он хорошая пара. Оставим это…"
Лето заканчивалось, наступала пора школьных занятий. В один из последних дней августа, ранним утром я встретила на колхозном дворе Галину Шкурко, которая теперь работала секретарем в сельсовете. "Твоя подруга Татьяна Сорученко вчера звонила в сельсовет, хотела, чтоб тебя позвали, я ответила, что это невозможно, тогда она спросила, возможно ли тебя в поле найти, если она сегодня придет в Кучук, что я тоже считаю невозможным, тогда она убедительно просила тебе передать, что она сегодня вечером будет тебя ждать в Родино, что это очень важно. Она ждет тебя у входа в парк. С бригадиром я уже договорилась, но до обеда ты должна поработать еще, потом пойдешь, завтра ты выходная". Она, видимо, заметила, что я ей хотела возразить и что мне в Родино вовсе не хотелось идти, и сказала: "Я просто не смогла отказать в её просьбе". - "А что с комендатурой? Как мне там объяснить?" - "А ты не ходи к ним, а если поймают, мы тебя уж защитим".
У ворот в парк я увидела Татьяну с человеком в военной форме. Я так и думала, она выходит замуж. Она меня тоже заметила, подбежала, обхватила, и её напарник был уже рядом.
"Лида, я хочу, чтобы ты познакомилась с моим братом". - "Виталий", - представился он, при этом он слегка наклонил голову, а его ботинки (или сапоги) каким-то образом со звуком столкнулись. Ошеломленная, вне себя от возмущения, я отступила на шаг, высвободив руку из её рук.
"Лида, милая, мы с тобой не скоро увидимся, я в школу больше не приду и покидаю навсегда Родино". Она снова обняла меня и поцеловала в обе щеки.
"Всего тебе хорошего!" И она убежала. Я за ней. "Татьяна!" Но она подняла только руку и качала головой, не оглядываясь. Виталий последовал за мной. "Что всё это значит?" - спросила я, не скрывая своего раздражения. "Это значит, что мы с сестрой завтра ранним утром вместе поедем на железнодорожную станцию, она еще не всё упаковала, поэтому такая спешка". - "И куда же вы поедете?" - "Татьяна - в Новосибирск к нашей тёте, она там будет учиться. Я - в Томск, мои каникулы заканчиваются". Мне стало любопытно, но спрашивать о чем-либо не хотелось, и я согласилась на его предложение пройтись по освещенной центральной аллее парка до танцплощадки. "Не боитесь ли вы меня?" - спросил он вдруг. - "Я вас не боюсь".
Таинственным мне показалось бродить по так называемой аллее этого безлюдного, пустынного парка… и мы уже перешли на "ты". Когда мы дошли до танцплощадки, я уже знала, что мой сопровождающий, брат моей подруги Татьяны - курсант военного училища, офицерского училища в Томске. С танцплощадки спускалась по ступеням пара, на вид влюблённых. Они поздоровались с нами, и я узнала молодого человека, который иногда приходил на школьные вечера и несколько раз приглашал меня танцевать, а потом… потом я его видела как члена бюро райкома комсомола… Теперь он видит меня с будущим офицером…
Мгновенно исчезло приятное ощущение, зародившееся при общении с этим молодым человеком. Мысли о приёме меня в комсомол напомнили мне, кто и что я есть - немка, ничтожество.
Под большим фонарем у входа на танцплощадку я остановилась.