Я потерял счет, сколько раз участвовал в этой гонке со временем. Прохождение предполетной муштры с ее перемешанной последовательностью операций влекло за собой ряд более или менее автоматических действий. Что каждый думал в течение этого времени? Должно быть, это было что-то из единственной мысли - надежды, что, возможно, они не разнесут вас на части на земле или что не будут атаковать вас на взлете…
В течение этих долго тянувшихся секунд я иногда шептал: "Ремни парашюта - шлем - стартер - быстрее, быстрее - закрыть фонарь - быстрее, быстрее…", пока двигатель не запускался и не снимал напряжение. С работающим двигателем вы могли кое-что сделать - могли вырулить, взлететь, лететь и стрелять! Любой летчик скорее бы предпочел рискованный взлет под падающими бомбами, чем сидение в траншее.
Я сидел в своей стеклянной духовке. Я тяжело дышал после того, как мой спринт и скорость, с которой я устроился на своем парашюте, заставили пот буквально градом литься по лицу, груди и спине. Справа от меня, на самолете Штрадена, начал поворачиваться винт. Двигатель немедленно запустился, и облако пыли, сухой травы и листьев стало завихряться позади, окутывая машину Бахманна.
Как только мой двигатель заработал, я закрыл фонарь и порулил вперед. Сухая пыль поднялась в ясный летний воздух подобно внезапной песчаной буре и закрыла обзор на юг. Я сигнализировал человеку с пистолетом "Вери", дал полный газ, отдал ручку управления от себя и теперь увидел все летное поле, лежавшее передо мной. Из пылевой завесы появлялись силуэты "мессершмиттов".
Я приказал, что Фрейтаг и его группа должны начать выруливать на старт, как только штабное звено поднимется в воздух. Едва я оторвался от земли, были выпущены зеленые ракеты "Вери", показывавшие, что звено командира эскадры в воздухе.
С двигателем, работавшим на максимальных оборотах, указатель скорости показывал более 100 километров в час, "Me" оторвался от земли. Уголками глаз я видел Бахманна и Штрадена, поднимающихся за мной. Убрать шасси, большой шаг винта, убрать закрылки. Тогда же я убрал газ, чтобы в плавном левом развороте собрать позади себя всю группу. Я почувствовал облегчение, что снова был в воздухе. После сомнений относительно того, сумеем ли мы взлететь невредимыми, теперь наступил непродолжительный период беззаботного полета. Мы избежали бомбежки на земле, но еще не перехватили врага в воздухе. Каждый мог сконцентрироваться на технике пилотирования, на навигации и обмене сообщениями с офицером управления, но этот короткий момент быстро закончился, и уже глаза людей начали обшаривать небо, чтобы не пропустить внезапное нападение.
- "Одиссей-один", Комизо бомбят - "мебельные фургоны" летят на север, очень высоко. Не пропустите эскорт "Спитфайров".
- Сообщение получено.
Соленый пот струился на глаза из-под сетки моего летного шлема. Закрыв глаза, я вытер веки сухой тыльной частью перчатки, сильно пахнувшей бензином. Даже когда мои рукава были закатаны вверх, я всегда в полете надевал перчатки, предпочитая старую темно-коричневую пару, которая пропиталась бензином в результате постоянных контактов с топливными канистрами.
На высоте 900 метров мы вышли из тумана, который окружал нижнюю часть склонов горы Этна, подобно бледно-синему озеру. Взглянув назад, я смог видеть силуэты появившихся "мессершмиттов", резко выделявшиеся на фоне тумана. Сегодня британцы могли без труда заметить нас на значительном расстоянии, так как мы выглядели, словно нас проецировали на экран. Чтобы избежать этого, я должен был повернуть на юг, в сторону солнца. Мы все еще были не выше 5500 метров.
Офицер управления вышел на связь:
- "Одиссей-один", "мебельные фургоны" в 30 километрах к югу от Катании. Ваша высота, пожалуйста?
- Шесть тысяч.
- Сообщение получено. Поменяйте курс на Мессину. Не пропустите эскорт "Спитфайров".
Я подтвердил получение предупреждения и обратил внимание на свою группу. Она теперь летела в более рыхлом боевом порядке. Я не смог подсчитать, сколько самолетов взлетело, но я думал, что приблизительно двадцать пять. Одна из эскадрилий Фрейтага была у меня справа, и я мог увидеть другие, когда поднял голову и посмотрел вверх назад через плексиглас фонаря в сторону ослепительного солнца. Внезапно в кабине стало холодно. В углах боковых стекол начали формироваться кристаллы льда. Я опустил рукава рубашки.
Моя левая рука автоматически проверила готовность кислородной маски. Непрерывно, систематически и в соответствии с определенной системой, которая развилась из опыта сотен воздушных боев, мы осматривали воздух вокруг нас. Мой альтиметр показывал 7500 метров. Именно на этой высоте летели бомбардировщики, а выше, приблизительно на 8400 метрах, - эскорт истребителей. К этому времени я после широкого, постепенного виража повернул на север. Заснеженный кратер Этны исчез под крылом, вдали за Мессинским проливом из тумана поднялись горы Калабрии.
Теперь все могло произойти в любую минуту. "Соприкосновение с врагом" - наиболее верное описание начала воздушного боя. Этот термин использовался в наших боевых донесениях во всех случаях. Как только противник был обнаружен вами или кем-то еще, начиналась новая фаза, влекшая за собой различные умственные предположения. Она не обязательно подразумевала, что вы открыли огонь из своих пушек или что вы вступили в бой. Скорее она означала безвозвратный конец сближения; вы освобождались от всего, что могло занимать вас в течение того короткого периода, и в это время вы достигали роковой черты. Теперь никак нельзя было избежать боя, повернуть назад. Все должны были участвовать, когда сражение началось, тот, кто уклонялся от борьбы, потому что в этот конкретный день его наступательный дух был слаб, погибал.
Во время сближения вы заняты, главным образом, стандартными действиями: проверкой приборов, переключением магнето, контролем температуры масла, проверкой давления наддува, часто, чисто автоматически, проверяете ремни парашюта и кислородную маску. Вы летите в группе, вместе с другими справа, слева и выше вас. Однако вы одиноки, очень одиноки в своем гремящем ящике со стеклянным верхом и становитесь добычей мыслей и искушений, которые приносит война. У вас все еще есть некоторый личный выбор; вы все еще можете решать, действительно ли собираетесь выполнять приказ относительно атаки, действительно ли останетесь с группой или же выйдете из атаки. Вибрация в двигателе? Проблемы с зажиганием? Упали обороты? Неисправность двигателя была правдоподобным оправданием за отставание и необходимость повернуть назад. Это было искушение, которому подвергались все пилоты.
По прошествии нескольких минут наушники заполнялись пронзительными голосами, которые давали безжалостные комментарии, питая уже распаленное воображение новыми образами: "бомбардировщики", "их много", "берегись - "Спитфайры"…".
Внезапно вы осознавали необъятность моря и угрожающую природу гор и начинали задаваться вопросом о ваших шансах на спасение. Это были четырехмоторные бомбардировщики, и вы должны были подойти очень близко, чтобы сбить их. Даже когда вы атаковали лишь звено из трех самолетов, в вас стреляли приблизительно тридцать пулеметов. Кроме того, "Спитфайры", которые, как упоминалось выше, все еще маневрировали на очень большой высоте, с самого начала создавали неудобства для вас. И когда этот конкретный вылет будет завершен, вы выполните еще один и еще один, все в один и тот же день. Если, конечно, будете еще живы…
Обычно сообщение о том, что кто-то поворачивает обратно, поступало сразу после взлета и прежде, чем возникала реальная опасность. Оно неизменно сопровождалось выражением сожаления, например: "О черт, мой двигатель продолжает работать с перебоями. Я вынужден вернуться". В некоторых случаях сожаление было искренним, в других - не очень, и требовался длительный командный опыт, чтобы отличить одно от другого.
Тех, кто поворачивал обратно, можно было разделить на три категории. Прежде всего, подлинные неисправности были отнюдь не редкими, так как техника жила по собственным законам и мало заботилась о репутации летчика-истребителя. Надежные ветераны многочисленных кампаний, "старики", знали свои самолеты и нечасто поворачивали обратно. Вместо пространных объяснений они коротко докладывали лидеру о возникшей неисправности. Они знали, что все ими сказанное будет принято без вопросов.
Вторая категория состояла из опытных пилотов, которые, внезапно достигнув предела своих сил, не могли или не хотели продолжать полет. Пережив сотни вылетов и боев, каждый раз узнавая все больше о том, как преодолеть самого себя, как обмануть совершенно естественный инстинкт самосохранения, они неожиданно понимали, что больше не могут справляться с собой и не способны сопротивляться искушению найти оправдание для временного освобождения от своих обязанностей. После этого они все чаще и чаще поворачивали обратно. В таких случаях лучше было отстранить их от вылетов, чтобы уберечь от гибели.
Третья же группа состояла из молодых летчиков, направленных на фронт из учебно-боевых групп. Среди них всегда были несколько человек, которые поддавались искушению незначительного обмана, чтобы избежать боя. Они были приведены в ужас и крайне подавлены безжалостной воздушной войной на Средиземноморье. Многие из них до этого были введены в заблуждение сводками, которые, хотя и были полны героических дел, ничего не сообщали о превосходстве, которого постепенно достиг противник. Ни одна из истребительных авиашкол не имела возможности подготовить молодых пилотов к тому, что ждало их в действительности.
Когда кто-то из этой категории возвращался обратно, старшие, опытные летчики проверяли его машину. Зачастую они не находили никаких признаков предполагаемой неисправности, немедленно разрушая, таким образом, хрупкое здание мелкой лжи, выстроенное мальчиком. Некоторые больше никогда не предпринимали таких попыток; другие повторяли, но намного позже, уже во второй категории, в то время как большинство остальных были или убиты, или отправлены домой "для другой службы".
Мысли, подобные этим, вертелись у меня в голове в то время, как глаза продолжали механически осматривать окружающее пространство. Внезапно появился враг, и события начали следовать одно за другим с быстротой молнии.
На той же самой высоте встречным курсом прямо через боевой порядок нашей группы пронеслись элегантные истребители. За долю секунды я, казалось, успел рассмотреть, - хотя, возможно, это было только мое воображение, - цветные опознавательные знаки на фюзеляжах "Спитфайров", заостренные законцовки крыльев, молочно-синие, словно животы рыб, нижние поверхности.
И внезапно я почувствовал на языке знакомый горький вкус, во рту пересохло.
Тогда же, краем глаза, я увидел ниже нас бомбардировщики. Они, казалось, стояли на месте, поскольку летели тем же самым курсом, что и мы. Повидимому никем не потревоженные, они следовали своим курсом спокойно и величественно. Они летели в своем обычном боевом порядке с превышением, который позволял каждой машине иметь свободный сектор обстрела выше и в задней полусфере. Но это едва ли был подходящий момент, чтобы спикировать на них. Очень скоро за каждым из нас висел бы "Спитфайр", дышащий в затылок, роль эскорта требовала от вражеских истребителей, чтобы они развернулись и атаковали нас.
На высоте 8400 метров "Спитфайры" могли разворачиваться с удивительно маленьким радиусом. Мы, с другой стороны, в разреженном воздухе на этой высоте должны были выполнять каждый маневр с осторожностью и на полной мощности, чтобы не потерять управление.
В радиоэфире царил полнейший хаос. Смесь сообщений и восклицаний внезапно превратилась в один непонятный и пронзительный крик. Я был рад, что мог видеть свое звено - Штрадена, Бахманна и Бернхарда, - которые сохраняли позицию позади меня. Группа Фрейтага, очевидно, схватилась с истребителями эскорта. Именно она грохотала в наушниках: "Смотри вверх, ручку на себя" или "Йохен, он у тебя на хвосте - берегись!".
Не было никакого рационального объяснения моему решению атаковать, когда я увидел два "Спитфайра", летевшие ниже меня. Возможно, опыт прежних подобных ситуаций подсказал мне, без необходимости размышлять, что я был в идеальной позиции, - я имел преимущество в высоте и приближался со стороны солнца. Я не помню, информировал ли остальных о своем намерении, но сам внезапно перешел в крутое пике со стремительно растущей скоростью. Контуры обоих моих противников уже появились в прицеле. Ведомый, однако, как будто услышав крик предупреждения, резко отвернул в сторону и ушел вниз по левой крутой спирали. К этому моменту и его ведущий вышел из моего прицела.
Без колебаний - это было против всякого здравого смысла - я решил довести бой до конца. Не было времени, чтобы оглянуться. Бахманн должен был быть позади меня, если следовал за моими маневрами, как и было предписано. Во время разворота с крутым креном ускорение с силой вжало меня в парашют, шея ныла, поскольку я пытался удержать противника в поле зрения. Глубокий вираж заставил выпустить закрылки, в то время как вибрация ручки управления указывала на то, что самолет на грани срыва в штопор.
Метр за метром я приближался к "Спитфайру". Он появлялся в моем прицеле и снова исчезал. Я перевел гашетку стрельбы в верхней части ручки управления в положение "огонь". Еще один полный круг, и затем, возможно, я смог бы прочно зафиксировать его в своем прицеле. Словно одержимый, я мчался на этой карусели, конечной стадии воздушного поединка. Мне не надо было волноваться о том, что сзади или сверху - Штраден, Бахманн и Цан, конечно, прикроют меня, а также целая группа истребителей.
Раздался глухой удар по фюзеляжу, и я вывернул голову, оглядываясь. Посмотрев мимо бронезаголовника, я увидел "Спитфайр", который выходил из крутого разворота в нескольких метрах позади. Дымные следы его трассирующих пуль тянулись ко мне, словно пальцы. Мой двигатель сильно застучал. Пули с ужасным треском разбивались о бронепластину позади моей головы. Кабина немедленно заполнилась запахом кордита. Стрелял он чертовски хорошо! Словно во время тренировочного полета, я вышел из сектора обстрела, сделал переворот через крыло и вошел в вертикальное пике. Замерев в кресле, я чувствовал себя почти одним целым со своим самолетом, выполняя классический маневр ухода из-под удара. Это была крутая спираль к земле, похожая на водоворот. Мои глаза почти отстраненно следили за неистово трясущимися приборами, показывавшими неисправность двигателя. Управление зловеще потяжелело, когда обтянутые тканью элероны начали подниматься, словно воздушные шары, фактически провоцируя сваливание в неуправляемый штопор. Вытекавшая охлаждающая жидкость покрыла лобовое стекло молочной, непрозрачной пленкой. Я был спокоен, рассматривая возможные варианты, как если бы наблюдал за поведением того, кто сам себя загнал в безнадежное положение. Лишь на секунду или две у меня возникли такие мысли, как "это конец" или "все кончено", наносившие вред мощному инстинкту самосохранения.
Тогда я стал говорить сам с собой, сопровождая словами действия, как всегда поступал в ходе воздушного боя. Я произносил, возможно, даже вслух: "сейчас", "быстрее" и "выравнивай".
На 1800 метрах стало очевидно, что в меня больше никто не стреляет. Лобовое стекло немного очистилось. Я мог видеть, что приближаюсь к склонам Этны. Я выключил двигатель, потому что температуры масла и охлаждающей жидкости опасно возросли. Винт свободно вращался в воздушном потоке. Я снижался с большой скоростью. Теперь уже можно было различить мелкие детали: узкие полосы обработанной земли, чередующиеся с гребнями виноградных лоз, - не лучшее место для посадки "на живот".
Однако я смог выполнить удачный подход между высокими деревьями к длинному, узкому полю, которое отлого поднималось к Этне. Лишь когда законцовки лопастей моего винта ударились о землю, я заметил, что она повсюду усеяна каменными глыбами. Но оказалось уже слишком поздно что-нибудь предпринимать. Перед самым касанием земли я вцепился в плечевые ремни. Удар был сильным - капот двигателя сорвался и улетел вдаль по высокой дуге, в то время как комья земли глухо застучали по крыльям, лобовому стеклу и фюзеляжу. Меня сильно бросило вперед, но привязные ремни выдержали. Самолет, наконец, остановился с резким толчком, от которого встал на кок винта, почти собираясь перекувыркнуться. Затем последовал сокрушающий удар, когда фюзеляж упал на каменистую землю.
Когда я пришел в себя, вокруг стояла тишина. Единственным звуком было тихое гудение - рация все еще работала.
В изумлении я расстегнул привязные ремни, выключил рацию и вылез из кабины на крыло. Оказавшись на твердой земле, я пошел к большому каменному валуну в нескольких шагах. Едва я достиг его, как почувствовал острую боль в спине. Я медленно опустился на землю, опираясь руками о камень. Повернувшись спиной к солнцу, я стянул спасательный жилет, расстегнул на икрах ремни, на которых держались пистолет "Вери" и сигнальные патроны, и вытащил из наколенного кармана свою кепку.
Ровно час назад мы взлетели из Джербини. Сейчас был полдень и солнце висело прямо над бесплодным полем. Не слышалось ни звука. Прищурив глаза, я посмотрел в небо и увидел там постепенно рассеивающийся след воздушного боя в виде безобидно выглядящего белого узора конденсационных следов.
Поле отлого поднималось к склону Этны. Все оно было усеяно валунами. Один из них оказался на пути моего "сто девятого" и едва не заставил его перевернуться. Когда после "кивка" вперед самолет упал обратно "на живот", мощный удар, очевидно, не лучшим образом сказался на моей спине. Боль была терпимой, если я сохранял неподвижность, но при любом движении простреливала всю спину. Однако я должен был идти, несмотря на последствия, я испытывал такое опустошение, что едва держал глаза открытыми, но о том, чтобы продолжать сидеть здесь, на палящем солнце, не могло быть и речи.
Почему я принял вызов англичанина? Он предложил мне вступить в единоборство, хотя, конечно, у него было много времени, чтобы уйти от моего огня, выполнив разворот и перейдя в пикирование. Вероятно, он чувствовал себя в достаточной безопасности, потому что друзья прикрывали его сверху, иначе пилот второго "Спитфайра" никогда не смог бы получить достаточный запас скорости, который позволил ему, сманеврировав, занять позицию позади меня, из которой он и подстрелил мой самолет. Но мой первый противник принял риск проведения ближнего боя до того момента, когда должна прибыть помощь, что очень характерно для упрямых, спортивных британцев; они весьма отличались от русских, с которыми я не так давно вел борьбу.