Итак, все решено. Возможно, это был результат скромной, невидимой работы Лютцова. Фактически это означало, что Верховное командование допускало, что сражение проиграно. Достаточно странно, но эффект от этого не был деморализующим. Напротив, казалось, что будущее снова имеет некоторую перспективу - нового начала, возможно, даже победы. Такое воздействие оказывал на солдат четкий приказ.
- Который час?
- Восемь тридцать.
- Кегель, передайте приказ 1-й группе в Шакку; они должны живее двигаться, если собираются добраться до Милаццо вовремя. И вам лучше начать уничтожение нашего снаряжения.
Словно предлагая закрыть эту конкретную главу, с севера над горой Эриче появились "мародеры". Хенрих доложил, что перехватил их радиопереговоры, и, пока он говорил, в действие вступила зенитная артиллерия.
Прицеливание бомбардировщиков было плохим. Весь их груз ушел на то, чтобы перепахать оливковую рощу в конце аэродрома и сорвать крыши с одного или двух деревенских домов. Когда зенитки прекратили стрелять, люди снова продолжили свою работу, как будто ничего не случилось.
Интересно, как далеко продвинулись американцы? Телеграмма инспектора истребительной авиации добралась до нас через несколько ретрансляционных станций, поскольку у нас уже отсутствовала прямая связь с восточной частью острова. Мы должны были спешить, чтобы наш транспорт не отрезали. Если американцы продвинулись бы далеко на север к прибрежному шоссе, то для эскадры это означало бы конец.
Я задался вопросом, что делать дальше, и не придумал решительно ничего лучшего, кроме как расслабиться в шезлонге под тентом около барака и ждать, когда будет закончена работа по разрушению - все сожжено, взорвано или разбито вдребезги. Было абсолютно бессмысленно предпринимать попытки любых новых вылетов.
Я стану наблюдать, как они один за другим взлетят, чтобы приземлиться на материке, затем я буду свободен, освобожден от ответственности. В течение нескольких дней у меня не будет связи, я не буду участвовать в боях, окажусь вне службы и текущих дел.
Бомбардировщики еще раз бесполезно растратили свой груз на уже покрытый шрамами пейзаж, донося до домов сицилийцев тот факт, что наш последний час наступил. Высокие, с продолговатыми лицами, самоуверенные немцы, которые вели себя так, словно владели всем островом с его смешанными расами, с его колоритными, подвижными жителями ростом с пигмея, по сравнению с ними, - эти немцы теперь были вынуждены отступить.
Хруст гравия под колесами прервал мои размышления. На узкой грунтовой взлетной полосе выстроились автомобили для перевозки личного состава и грузовики, под руководством Кегеля техники собирали и загружали радиооборудование и самое необходимое оборудование командного пункта. Мотки электрических и телефонных проводов громоздились около входа в туннель, ведущего к недостроенной пещере в утесе, которая должна была стать нашим непробиваемым для бомб убежищем. Дни, в течение которых пневматические молотки сверлили и долбили ее, прошли впустую. Каждый раз во время бомбежки мы спешили через насыпи желтого скального щебня под прохладную защиту туннеля и каждый раз находили там все тех же рабочих в пыльной, темной одежде, жавшихся в углу и прятавшихся, как и мы, от бомбежки.
Они принимали предложенную сигарету, благодарили с легким поклоном, пряча ее под залитую потом кепку. Последнее время они прекращали разговор, когда мы входили, но ни у одного в глазах не было торжества по случаю нашего поражения. Скорее это походило на знание того, что конец наступил и что мы собираемся отступать.
Сегодня они стояли на палящем солнце на каменистой насыпи около пещеры, внимательно наблюдая за нашими разрушительными действиями. Они немного отошли, когда Кегель сунул спичку в гору бумаги - телеграммы и рапорты, переписка с инспектором истребительной авиации, со штабом корпуса, со штабом воздушного флота и т. д., - которая скопилась около пещеры. Большие языки пламени выстреливали в ясный утренний воздух, время от времени унося с собой какой-то важный документ, чьи обугленные остатки приземлялись высоко на склоне скалы, а затем планировали в долину подобно детскому бумажному самолетику.
Рабочие ждали в абсолютной тишине, их глаза были прикованы к бараку. Они оставили свои водяные кувшины, обернутые влажными тряпками, в тени утеса, рядом с корзинами, содержащими сыр и помидоры. "Они конечно же не собираются поджигать барак? - казалось, говорили их лица. - Мы сможем использовать каждый клочок этого провода".
- Что будем делать с бараком? - спросил Кегель.
- Ничего, - сказал я. - Оставьте его рабочим.
Бахманн вернулся с виллы, тормоза завизжали, когда он остановился перед командным пунктом. С собой он привез мой комплект путешественника - потертые кожаные чемоданы и спальный мешок.
Он сказал мне, что Толстяк категорически отказался грузить на борт грузовика и везти назад все сокровища, которые накопил.
- Я обнаружил его в саду, окруженного пустыми бутылками из-под вина и бренди, которыми он заполнял вырытую траншею. Он делал тайник, сказав, что "никто не знает, вернемся ли мы снова".
Девушка Тереза с непроницаемым лицом сидела перед гротом, наблюдая за лихорадочными сборами и движением. Двери и ставни соседних зданий оставались закрытыми, словно их владельцы намеренно игнорировали наш отъезд - или, вернее сказать, наше отступление.
Стояла тишина. С желтого неба беспощадно светило солнце. Не было ни дуновения ветра, чтобы расшевелить липкий, душный воздух. Время от времени мы могли слышать техников, выкрикивающих друг другу распоряжения внизу на аэродроме. Внезапно я увидел сцену, которая разыгрывалась вдоль дальней стороны его периметра.
Словно по команде, между рядами оливковых деревьев один за другим быстро поднялись большие языки пламени. Над ними клубами поднялся грязно-серый дым, но не рассеялся, а остался висеть подобно огромным воздушным шарам. Затем я услышал крики и вопли. Работа по разрушению началась. Перед бараком остановились несколько грузовиков; их откидные борта с лязгом упали, и на грубый гравий спрыгнули солдаты. Громко подгоняя друг друга, они стали таскать мотки проводов и блоки радиоаппаратуры.
Через час или позже меня разбудил штабной писарь.
- Командир зенитчиков хочет поговорить с вами, господин майор.
Перед бараком стоял гауптман в тропической форме. Когда я вышел к нему, он неприветливо отдал мне честь. На шее он носил большой бинокль, а на его бедре, на обвисшем ремне, висел пистолет в сверкающей черной кожаной кобуре.
- Что за ерунда происходит там, господин майор? - спросил он. - Вы отдали приказ относительно всего этого бессмысленного разрушения и поджогов?
- Да, я отдал такой приказ.
- Но конечно, вы не можете отвечать за то, что ваши парни делают там?
- Я лучший судья для этого! - парировал я холодно.
Он, очевидно, с трудом владел собой.
- Послушайте, господин майор, мои парни находятся на огневых позициях своих пушек. В течение нескольких прошлых дней мы понесли тяжелые потери, а что касается сна, то едва помним, что это такое. Теперь они видят, как ваши люди собирают в груду ценное оборудование и обливают его бензином. Они видят разбитые на части двигатели и воронки, полные разрушенных запчастей и инструментов, не говоря уже о палатках и продовольствии. Это выше нашего понимания. Мы должны остаться здесь и сражаться, в то время как вы отступаете.
- Отступаем, вы говорите? Вы предлагаете удерживать Западную Сицилию одной вашей батареей?
Неожиданно настроение гауптмана изменилось.
- Я не предлагаю, - сказал он уравновешенно, - но, если мне прикажут, что я должен делать?
Видя его безупречное поведение, несмотря на крайнее раздражение, я вспомнил, что на всем протяжении периода непрерывных бомбежек 88-миллиметровые зенитные пушки, размещенные вокруг аэродрома, выполняли свою задачу великолепно. Под палящими лучами солнца и даже ночью артиллеристы должны были вручную таскать их тяжелые снаряды, и они не могли, как мы, найти убежище в траншеях, когда падали бомбы и их ревущий ковер двигался к нам, уничтожая все на своем пути.
- Я прекрасно понимаю, что вы должны быть раздражены и расстроены, - сказал я примирительно. - Я не приказывал уничтожать продовольствие и прослежу, чтобы это было немедленно прекращено. Если бы не было ваших людей, то они уничтожили бы нас за пару дней. Но что нам остается, кроме того, как уничтожить все то, что мы не можем взять с собой? Я полагаю, что вы вряд ли хотите, чтобы мы оставили вам несколько авиадвигателей и укомплектованную мастерскую?
Все еще глядя с негодованием, он покачал головой:
- Будет адски трудно сохранить дисциплину. Все это сжигание и уничтожение закончится паникой и общим массовым бегством.
- Вы не должны волноваться, - сказал я горько. - Массовое бегство - это хорошо. Западная часть Сицилии будет эвакуирована, о чем, без сомнения, скоро вам сообщат.
- Но почему все эти ценные материалы должны быть уничтожены?
- Я скажу вам почему. Потому что я хочу переправить на материк каждого человека. Потому что в грузовиках нет никакого места для инструментов, двигателей и прочего. Мы сможем получить большое количество двигателей, если сумеем пересечь Мессинский пролив, но мы не сможем получить новых механиков, укладчиков парашютов и радиооператоров!
Он снова покачал головой, сердито посмотрел на меня и ответил:
- Я не понимаю… Вы оставляете нас здесь одних - хорошо, хорошо, вам приказали это сделать. Но перед исполнением этого вы демонстрируете беспрецедентный вандализм. Затем вы подниметесь в ваши быстрые самолеты и через час будете в безопасности в каком-нибудь мирном тылу.
Он давал выход всему своему скрытому гневу не летчика, веря в то, что "воздушная кавалерия" наслаждается невероятными привилегиями; что это люди, которые просто улетают, оставляя его делать грязную работу на земле.
Так повелось с тех пор, когда летчики-истребители Первой мировой войны были фактически набраны из привилегированных кавалерийских полков. Во Франции они жили в замках и пили шампанское, когда другие довольствовались водой. В 1940 г. мы радостно следовали за ними. Мы тоже жили в замках, пили шампанское и, нарушая все правила ношения военной формы, давали свободу своим индивидуальным вкусам, обувая мягкие сапоги на меху и надевая изумительные кожаные куртки, захваченные у врага, чтобы отличаться от ходящих по земле военных.
Рейхсмаршал, сам любивший роскошные и разнообразные костюмы, заметил эту нашу слабость. В бессилии что-либо сделать, он безжалостно оскорбил тех, за чье отчаянное положение был ответственен: он высокомерно назвал летчиков-истребителей во Франции "эскадрильями шелковых пижам".
Возможно, наша аффектация в этом отношении зашла слишком далеко - пышные усы, скажем, или вещи, подобные нашим желтым шарфам, сандалиям и белым гольфам Фрейтага, или, вероятно, трофейной светло-коричневой портупее с 6,35-мм револьвером. Может быть, не летчики видели нас в совершенно ином свете. Наше почти безграничное поле битвы находилось на высоте 9000 метров, в ледяном воздухе, невидимое обычному глазу. Они видели нас только в то время, когда мы, одетые в свою неформенную одежду, отдыхали на земле между вылетами. Но им никогда не приходила в голову мысль, что наш следующий вылет мог завершиться гибелью любого ветерана, испытанного сотни раз.
Гауптман отдал честь, сел в автомобиль и уехал. Он выглядел ожесточенным и сердитым.
Внизу на взлетно-посадочную полосу против ветра выруливали первые "сто девятые", чтобы вылететь на материк. Я должен был лично проконтролировать работы по уничтожению и удостовериться, что ничего не упущено.
Дорога, ведущая в город, была совершенно пустой. За въездом на аэродром бомбежки сделали ее полностью непригодной. Я выехал к колее, ведущей вокруг почти круглого аэродрома, пробираясь через сады и внутренние дворы разрушенных ферм. Ангары, административные здания и вышка управления полетами лежали в руинах, перед ними обугленные скелеты сгоревших самолетов, перепутанная масса бесполезного металла.
Я свернул с колеи на юг и по засыпанному песком проезду проехал через несколько оливковых рощ перед тем, как достигнуть большой открытой площадки, где когда-то стояли мастерские.
Уже издалека я мог слышать голоса людей, которые перекликались возле жадного огня, символа бессмысленного разрушения. Облако черного дыма поднималось высоко над деревьями, где затем раздувалось подобно кроне сосны.
Я остановился около бреши в живой изгороди из кактусов, вышел из автомобиля и едва ступил на мягкий песок, как был остановлен картиной, внезапно представшей перед моими глазами. Там, где когда-то стояла палатка мастерской, теперь горел внушительных размеров костер. Люди из моей эскадры проворно кружились вокруг него, подкармливая пламя содержимым грузовиков, которое выгружалось и перетаскивалось с края поля. Новая порция топлива, которую они швырнули в огонь, описала высокую дугу и, приземлившись, подняла сноп искр на большой площади, тем временем огонь взревел, словно жадное животное.
В этом танце вокруг пламени было что-то от оргии. Солдаты хватали предмет, который могли удержать в руках, и с воплями швыряли в огонь. Ящики, стулья, палатки, раскладушки, телефоны, инструменты - фактически все, что служило для того, чтобы содержать штаб эскадры и группы в пригодном для действий состоянии и поддерживать их во время боев. В одном углу поля они собирали огромную кучу двигателей и металлических деталей.
- Сюда, помощники, немного выше. Когда здесь закончите, мы выльем бензин на эту партию! - вопил унтер-офицер, который подступал к двигателям с кузнечным молотом, словно сумасшедший. Они работали в огромном темпе, поскольку знали, что, лишь когда закончат, смогут уехать в Мессину и таким образом избежать плена. Но если "Лайтнинги" и "киттихауки" обнаружат конвой, то для многих из этих людей эта поездка наверняка станет последней.
- Внимание! Боеприпасы!
Один из людей раскрутил вокруг себя деревянный ящик и со всей своей энергией послал в огонь.
- Вы сошли с ума! - закричал я.
Но мой голос утонул в шуме. Внезапно во всех направлениях, словно фейерверк, засвистели и зажужжали пули. Оглядевшись вокруг, я увидел, что все вокруг лежат плашмя на животах или укрылись позади земляных валов.
Я велел офицеру следить за тем, чтобы все было сделано надлежащим образом. Чем же все это, спросил я себя самого, действительно отличается от того, что было тремя месяцами прежде в Тунисе? И возможно ли фактически было провести подобное бессмысленное разрушение дисциплинированным и организованным способом?
Треск огня и в-р-р-п и ф-ф-т взрывающихся боеприпасов, казалось, наполняли солдат необычным ликованием.
Было ясно, что недалеко, позади следующей живой изгороди из кактусов, шла другая разрушительная работа, поскольку я мог видеть еще одно растущее облако дыма. Как только боеприпасы перестали взрываться, через узкий промежуток проехал следующий грузовик, загруженный оборудованием и принадлежностями всех видов. Ящики и коробки, молотки, шкивы, батареи, лопаты, стальные каски, шины и тросы торопливо сгружали с грузовика и перетаскивали по земле к костру либо бросали их, и они летели по высокой дуге прямо в огонь. Все происходило в спешке и суматохе. Нельзя было терять времени!
Затем я увидел зрителей, скрывавшихся за изгородью из агавы, - жителей близлежащих ферм. Время от времени какая-нибудь фигура выползала из кактусовых зарослей, стремительно бросалась вперед на метр или два и, схватив канат, брезент или коробку, мчалась назад в укрытие со своей добычей.
Я мог слышать хриплый голос гауптмана Кегеля, который криком отдавал распоряжения. Заметив мое присутствие, он сказал:
- Почти закончили, господин майор. Еще два грузовика. Но жители таскают вещи, словно галки.
Его руки были по локоть покрыты сажей, а тропическая рубашка пропитана потом. Действительно, жар вблизи огня стоял невыносимый.
- Я могу начинать отправлять в Милаццо грузовики, которые больше не нужны?
- Конечно. Начинайте немедленно. Они будут в большей безопасности, если поедут поодиночке.
Вернувшись на командный пункт, я нашел Бахманна, Кёлера и Тарнова сидящими в шезлонгах под тентом. Багаж, который они собирались взять с собой, стоял наготове рядом с ними. На коленях Бахманна была расстелена карта Сицилии и Южной Италии.
На ступеньках барака сидел Толстяк в полном походном снаряжении. Увидев меня, он сразу же стал разворачивать свертки с хлебом, сыром и ветчиной и укладывать содержимое на оловянные тарелки, стоящие на табурете. Поблизости стоял с открытыми дверьми большой радиофургон, ожидавший приказа на отъезд. Толстяк держал его в поле зрения, так как должен был уехать вместе со связистами, как только их услуги стали больше не нужны.
- Лучше отправляйтесь, - сказал я, поворачиваясь к Бахманну и Кёлеру. - Взлетайте сейчас же и летите на нашу тыловую базу в Фодже. В течение двух-трех дней мы узнаем, откуда будем действовать.
Бахманн что-то невнятно пробормотал. Это могло быть: "Я хотел бы лететь с вами, господин майор" или "Почему вы не летите с нами?".
Но они оба встали, надели рюкзаки и, уже обремененные ими, попытались равнодушно отсалютовать перед тем, как побрести к своему "кюбельвагену".
Тяжелые полуденные часы текли медленно. Внизу на аэродроме не прекращались пожары. Время от времени взлетали самолеты, поодиночке или парами.
Начиная с раннего утра "мародеры" больше не появлялись, как будто знали, что наш конец уже близок и что мы больше не представляем заслуживающую внимания цель. "Сто девятые" улетели, и транспорт начал движение к Милаццо. Теперь я отдал распоряжение относительно отъезда радиофургона, после чего Толстяк проворно вскочил на подножку автомобиля и исчез в двери.
"Кюбель" с двумя дремлющими механиками внутри стоял наготове, чтобы доставить меня на аэродром, как только я решу, что пора стартовать. Моя миссия здесь была окончена. Внезапно бремя ответственности покинуло меня. В соответствии с полученным разрешением я разрушил эскадру, разбил ее до неузнаваемости. Все было против нас, стыд и гнев переполняли меня, полностью изгоняя все ощущения освобождения.