Как я ненавидел все это! "Летающие крепости" и их почти что высокомерное презрение к нашим неэффективным атакам, Верховное командование с его пренебрежением и оскорблениями, жару сицилийского лета и беспрестанное солнце…
Если я хотел достигнуть материка до заката, пора было направляться на аэродром. Тени становились длиннее, и в послеполуденном солнечном свете, как и каждый день на Сицилии, краски начинали пылать.
Мой "Me" стоял непосредственно у взлетно-посадочной полосы. Маленькие кожаные чемоданы и спальный мешок были уложены в крошечный багажный отсек позади бронеспинки. Теперь меня ничто здесь не удерживало. Другие пилоты, как недавно в Тунисе, перевозили в фюзеляжах своих механиков. Они называли себя "несчастными слугами "Люфтганзы". На моем "Me-109" это пространство было заполнено журналами боевых действий и отчетами офицеров. Бахманн едва успел вырвать патронный ящик, в котором лежали эти документы, у человека, собиравшегося отправить его в огонь.
Однако, казалось, что-то удерживало меня, словно миссия, которая была поручена нам - и которую мы "провалили", - все еще была не завершена.
Тишину нарушали хлопки боеприпасов, взрывавшихся в пожарах на аэродроме. Позади ближайшей живой изгороди, между оливковыми деревьями, в небо бдительно смотрели стволы 88-миллиметровых зенитных пушек, словно здесь оставалось что-то еще, нуждавшееся в защите. Телефоны были демонтированы или уничтожены. Фельдфебель Хенрих и его отделение радиоперехвата давно покинули свое сказочное место в башне древнего замка и теперь были на пути в Милаццо.
Рабочие заполучили бывший командный пункт. Посмотрев в направлении Эриче, я увидел, что барак находился в процессе разборки. Сначала исчезла крыша, затем боковые стены, потом торцевые.
Механики в "кюбельвагене" искоса смотрели на меня, словно спрашивая себя: "Когда же, черт возьми, он собирается взлетать?" Я пошел к "Me" и медленно, одно за другим, начал приготовления. Спасательный жилет. Пропустить между ногами ремень и застегнуть его. Ремень с сигнальными ракетами на икры ног. Сложить карту, чтобы было видно маршрут. (Не то чтобы карта была действительно необходима для перелета в Калабрию. В этом случае навигация была до абсурда проста.)
Механики молча поднялись на крыло "Me" и открыли фонарь кабины. Когда лямки парашюта защелкнулись в замке на моей груди, скулящий звук инерционного стартера начал расти, становиться громче. Все происходило согласно плану. Последний взлет с Сицилии не должен был иметь никаких отличий от любого другого.
Двигатель работал ровно. В соответствии с системой, которую вы не найдете нигде в руководствах, мои глаза путешествовали по приборной доске, одновременно я с равными интервалами смотрел влево и вправо и осматривал воздушное пространство позади и выше себя. Пилот, летящий один, должен быть вдвойне осторожен. Снова появились привычные запахи - масло, охлаждающая жидкость, смазка и бензин - специфический аромат "мессершмитта", который исходил из горячего двигателя, от горячего масла в маслопроводах и гликоля в системе охлаждения. Каждый самолет имеет свой запах.
Рабочие около пещеры на горе Эриче посмотрели вверх, когда я на своем "Me" выполнял вираж, пролетая вокруг скалы. На несколько секунд я увидел нашу виллу, а затем передо мной было только море. Я сделал длинный крюк на север, чтобы обогнуть Палермский залив. Над городом висел туман, из которого поднималась, отражая вечерний свет, гора Пелагрино.
Солнце было прямо позади меня. На высоте 4000 метров я плавно передвинул назад рычаг сектора газа и выровнял поверхность капота двигателя по темному краю горизонта.
Когда горы круто обрывались в море, я мог видеть между законцовкой правой плоскости и вращающимся винтом бледную ленточку прибрежного шоссе. Высоко в небе парила покрытая снегом вершина Этны, легко видимая через треугольное боковое стекло рядом с толстым синеватым бронестеклом перед прицелом.
По этому прибрежному шоссе между Палермо и Мессиной двигалась моя эскадра, вернее сказать, человеческий компонент моей эскадры. Крошечные партии людей были посланы отдельными маленькими конвоями с приказом собраться вместе там, где они смогут. Как они пересекут пролив, все еще не было ясно. Как предполагалось, это могло быть сделано на курсировавших там паромах "Зибель" и на понтонах, но союзники совершали убийственные налеты на Мессинский пролив. Соответственно в том районе была высокая концентрация тяжелой зенитной артиллерии. В моих наушниках было мало или вообще не было слышно шума, который обычно сопровождает воздушный бой. Сейчас, непосредственно перед закатом, все было тихо. Лишь шуршание и треск, затем в течение нескольких секунд громкий рев включаемых и выключаемых передатчиков, за которым последовала полная тишина.
Когда я прилетел в Трапани весной - в начале апреля, - склоны были ярко-зеленые и вершины гор окутывали дождевые облака. Я тогда направлялся в Африку и, как сегодня, летел один. Началась конечная стадия войны в Тунисе, и союзники наступали на север через линию Марет.
А сегодня я летел на материк, последним из своей эскадры, и эвакуация с острова началась. Склоны гор были голыми и опаленными летним солнцем, а всего прошло три месяца с того первого полета. Степень, до которой ужалась "крепость Европа", была пугающей.
Ниже, справа от меня, лежал город Чефалу. Я решил лететь севернее, над Липарскими островами, чтобы обойти Мессинский пролив. Даже если к этому времени дня истребители и "Летающие крепости" были уже на пути домой, я мог бы привлечь внимание собственной зенитной артиллерии, и я не имел никакого желания делать этого. Верхние части гор были глубокого синего цвета, и над ними, подобно факелу, пылала вершина Этны. Я держал курс на южную оконечность Калабрии, между проливом и Стромболи, над которым висело черное облако.
Мессинский пролив, блестящая полоска воды, окаймленная синими холмами, отражал вечерний солнечный свет. Силуэт моего крыла, медленно перемещавшийся над сверкавшей водой, на мгновение образовал связь между островом и материком. Именно тогда я увидел неисчислимые небольшие темные пятна, усеявшие небо над проливом в форме великолепного правильного купола. Тяжелая зенитная артиллерия энергично ставила заградительную завесу против "Летающих крепостей".
Круглое травяное пространство аэродрома Вибо-Валентия было видно издалека, оно было единственным ровным местом среди оливковых рощ и сильно заросших склонов горного хребта, который спускался вниз, прямо в "носок" Италии, в Реджо. Я подвел свой "Me" на минимальной скорости к посадочному сигнальному полотнищу, которое указывало, где кончался аэродром и начинался склон. Непосредственно перед тем, как я сел, по обеим сторонам законцовок моих крыльев замелькали верхушки высоких тополей.
Хотя аэродром часто бомбили, он был поврежден незначительно, по сравнению с нашими посадочными площадками на Сицилии. Тем не менее, ангары, расположенные с восточной стороны дороги на Реджо, лежали в руинах. Взрывами бомб были вырваны ворота и в клочья разнесены крыши. Хотя многие воронки были засыпаны и выровнены, мой самолет подпрыгнул при посадке, и перед тем, как он остановился, я должен был энергично поработать педалями рулей, чтобы не дать ему скапотировать.
Спустя всего несколько минут около меня остановился автомобиль оберста Лютцова. Как офицер, ответственный здесь за управление истребителями, он должен был проинструктировать меня относительно будущих действий моей эскадры.
Мы сидели на траве около моего самолета, и Лютцов вкратце описал ситуацию на Сицилии. Было легко понять, что конец близок. Решение о полной эвакуации с острова теперь было принято, и, несмотря на огромные усилия, предпринимаемые союзниками, отход, казалось, происходил организованно.
Наносились непрерывные бомбардировочные удары в попытке остановить паромное сообщение между островом и материком, но зенитная артиллерия ставила массивные заградительные завесы, вынуждая бомбардировщики выполнять противозенитные маневры и сбивая их прицел.
Фельдмаршал отдал приказ, согласно которому я должен был собрать эскадру на материке и готовиться к противовоздушной обороне Калабрии и Апулии. При этом, однако, мы должны были избегать больших аэродромов, которые были известны врагу. Возможными альтернативами были участки пахотной земли около Кротоне, побережье Калабрии около Катандзаро или относительно безлесная равнина Базиликаты. Выбор передовых взлетно-посадочных площадок был предоставлен мне.
Хорошо, подумал я. Новые приказы, новые обязанности, новые надежды! Но сегодня я был один, без эскадры и без ответственности. Я мог подумать о самом себе. Однако я не хотел оставаться там, где находился. Лютцов согласился:
- Прекрасно, отправляйтесь в Апулию, но поспешите, чтобы успеть найти, где приземлиться до наступления сумерек…
* * *
Еще до того, как я начал выполнять широкий круг над городом и портом Таранто, я увидел скользивший внизу под моим крылом и казавшийся бесконечным белый пляж Базиликаты. Белый прибой фосфоресцировал в синем сумраке. Аэродром в Мандурии был длинной и узкой полоской земли между виноградниками и оливковыми рощами.
В расположенных поблизости домах уже горели огни, когда я приземлился на пружинящий дерн.
Ожидая автомобиль, я стоял с немецким гауптманом перед палаткой, которая объединяла функции пункта управления полетами и административного здания.
- Здесь достаточно тихо, - заметил он. - Иногда мы видим пролетающие четырехмоторные бомбардировщики, но они еще ничего не сбросили на нас. Ночь назад британцы атаковали Гельзенкирхен. Город все еще в огне, и там большие потери среди гражданского населения. Мои родные живут в Гельзенкирхене.
И так как я ничего не ответил, он продолжил:
- Несколько минут назад мы слушали радиопередачу из дома и узнали, что вчера вечером они совершили налет на Данциг. Только подумайте, господин майор! На Данциг!
Темнота опустилась быстро. Я вдыхал аромат сосен и эвкалиптовых деревьев, которые росли позади палатки, и с удовольствием слушал шумный хор сверчков. Небо было темно-фиолетовое, и деревья выделялись на его фоне словно бумажные профили.
Хотя слова "Гельзенкирхен" и "Данциг" все еще звенели в моих ушах, я все равно не мог ничего поделать с внезапно овладевшим мною ощущением счастья. Я решил отправиться в город, чтобы провести ночь в чистом, тихом гостиничном номере. В Лечче меня должен был доставить "Topolino" ("Жаль, но это все, что мы имеем"). Я все еще был предоставлен сам себе. Никто не будет меня искать, чтобы спросить, какие будут приказы и распоряжения на сегодня? Хотя я был измотан, я хотел поесть и выпить бутылку в ресторане, смотря на других посетителей, живущих здесь беззаботной жизнью, словно это было мирное время.
"Topolino" прибыл, подпрыгивая в траве, и остановился около меня.
- Я хотел бы, чтобы за мной приехали в восемь утра. Я вылечу в Фоджу. Пожалуйста, проследите за тем, чтобы мою машину заправили.
- Хорошо, господин майор. Спокойной ночи. На дороге к городу было оживленное движение.
Плодородные виноградники, через которые она проходила, продолжались до самых городских окраин. В пригороде люди сидели около своих домов, наслаждаясь вечерней прохладой. Солдаты и их девушки отпрыгивали на обочины дороги, когда слышали наш приближавшийся автомобиль.
Отель "Grande Italia" находился на Пьяцца Сант-д'Оронцо. Архитектурно он гармонировал с остальной частью города и был одним из тех больших каменных palazzi, называемых "Grande Hotel", "Otel Roma" или "Albergo Napoli", которые можно было найти в любом приличном городе. Швейцар внес мой скромный багаж на первый этаж, где мне дали комнату с окном и балконом, выходящими на piazza. Занавески были задернуты из-за светомаскировки. Поместив свои чемоданы и спальный мешок на тумбочку около кровати, я выключил свет и, отодвинув занавески, выглянул из окна. Площадь купалась в сумерках летней ночи. Большие, в стиле барокко, фасады зданий вокруг, казалось, пылали, словно впитав в себя в течение дня солнечный свет. Они были цвета розового зефира.
Я лег на кровать лицом к окну, чтобы было видно звездное небо. Усталость давила на меня. Если бы я закрыл глаза на несколько секунд, то быстро бы заснул. Но я хотел использовать вечер максимально. Я хотел действительно почувствовать, что я жив, что я буду жив на следующий день и что я имею право на жизнь. Я хотел сидеть за накрытым столом с винными бокалами, салфетками и столовыми приборами. И я хотел вкусно есть, насыпать ложкой сыр на pasta, я хотел чувствовать в своей руке темную бутылку красного вина с ее яркой цветной этикеткой и эмблемой, отпечатанной на стекле. Я хотел делать это медленно и неторопливо, с удовольствием. И вокруг меня должны были быть люди. В моем представлении это были оживленные жители Апулии, которые своеобразным способом хотели игнорировать обстоятельства войны и тот факт, что немногим более чем в сотне километров от них проигранное сражение приближалось к своему концу. Я представлял их спорящими с воодушевлением и выдвигавшими свои теории, сообщая таким образом о том, что, на их взгляд, пришло время закончить все это дело.
К сожалению, мой внешний вид был далек от совершенного. В последний момент Толстяк успел выстирать мою рубашку, но мои брюки были запятнаны и помяты. Но вряд ли кто-нибудь обратил бы на это внимание. Я встал и, спустившись по широкой лестнице, вошел в небольшой ресторан. Столы снаружи под аркадами были достаточно освещены, чтобы посетители могли есть за ними. В Лечче никто чрезмерно не заботился о светомаскировке.
Столы, покрытые красными и белыми скатертями, окружали цветущие олеандры. Аркады заполняли главным образом солдаты, но там также были несколько местных жителей, чья оживленная беседа, перемежавшаяся веселыми восклицаниями и женским смехом, заполняла небольшую площадь приятными звуками их мелодичного языка.
Я заказал past'asciutta, восхитительную копченую ветчину и дыню, сопровождаемые крепким красным salice. Хлеб был снежно-белым, с хрустящей корочкой.
Внутри ресторана по всей длине одной из стен находился бар. Сама стена состояла из больших стекол, оборудованных полками, на которых стояло множество бутылок с яркими наклейками. Ко мне за стол подсели итальянский капитан-парашютист и его подруга. Он выставлял напоказ небольшие густые усы и, даже сев за стол, остался в красном берете, который носил небрежно надвинутым на одну бровь. Капитан постоянно жестикулировал, когда говорил, стараясь таким образом подчеркнуть свои слова, и никак не мог остановиться.
Где приземлились другие? Возможно, на аэродроме в Бари, на который прибывали почти все самолеты, направляемые из рейха для пополнения нашей эскадры. Или, может быть, в Фодже, где у нас имелся маленький лагерь для сосредоточения персонала и оборудования. Кроме того, они могли приземлиться в Бриндизи, Джоя-дель-Колле или Таранто.
Бахманн, я знал, остановится в какой-нибудь роскошной гостинице в Фодже и будет есть в одном из многочисленных ресторанов, которые, как и в мирное время, имеют кулинарные деликатесы на любой вкус. Фоджа все еще оставалась в глубоком тылу - но надолго ли? Рейнерт, наверное, был в Бари, чтобы продолжить уроки языка со своей подругой. Я задавался вопросом, смогут ли они на самом деле встретиться. Шоферы такси там имели обыкновение, подмигивая, спрашивать: "Settanta-cinque?", если их пассажиром был немец. Семьдесят пять - это был номер дома, где жили девушки легкого поведения. Я был твердо уверен в том, что сегодня там устроят бурные вечеринки.
Если британские ночные бомбардировщики теперь долетали до Данцига, то и американцы не успокоятся, пока не пошлют туда днем свои огромные армады. Рейхсмаршал снова разъярится и возложит вину на истребителей. Несчастные уцелевшие будут бродить среди дымящихся гор щебня в поисках своих детей и родственников. Затем, с больным сердцем и истощенные, они устало вернутся к бесконечной рутине своих фабрик и контор.
Бои на равнине западнее Катании, должно быть, к настоящему времени достигли Джербини. Сегодня вечером должен был быть выброшен парашютный десант, чтобы задержать наступление союзников и позволить как можно большему числу людей пересечь Мессинский пролив.
В Фодже мы тоже не нашли бы покоя. Тяжелые бомбардировщики начнут атаки на материк, как только падет Сицилия.