6 ноября в Германию был отправлен эшелон с молодежью.
Нужда в городе росла, было тревожно. С величайшей осторожностью говорили о расстрелах, но и без того каждый мог ночью слышать залпы.
В декабре появились глухие слухи о Сталинграде. В Кисловодск поступали партии раненых. Советские аэропланы бомбили Пятигорск. Оккупанты притихли и посерели.
Бургомистр Кочкарев был отставлен за большую растрату. Его место занял некто Топчиков. На Рождество вырубили много елок, но веселых елок немцы не организовывали. Началась эвакуация.
4-5 января опять по квартирам искали евреев и коммунистов Появилось объявление, что распускаемые слухи об эвакуации Кисловодска ложны; за них будут расстреливать.
В первых числах января начались взрывы. Взрывали железнодорожное полотно, товарную станцию. Повторялись обыски. Немцы убежали внезапно 10 января. Это спасло много жизней. Немцы оставили на станции бочки с квашеной капустой, вино, мешки с солью. Вино оказалось отравленным. Соль тоже была отравлена, но хозяйственники сразу заметили, что посоленный немецкой солью суп покрывается зеленым налетом, и отравлений было не так много.
10 января в Кисловодске немцев уже не было. Вошли советские войска. Началось откапывание трупов убитых, замученных.
В противотанковом рву нашли 6300 зверски расстрелянных советских граждан. В Пятигорске на Машук-Горе найдено 300 трупов русских. В Кисловодске, у Кольца-Горы нашли еще тысячу трупов.
То, что было сделано немцами в Пятигорске, Ессентуках, сделано ими было спокойно и методически.
ЕССЕНТУКИ.
Подготовил к печати Илья Эренбург.
Немцы заняли Ессентуки 11 августа 1942 года. 15 августа был назначен Еврейский комитет, который произвел регистрацию евреев. Было зарегистрировано 307 трудоспособных, а с детьми и стариками около 2000.
На рассвете евреи должны были являться в Комитет. Их посылали на тяжелые работы. Немцы издевались над ними, избивали. Особенное усердие проявлял "ответственный по еврейским делам" лейтенант Пфейфер. Этот толстый, краснолицый немец приходил в комитет с хлыстом и руководил побоями.
7 сентября по приказу коменданта фон-Бека евреям было предложено переселиться в "малонаселенные места". Все евреи должны были явиться в школу за полотном железной дороги, взяв с собой вещи (не более 30 килограммов), тарелку, ложку и продуктов на три дня. На сборы было предоставлено два дня.
Узнав о "выселении" и понимая, что за этим скрывается, покончил с собой доцент Ленинградского университета Герцберг. Профессор Ленинградского пединститута Ефруси и доцент Мичник приняли яд, но были спасены немецкими врачами, считавшими, что евреев нужно убить по установленному регламенту.
В ту же школу было приказано отвезти всех больных, находившихся в больнице.
9 сентября с утра в школу стали собираться евреи. Многих провожали русские, прощались, плакали. Здание оцепили. Ночь обреченные провели в школе. Дети плакали. Часовые пели песни.
10 сентября в 6 часов утра евреев посадили на машины без вещей. Машины направились по направлению к Минеральным Водам.
В километре от стекольного завода находился большой противотанковый ров. Машины останавливались возле рва. Евреев раздевали и сажали в газовые автомобили, где они умирали от удушья. Пытавшихся убежать - расстреливали. Детям мазали губы ядовитой жидкостью. Трупы сваливали в ров слоями. Когда ров заполнялся, его посыпали землей и утрамбовывали машинами.
Среди убитых, кроме уже названных, много научных работников и врачей: доцент Тиннер, доктора: Лившиц, Животинская, Гольдшмидт, Козниевич, Лысая, Балабан, юрист Шац, магистр фармации Сокольский.
В Ессентуках работал доктор Айзенберг. В начале войны он был назначен начальником полевого госпиталя.
После освобождения Ессентуков Красной Армией доктор Айзенберг прибыл в родной город. Он узнал, что немецкие людоеды убили его жену и десятилетнего сына Сашу. Вместе с представителями Красной Армии и с рабочими стекольного завода доктор Айзенберг установил у рва мемориальную доску.
На этом месте зарыты евреи не только Ессентуков, но также Пятигорска, Кисловодска, Железноводска. Здесь же зарыты трупы 17 железнодорожников и многих русских женщин и детей.
РАССКАЗ РЫБОЛОВА ИЗ КЕРЧИ ИОСИФА ВАЙНГЕРТНЕРА.
Подготовил к печати Лев Квитко.
Когда началась эвакуация из Керчи женщин с детьми, моя жена не хотела ехать. Наши рыболовы, наш консервный завод выполняли заказы фронта, и я не мог оставить работу. Оставлять в городе меня одного жена не соглашалась.
- Если случится, - говорила она, - что тебе придется уходить, уйдем вместе.
По городу был расклеен приказ: все евреи - от грудных детей до стариков - обязаны явиться на регистрацию. Работоспособных отошлют на работы, а дети и старики будут обеспечены хлебом. У кого не будет штампа регистрации, тот подлежит расстрелу.
Я пошел и зарегистрировался вместе с семьей.
На сердце, однако, было тяжело. Не нравилось, что на улицах встречается мало керченских жителей, а евреев вовсе почти не видать.
- Знаешь, - сказала мне жена, - давай поговорим с Василием Карповичем относительно ребенка.
Зашли к Василию Карповичу, жившему у нас во дворе. Он и Елена Ивановна, пожилые люди, не раз просили заходить к ним:
- В тревожное время лучше, когда люди держатся вместе, - говорили они.
Но мы из дома уходить не хотели и только нашего младшего, Бенчика, отвели к ним. Старший сын наш, Яша, все равно дома не сидел. Школы были закрыты, и он по целым дням где-то бегал со своими товарищами.
Однажды утром вошли ко мне в дом двое полицейских и немец. Немец вычитал из бумаги мое имя, имя жены и моих детей.
- Соберите, - говорит он, - наиболее нужные вещи, так как вы отправляетесь на работу в совхоз, а квартира ваша будет занята другими. Возьмите с собой ваших сыновей - Якова 14 лет и Бенциона 4 лет. Где они?
- Это ошибка, - отвечаю я. - У нас нет детей.
Но тут же мелькает у меня мысль: а что я буду делать, если сейчас они войдут?
Немец что-то записал и приказал следовать за ним. Двор точно вымер. Но я чувствую, что из-за окон квартир за нами тайком следят перепуганные соседи.
Привели нас в тюрьму. Она была переполнена. Встретили там всех наших друзей и знакомых. И так как никто не знает, для чего и надолго ли нас взяли, в голову приходят самые страшные мысли. От тесноты и мрачных предчувствий все возбуждены, громко говорят, дети плачут - с ума можно сойти.
К вечеру пришел начальник тюрьмы.
- Незачем волноваться, граждане! - сказал он сладким голоском. - Выспитесь, отдохните, а завтра мы отвезем вас в ваши совхозы на работу. Будете получать по два кило хлеба в день.
Народ успокоился. Знакомые начали сговариваться о том, чтобы вместе попасть на грузовики и работать в одном совхозе.
На следующее утро к тюрьме подъехало пять грузовиков. Они наполнились людьми и уехали. Я, жена и наши друзья никак не могли пробиться к машинам - до того была велика толкотня. Люди хотели как можно скорей выбраться из тюрьмы и очутиться на свободе, в совхозе. Наиболее сильные пробились вперед, а мы все оставались, хотя грузовик курсировал весь день.
Ночью кому-то показалось странным, что грузовик оборачивается в течение 25 минут. Куда же они могли за такой срок отвозить людей? Эта мысль так ударила по голове, что всех нас охватил ужас. Так промучились всю ночь.
Утром снова приехали грузовики, и мы вместе с нашими друзьями наконец-то уселись. Как только мы выехали за город, я почуял недоброе. Я знаю все пригородные дороги - не в совхоз едем мы! И, прежде чем я успел что-нибудь сообразить, я увидел противотанковые рвы и возле них гору платья.
Как раз здесь остановился автомобиль, и нас согнали. Мы оказались в окружении солдат с винтовками, направленными на нас. Из ямы, еле присыпанные землей, торчали ноги, руки, еще двигающиеся части тела. На секунду мы словно оцепенели. Девочка лет 14-15 с нашей улицы припала ко мне с плачем: "Я не хочу умирать, дяденька!" Это так потрясло нас всех, что мы словно очнулись. Никогда я эту девочку не забуду! Ее плач живет в моей крови, в мозгу, в сердце.
С нас начали срывать верхнюю одежду и гнать в яму - прямо на расстрелянных. Послышались страшные вопли. Солдаты гнали нас в могилу живьем, чтобы не нужно было потом таскать наши тела. Окружавшее нас кольцо сжималось все больше. Нас оттеснили к самому краю ямы, так что мы в нее свалились. В это мгновение раздались выстрелы, и упавших тут же начали засыпать землей. Я распрощался с женой. В то время, как мы стояли обнявшись, пуля попала в голову жены, и кровь ее хлынула мне в лицо. Я подхватил ее и искал место, куда бы ее положить. Но в эту минуту я был сшиблен с ног, на меня упали другие.
Я долго лежал без сознания. Первое ощущение, которое я, очнувшись, испытал, было такое, что меня покачивает горячая масса, на которой я лежу. Я не понимал, где нахожусь, и что произошло. Меня давила тяжесть. Хотелось вытереть лицо, но я не знал, где моя рука. Вдруг я раскрыл глаза и увидел звезды, светящиеся в великой вышине. Я вспомнил обо всем, собрал все силы и сбросил лежавшую на мне землю. Отгреб также землю, лежавшую поблизости. Хочу найти жену. Но кругом темно. Каждый раз беру в руки чью-то голову, всматриваюсь - не женина ли. Темно. Вожу пальцами по лицу, может быть, удастся наощупь опознать. Наконец, нашел. Она была мертва.
Я выбрался из ямы и пошел куда глаза глядят. Увидел огонек и зашел в деревенскую избу. Там было трое мужчин и две женщины. Они меня о чем-то спрашивали, но я не знал, что отвечать. Очевидно, они сразу догадались обо всем. Женщины сняли с меня измазанную в крови рубаху, смазали йодом мои раны, надели на меня свежую рубаху, накормили, дали мне фуражку, и я ушел.
По дороге одна из женщин спросила меня:
- А Вальдман Илья Вениаминович тоже был среди вас?
- Да, - сказал я, и женщина, заломив руки, упала.
Я шел по направлению к городу. Не знаю, почему, но страха я совершенно не испытывал. Я хотел узнать о детях. На дворе была ночь, будить знакомых мне не хотелось, и я, увидав развалины разрушенного бомбежкой дома, вошел в погреб.
Но рано утром я хотел подняться - и не мог. Раны кровоточили, меня лихорадило, я был прикован к месту. По обрывкам разговоров, по доносившимся крикам и отчаянным воплям я понял, что в городе происходит большой погром; как я потом узнал, то, что происходило в городе, значительно превзошло мои представления. Немцы окружили также рабочее предместье и убили около 2000 человек.
Лежу в погребе и двинуться не могу. Но вот что удивительно: очевидно, кто-то догадывался о том, что в погребе находится живое существо. От времени до времени кто-то опускал в погреб то каравай хлеба, то отваренную картошку, то лук, то бутылку воды. Пятнадцать дней я пролежал таким образом. Вдруг мне стало ясно, что я заживо гнию. Тогда я собрал остатки сил и выбрался наружу. Пришел в поликлинику. Когда я вошел в кабинет, доктор спросил: "Что с вами? Почему такая вонь?" Я показал свои раны.
- Места нет, - сказал он, - деньги и бумаги есть у вас?
- Нет.
- В таком случае я не имею права лечить вас, - говорит врач и тут же шепчет медсестре, чтобы та немедленно приготовила для меня место в палате.
Он лечил меня без денег и без бумаг, продержал две недели и выпустил здоровым.
Ушел я к своим знакомым русским и получил у них еду, деньги и жилье.
Тридцать пять лет я имел дело с морем, с ураганами. Не раз буря перевертывала мои лодчонки, но меня не побеждала. Сколько раз меня уже заглатывали волны! А этот вот презренный пес хочет погубить меня в два счета... Не дожить ему до этого! На фронте воюют мои братья и братья моей жены, они уже знают о том, что натворили немцы в Керчи.
Начал разыскивать своих детей. Никто не знает, куда девался Яша. Несколько ночей подряд я рылся в ямах. Но можно ли среди стольких трупов, да еще в темноте, узнать кого-нибудь? К тому же покойники часто так меняются, что их вообще узнать невозможно. Затем я добрался до партизан. Однако пропавшим я своего сына не считаю: он вырос на море. А с Бенчиком все обошлось так, как обещал мне Клименко: "Что бы ни было с нами, - говорили они, когда я отдавал им ребенка, - Бенчик должен быть спасен".
Через несколько дней после того, как нас отвезли на расстрел, к нам во двор пришли немцы с полицией и потребовали у соседей Бенциона Вайнгертнера. Немец показывал на бумаге, что ему не хватает из состава семьи рыболова Вайнгертнера четырехлетнего мальчика Бенциона. Пусть ему скажут, где он находится. Соседи уверяли, что ребенок был взят вместе с родителями, хотя все, конечно знали, что он у Клименко.
На следующий день немец с полицейским пришел еще раз. Он явился неожиданно средь бела дня и застал во дворе много детей.
- Кто вздумает удрать - будет расстрелян! - предупредил немец. Он снова вытащил свой список и стал расспрашивать каждого ребенка в отдельности: имя, отчество, фамилию. Среди ребят был и Бенчик. Он выглядел старше своих лет. Когда очередь дошла до него, он ответил, что его зовут Николай Васильевич Клименко. Люди, стоявшие рядом, и дети будто воды в рот набрали.
Немец перешел к опросу.
Однако, на этом дело не кончилось. Спустя несколько дней немцы пришли прямо к Клименко, чтобы забрать у них недостающего им по счету ребенка.
Клименко спрятала ребенка и твердила, что это их мальчик. Клименко хлопотали, раздобыли бумаги и живых свидетелей, подтвердивших, что ребенок действительно их.
Завязалась длительная борьба между немцами и четой Клименко из-за четырехлетнего Бенчика.
Между тем, Клименко не дремали. Они посоветовались с соседями и приняли решение.
Однажды ночью они, оставив дом на попечение соседей, вместе с Бенчиком потихоньку выбрались из города. В дороге добрые люди помогли, и таким образом они с ребенком добрались до степей под Джанкоем, в заброшенный колхоз. Здесь жили родственники Клименко, здесь их знали.
Так они спасли моего Бенчика.
ЯЛТА.
Подготовил к печати Илья Эренбург.
7 ноября 1941 года из Ялты ушел последний советский теплоход. Многие не успели уехать. Над городом стоял черный туман: горели нефтехранилища. 8 ноября немцы вошли в город.
5 декабря евреи были переселены в гетто, расположенное на окраине Ялты и обнесенное колючей проволокой. Евреев морили голодом, издевались над ними. Никто не знал, что с ним будет завтра.
17 декабря немцы вывели из гетто здоровых мужчин и повезли по дороге в Никитский сад. У Красной будки (сторожка массандровских виноградников) машина остановилась. Евреям приказали вырыть на дне оврага две глубокие траншеи. Когда работа была закончена, евреев расстреляли.
Утром 18 декабря всех евреев, женщин с детьми, глубоких стариков погрузили в машины. Запретили брать с собой вещи. Люди совали в карман кусочек хлеба, яблоко. Возле обрыва машины остановились. Обреченных раздевали и штыками гнали к обрыву. Детей отбирали у матерей и кидали вниз. Расстреливали из пулеметов.
Был яркий, солнечный день. В двадцати метрах плескалось море. Рабочие Массандры и Магарача работали на виноградниках; они видели все.
К вечеру все было кончено, и немцы засыпали тонким слоем земли 1500 евреев.
Потом палачи пошли в Магарач. В квартире Елизаветы Полтавченко они хвастали, что перебили полторы тысячи человек и что скоро в мире не останется ни одного еврея.
Среди убитых было много врачей. В "Путеводителе по Крыму", изданном в 1898 году, среди практикующих врачей города Ялты указаны: "Л. М. Друскин - детские болезни. A.C. Гурьян - женщина-врач, акушерство и женские болезни". Анна Семеновна Гурьян успела выбраться из Ялты, но попала к немцам в Кисловодске, где ее и расстреляли. А доктора Друскина убили в Ялте 16 декабря. В течение пятидесяти лет он лечил детей. Давно успели состариться его былые пациенты. У Красной будки его расстреляли, и на тело доктора по детским болезням бросали трупы маленьких детей.
Зима 1941-1942 года была суровая и голодная. Бездомные собаки разрывали могилы у Красной будки, растаскивали трупы.
Весной вода, стекавшая с обрыва, смыла землю; обнажились полуистлевшие трупы. Немцы взорвали часть обрыва и завалили могилы.
Однажды немецкие полицейские обнаружили на могиле цветы. Было начато следствие, но немцам не удалось найти "виновников".
ПИСЬМО ФИШГОЙТ (Евпатория).
Подготовил к печати А. Дерман.
Немцы вошли в Евпаторию 31 октября. Гестапо прибыло через три дня. 5 ноября вечером на улице задержали 10 евреев, в том числе моего друга Берлинерблау, и всех назначили членами Еврейского комитета. Шестого утром появился приказ о регистрации еврейского населения. Приказ был расклеен на улицах. Сверху была нарисована шестиконечная звезда. Всем евреям приказано было носить на спине звезду, сдать все ценности и денежные знаки в Комитет. На руках разрешалось оставить лишь 200 рублей. Приказ заканчивался: "За невыполнение - расстрел".