11 ноября вывесили приказ об эвакуации евреев за пределы Крыма. Приказано было собраться в Военном доме, причем разрешалось брать вещи в неограниченном количестве, ключи от квартир надлежало сдать в Комитет. Последний срок сбора был назначен на 20 ноября. 23-го утром я вышла на улицу, и моим глазам представилась ужасная картина. Женщины шли с детьми на руках или вели их за ручки и плакали, мужчины несли тюки, на повозках везли больных, парализованных. Молодая женщина вела двух детей, у нее были безумные глаза, она кричала: "Смотрите, у моих детей такие же ручки и ножки, как у ваших, они также хотят жить!" Все они после мучений и издевательства, были вскоре уничтожены. Я уцелела благодаря тому, что накануне регистрации мои друзья принесли мне паспорт, который дала мне знакомая караимка д-р Нейман, - паспорт ее сестры, убитой бомбой. С этим паспортом я ушла пешком из Евпатории по дороге в Симферополь. В деревне Владимировка одна женщина согласилась приютить меня, так как было темно и нельзя было идти дальше. Мы только улеглись, как подъехала машина. Хозяйка вышла на стук в дверь. "Юде есть?" - спросил немец. Хозяйка ответила отрицательно. Всю ночь гудели машины. Это искали евреев. За ночь погода резко изменилась: выпал снег, поднялась вьюга. Рано утром я вышла и к вечеру добралась до следующей деревни. Мне удалось переночевать там. Ночью сын хозяйки вернулся из Саки и сказал, что накануне в 5 часов вечера там расстреляли евреев. Утром я пошла дальше. Вьюга была такая сильная, что три раза меня сваливало с ног. Было страшно холодно, одета я была легко. Так шла я три дня. На третий день, к вечеру добралась до Симферополя. В Симферополе евреев расстреляли на месяц позже, чем в Евпатории. Здесь евреев грабили и "организованно", и самочинно врывались в квартиры, избивали и брали что заблагорассудится, выгоняли из очередей за продуктами. 10 декабря опоздавших граждан (хождение было разрешено до 4 часов вечера) собрали в кино, где они провели ночь, лежа на полу, а евреев привязали друг к другу так, что они вынуждены были стоять всю ночь. Через некоторое время появился приказ об "эвакуации" евреев. В течение трех дней я видела, как люди шли на смерть. К нам зашел старичок из соседнего двора за советом, идти ли ему в лагерь. Он слышал, что этот приказ не касается лиц старше 80 лет. Наши посоветовали не идти. Мне хотелось обнять этого беспомощного старичка. Через два дня гестаповцы его забрали.
7 января я покинула Симферополь и пошла скитаться по деревням. В каждой я узнавала об ужасах и пытках над евреями. Я проходила мимо колодцев и ям, набитых евреями. В колхозе "Политотдел" я узнала о благородном поступке старосты Казиса (он впоследствии был расстрелян немцами как партизан), колхозника Павлищенко (партизан), евпаторийской медсестры Рученко и колхозницы Нины Лаврентьевны Ильченко, поочередно прятавших у себя еврея Биренбаума, сапожника из Евпатории.
Рученко устроила его на квартире у Ильченко. Там была выкопана яма, куда его прятали во время облав. Четыре семьи рисковали своей жизнью во имя спасения еврея. В июле 1943 года Ильченко пришлось из предосторожности переменить даже местожительство; она перебралась в Евпаторию, сняла домик на окраине и поселилась там с Биренбаумом. Они выкопали ему яму в сенях, с выходом во двор. В этой яме она прятала еврейского сапожника до освобождения Крыма. В настоящее время Биренбаум находится в рядах Красной Армии.
Узнав, что сын мой, с которым я рассталась еще в Евпатории и который где-то скитался с документом на имя Савельева, направился в сторону Фрайдорфского района, - я пошла тоже в сторону Фрайдорфа. Я проходила мимо окопов, где были похоронены евреи и другие мирные жители. Валялась окровавленная одежда, обувь, галоши, стоял ужасный смрад. В первой деревушке, куда я попала, происходили похороны. Это хоронили сожженных немцами краснофлотцев-десантников, спрятавшихся в скирде, - их было 18 человек. Во всех колхозах евреев уже расстреляли, только в колхозе "Шаумян" еще были горские евреи. Их расстреляли позже, в 1942 году. Целые дни я проводила в степи, питаясь мерзлой кукурузой; на ночь добиралась до деревни на ночлег. Я всем говорила, что разыскиваю сестру, бежавшую из Евпатории после десанта. В некоторых деревнях я пыталась остаться, но старосты не соглашались меня принять, так как на паспорте не было отметки о регистрации у немцев. Я шла вперед и знала, что, в конце концов, в какой-нибудь деревне буду опознана и повешена или брошена в колодец. Я шла из деревни в деревню, расспрашивая о пленном Савельеве, но нигде его не обнаружила. Я дошла до такого состояния, что ревела как зверь в степи и громко звала своего сына. Это давало мне какое-то облегчение.
В деревнях стали вылавливать скрывавшихся евреев. Каждый раз, когда я узнавала о поимке еврея, я отправлялась в ту деревню, чтобы узнать - не мой ли это сын. Десятки раз я переживала казнь сына. Когда я узнавала, что пойманный успел покончить с собой (таких было много случаев), я радовалась в надежде, что это мой сын. Сейчас я мечтала уже не о спасении сына, а о том, чтобы он успел покончить с собой и не испытал бы мучений от рук немцев. Во Фрайдорфе я от кухарки карательного отряда узнала, что в течение двенадцати дней жандармы свозили сюда евреев, расстреливали их и бросали в колодцы; детям смазывали губы ядом. В деревне Иманша, как мне рассказывал очевидец, детей бросали в колодец живыми, потому что нечем было мазать губы. Некоторые взрослые сошли с ума и сами прыгали в колодец. В течение нескольких дней из колодца доносились крики о помощи. Этот же колхозник показал мне собачку, принадлежавшую еврею из Иманши, которая пять суток лежала у колодца и выла. Из еврейского и татарского Мунуса евреев пригнали в русский Мунус, где имелся колодец. Их выстроили по три человека: стоящие позади должны были бросать в колодец расстрелянных в первом ряду. Это мне рассказывала девушка, наблюдавшая картину с чердака. Один старик отстал, когда их вели к колодцу, и гестаповец убил его прикладом.
Недалеко от Николаева я на кургане увидела замерзшего старого еврея. Как я узнала, это был счастливец, убежавший от фашистских палачей. В Кори я узнала о трагедии трех маленьких братьев. Три мальчика - восьми, десяти и одиннадцати лет, убежали, когда их родителей гнали к колодцу. Дело было осенью, а глубокой зимой они вернулись назад в деревню Кори. Они пришли, потому что у них не было пристанища. Они вернулись к родному дому. Тут уже жили новые хозяева. Дети долго стояли у своей хаты, ни о чем не просили, даже не плакали. Потом их отвезли во Фрайдорф и там убили.
Однажды, бродя по степям, я нашла пачку листовок: среди них была листовка с новогодней речью товарища Калинина. Из нее я узнала об успехах нашей Красной Армии. Я снова почувствовала себя человеком - ведь обращение: "Дорогие братья и сестры!" относилось и ко мне лично. В этот момент мне показалось, что я вижу, как навстречу мне движется наша могучая Красная Армия, а впереди ее - товарищ Сталин.
Я спрятала две листовки и, приободренная, пошла дальше. На землю спустился густой туман, и я сбилась с дороги. Оставаться в степи на ночь означало замерзнуть или попасть в руки патрулировавших полицейских. Я приготовила нож, чтобы перерезать себе кровеносные сосуды. Вдруг раздался где-то вдалеке лай собаки, и я пошла по этому направлению. Когда я добралась до деревни, туман несколько рассеялся. Это была деревня Красный Пахарь. Я зашла в хату и попросилась переночевать. Хозяева согласились. Вечером мы разговорились, и они сказали, что согласны меня оставить, что я могла бы у них нянчить ребенка, но за это я должна дать им какие-нибудь вещи. Я предложила им часы, и они согласились меня оставить и кормить (если староста разрешит).
На следующий день я познакомилась со старостой Новогребельским Иваном Назаровичем. Он согласился меня оставить, несмотря на то, что я не прошла регистрации у немцев. С первых же слов я почувствовала, что Новогребельский - наш человек. Я стала бывать у них. Жена его, Вера Егоровна, оказалась тоже очень симпатичным человеком. От них я узнала, что немцы грабят население, забирают скот, птицу, облагают непосильными налогами, а комендант избивает людей. Телесное наказание стало обычным явлением. Я видела женщину, которая в течение месяца лежала на животе после телесного наказания. Немцы стали усиленно отправлять молодежь в Германию.
Однажды я тайком навестила в Евпатории своих друзей, принесших мне в свое время паспорт, и достала у них морфия. Мое положение в деревне становилось все более и более опасным. В последний мой приезд в Евпаторию я узнала от соседей, что сын мой в феврале месяце ушел из Крыма с намерением перебраться через линию фронта. С плеч как гора свалилась. Когда я вернулась в деревню и зашла к Новогребельскому, он предложил мне остаться у них ночевать. В этот вечер он открыл мне тайну: у него было радио. У них существовала организация, куда, кроме старосты, вошли его брат, старый партизан Суслов, работавший счетоводом, жена старосты, теща, шурин, колхозница Оксана Никитич и три человека из другой деревни. Новогребельский стал "принимать сводки", поручал мне переводить их на немецкий язык. Суслов печатал, другие люди разносили их по деревням. Я была счастлива, что могла выполнять хотя бы маленькую работу. Это служило некоторым оправданием моего существования. Я также переводила на русский язык наши листовки, сбрасываемые с воздуха и предназначенные для немцев. Суслов их печатал. Но счастье мое длилось недолго. В последних числах сентября при регистрации паспортов в деревне я была опознана прибывшими из Евпатории регистраторами. Через несколько дней я бежала. Новогребельский дал мне справку, что я состою на бирже. Я присоединилась к уходившим на Украину двум женщинам, эвакуированным в нашу деревню немцами и имевшим паспорта. С большим трудом мне удалось пробраться через Перекоп. Мы добрались до села Рубановка, Запорожской области, где я встретилась с нашим пленным, пробиравшимся из лагеря к линии фронта.
После освобождения судьба послала мне огромную радость. От приятельницы моего сына я узнала, что он в свое время пробрался к нашим, учился в Нальчике, был лейтенантом, его видели на Южном фронте в 1943 году. Жив ли он сейчас - не знаю. Я от него никаких сведений не получаю. Но мысль о том, что он вырвался из позорного плена, что он защищает Родину, для меня является огромным счастьем.
УБИЙСТВО В ДЖАНКОЕ.
Подготовил к печати Лев Квитко.
Перед войной у нас распевали красивую, бодрую песню о еврейском крестьянстве Джанкоя. Песня заканчивалась веселым припевом: "Джанкой, Джанкой". Но вот пришел зверь-Гитлер и перерезал Джанкою горло.
Григорий Пуревич, механик машинно-тракторной станции, обслуживающий еврейские колхозы района, жил в Джанкое во время массовых убийств.
Он привел меня к еврейскому лагерю и рассказал:
- Здесь, на чердаке молочного завода, в самом центре Джанкоя, немцы заперли многие сотни евреев, согнанных сюда из окрестных деревень и из города. Теснота и скученность были здесь невыносимые. Дети изнывали от голода и жажды. Каждое утро мы находили несколько умерших. Со мной было так: за несколько дней до прихода немцев меня пригласил на работу директор колейской мельницы. Жена моя с детьми осталась в городе, она - русская. Куда же я, шестидесятилетний человек, пущусь в эвакуацию? Как-нибудь переживем тяжелое время... Пошел я с Колей к директору мельницы, пробыл там несколько дней, но, когда там начались всякого рода разговоры, я не захотел подвергать опасности приютивших меня людей и вернулся в Джанкой.
- Прихожу домой и застаю там немцев.
Ты кто такой? - спрашивают.
- Хозяин! - говорю.
- Пошел вон отсюда!
И меня выкинули. Жены, двух моих дочерей и мальчика не вижу. Они спрятались.
В чужой разрушенной комнате, неподалеку от моего дома, я провел три дня без воды, без хлеба, без каких бы то ни было сведений о моей семье. Вскоре немцы уехали, и я занял свою квартиру. Члены моей семьи вышли из укрытия.
Дня через два являются полицаи.
- Ты кто такой?
Показал им старую бумажку из сберкассы, в которой я написал, что я - караим. Они посмотрели и ушли.
Все евреи Джанкоя были уже на чердаке молочного завода. Их гоняли на тяжелые работы - камни таскать. Надзиратель следил, чтобы камни, даже самые тяжелые, таскали в одиночку. Кто падал под тяжестью, того пристреливали на месте.
Пришли, чтобы меня и мою соседку-караимку забрать в гестапо.
- Я - мусульманка, - заявила соседка.
- А ты кто? - спросили меня.
Соседку отпустили, а меня отослали на завод.
Когда я очутился на проклятом чердаке и увидел, что там творится и что сталось за две-три недели с самыми здоровыми и крепкими колхозными людьми, я чуть с ума не сошел. В углу суетилось несколько человек. Оказалось, что сапожник Кон повесился... Я знал этого молодого, веселого человека. Меня это потрясло, но остальные отнеслись к этому, как к обычному делу. В тесноте я встретил всех евреев, которые не эвакуировались из Джанкоя; многих евреев-колхозников из окрестных деревень и неевреев. Крестьян-неевреев здесь держали за то, что они помогали или передавали пищу несчастным.
Среди массы поблекших лиц русские и украинцы ничем не выделялись. Их глаза, как и глаза остальных, выражали горе и гнев. Беда, говорят, всех равняет.
Я выпросился на работу - дорогу мостить. Лучше погибнуть на улице, чем на чердаке.
Немцы выхватывали из лагеря группы взрослых, детей и стариков и гнали их к противотанковому рву, что за городом. Зима, снег, люди голодны и больны, еле плетутся. Гонят. Ребенок лет 34 отстал. Немец бьет его резиновой дубинкой. Ребенок падает, поднимается, и, пробежав несколько шагов, снова падает. И опять резиновая палка ударяет по спине ребенка.
Возле рва их выстроили и начали расстреливать. Дети разбежались в разные стороны. Немцы рассвирепели, стали гоняться за детьми... стреляли в них, ловили и, ухватив за ноги, били об землю.
Мы работали на дороге, возле тракта, идущего из Керчи в Армянск. На дороге было полно убитых и замученных пленных красноармейцев.
К вечеру нас отводили обратно на чердак. Туда же отвели русского - бухгалтера молочного треста - Варда. К нему пришли за его женой-еврейкой и ребенком. Он стал сопротивляться, схватил жандарма за глотку. "И меня берите!" - крикнул он. Вот его и забрали.
Однажды ночью у молодой женщины Кацман начались роды. Тихий плач, прерываемый воплями роженицы, доносился со всех сторон. Ее муж Яков Кацман, молодой комбайнер еврейского колхоза,- где-то на фронте, в рядах Красной Армии. Его непрерывно вспоминают... Никогда не думал он, что его молодая жена будет рожать первенца в этой могиле.
На рассвете старший жандарм со своими помощниками пришел контролировать лагерь. Он подошел к роженнице, повернул к себе новорожденного, взял у одного из своих помощников винтовку и вонзил штык ребенку в глаз.
В лагере был заведующий "хозяйством" Редченко, человек, который притворялся злым. На самом деле он тайком поддерживал ребят, чем только мог. Он ежедневно подбрасывал им хлеб и сухари так ловко, что никто не мог догадаться, когда и как он это делал.
Ежедневно из нашей среды отбирали несколько десятков человек и гнали их к могильному рву. Ежедневно нам приходилось переносить нечеловеческие муки и унижения. Нас заставляли делать такие вещи, о которых невозможно говорить без отвращения.
Я раздобыл кусок электрического провода и однажды на рассвете повесился. Но услыхали мой предсмертный хрип и сняли. За это меня утром избили, сломали мне три ребра. Я не имел права распоряжаться своей жизнью, - это право принадлежало немцам.
Однажды приехали грузовики, и их начали набивать людьми с чердака. Все знали, что их везут на смерть. Крупные немецкие части охраняли здание и дорогу к братской могиле. В начавшейся суматохе кое-кто из обреченных бросился бежать, куда глаза глядят. Некоторым удалось спастись, в том числе и мне. Я ушел домой, но оставаться там было нельзя. Как раз приехал в Джанкой знакомый парень - колхозник Онищенко и зашел ко мне.
- Идем, - сказал он, - к нам. Я тебя спрячу.
Я пошел с ним и прожил у него шесть месяцев. Затем он привез в деревню и всю мою семью. В этом колхозе вообще прятали и устраивали на работу много евреев. Верная советская рука их здесь защищала.
Приехал сюда из Симферополя пожилой русский человек Сергеенко с женой и тремя детьми. Мы узнали, что двое из детей, мальчики лет 6-7, - не его, что это еврейские дети. Когда в Симферополе гнали евреев на смерть, жена Сергеенко выхватила из толпы мальчиков и привела их домой. Так как оставаться в Симферополе с двумя еврейскими детьми было опасно, вся семья Сергеенко перебралась сюда, в деревню. Здесь они получили работу в колхозе.
В этой деревне можно было открыто радоваться, когда над нами появлялись советские самолеты. В этой деревне мы дождались нашего освобождения. Радостный день, когда Красная Армия показалась у нас. останется на всю жизнь в наших сердцах, и эта радость с молоком матери передастся нашим детям и внукам.