Сидя вблизи воды на траве, Борис Леонидович с восхищением наблюдал за силуэтами женщин, выходящих из пруда. Он никогда не купался сам, а лишь снимал свои легкие туфли и иногда ходил по воде вдоль берега озера. Если я хватала его за руку и тянула вглубь, он всегда радостно сопротивлялся и говорил: "Как хорошо я понимаю сказочников, которые пишут о русалках, увлекающих влюбленных в омуты".
Отражения облаков, плывущих в зеркале озерной глади, живо ассоциировались у Бори с сетями местных мальчишек. Они ловили в пруду мелкую рыбешку, заводя свои самодельные сети под камышовые берега озера. "Ева" наполнена любовью к красоте жизни, в ней отразилось Борино восхищение картинами, которые он наблюдал на берегу Самаринского пруда в летние дни нашей счастливой жизни в Измалкове.
Затем Ивинская вспомнила:
- Как нам рассказала знакомая из редакции журнала, Анна Ахматова, услышав стихотворение "Ева", с досадой воскликнула: "Ну как так можно писать в таком возрасте?!" Узнав об этой реакции Ахматовой, Боря с юмором заметил: "Анна Андреевна так хорошо знает Пушкина, но забыла, что любви все возрасты покорны".
ЕВА
Стоят деревья у воды,
И полдень с берега крутого
Закинул облака в пруды,
Как переметы рыболова.
<…>
И в это небо, точно в сети,
Толпа купальщиков плывет -
Мужчины, женщины и дети.Пять-шесть купальщиц в лозняке
Выходят на берег без шума
И выжимают на песке
Свои купальные костюмы.И наподобие ужей
Ползут и вьются кольца пряжи,
Как будто искуситель-змей
Скрывался в мокром трикотаже.О женщина, твой вид и взгляд
Ничуть меня в тупик не ставят.
Ты вся - как горла перехват,
Когда его волненье сдавит.Ты создана как бы вчерне,
Как строчка из другого цикла.
Как будто не шутя во сне
Из моего ребра возникла.И тотчас вырвалась из рук
И выскользнула из объятья,
Сама - смятенье и испуг
И сердца мужеского сжатье.1956
"Я ЛЬНУЛ КОГДА-ТО К БЕДНЯКАМ"
В одной из наших бесед о стихах я спросил Ольгу Ивинскую:
- Почему стихотворение "Я льнул когда-то к беднякам" было написано в 1956 году? Тогда, казалось, все в жизни удачно складывалось: вы постоянно вместе, Пастернак закончил роман, вышел блистательный перевод "Фауста" Гете, родились волшебные стихи любовной лирики и Леня уже поступил в университет .
Ольга Всеволодовна стала мне разъяснять:
- Именно завершив роман, который уже несколько месяцев лежал в редакциях без какой либо реакции, Боря отчетливо понял, что его истинные мысли и воззрения на революцию и советский строй никогда в Стране Советов не напечатают. Он твердил: "Я не люблю нашу интеллигенцию за раболепие перед силой и половинчатость. Это какие-то полулюди".
В своей книге Ивинская написала:
Говоря об "Иване Грозном" Эйзенштейна, считавшемся одним из шедевров советской кинематографии, Борис Леонидович возмущался попыткой оправдать и возвеличить опричнину, что в то время импонировало Сталину, оправдывая его неслыханные жестокости и казни. "Какая подлость! Какие они свиньи - и Эйзенштейн, и Алексей Толстой!" - негодовал Борис Леонидович. Патриотизм Пастернака контрастировал с казенным патриотизмом советских писателей, которые утверждали, что "этот небожитель не был социальным поэтом". Однако еще Максим Горький в своем письме писателям говорил о Пастернаке : "Это - голос настоящего поэта, и - социального поэта в лучшем и глубочайшем смысле понятия".
Пастернак своим романом решился на одно из самых волнующих и трагических в середине XX века сражений духа против насилия. И потому стихотворение "Я льнул когда-то к беднякам" вырвалось из его души, когда главный труд всей жизни - роман "Доктор Живаго" - лежал и ждал решения своей судьбы от тех, кому "с давних пор Пастернак был уже не верен".
Я льнул когда-то к беднякам -
Не из возвышенного взгляда,
А потому что только там
Шла жизнь без помпы и парада.
<…>
И я старался дружбу свесть
С людьми из трудового званья,
За что и делали мне честь,
Меня считая тоже рванью.
<…>
И я испортился с тех пор,
Как времени коснулась порча.
И горе возвели в позор,
Мещан и оптимистов корча.
Всем тем, кому я доверял,
Я с давних пор уже не верен.
Я человека потерял
С тех пор, как всеми он потерян.1956
"ПРОБЛЕСК СВЕТА"
Во время наших бесед Ольга Всеволодовна обратила мое внимание на стихотворение "Проблеск света". Оно оказалось связано с жизнью и "колымской мечтой" Варлама Шаламова. Об этом подробно и трогательно написала Ирина Емельянова :
В начале 30-х годов, после первой отсидки в лагере, Шаламов был редактором журнала "За овладение техникой", где литературным сотрудником работала совсем молоденькая Ольга Ивинская. Ее очерки в журнале публиковались. Там они встретились в первый раз. От этого знакомства до первых писем из Туркмена - дистанция в 20 лет. <…> После возвращения из долгой колымской каторги Шаламов вынужден жить за 101-м километром от Москвы, устроившись агентом по снабжению на решетниковском торфопредприятии в поселке Туркмен Тверской области. Оттуда он пишет Ольге Ивинской робкое письмо:
"Дорогая Ольга Всеволодовна! Если Вы помните меня и сохранили интерес к стихам, то прошу Вас мне написать. Я мог бы показать Вам кое-что, заслуживающее внимания. В Вас я всегда видел человека, который чувствует правду поэзии. Более 20 лет мы не виделись. <…> Но - и без стихов и без рассказов - я хотел бы видеть Вас. 20 марта 1956 года".
Шаламов с нетерпением и тревогой ждет ответа от Ольги. Тогда им написаны волнующие строки:
Сотый раз иду на почту,
За твоим письмом…
Мне теперь не спится ночью,
Не живется днем.
Все годы, проведенные в колымских лагерях, он помнил и любил Ольгу, ждал своего освобождения и встречи с ней. Удивительны превратности судьбы: на Колыме он носил с собою книжку стихов Пастернака, которая помогала ему спастись, давая веру и искру надежды на освобождение. Шаламов описал случай, когда он проехал зимой по северному бездорожью более 500 километров за каким-то письмом из Москвы. Наградой ему стало письмо от его любимого поэта Бориса Пастернака. Тогда Шаламов послал Пастернаку две рукописные книжечки своих стихов, написав в сопроводительном письме:
"Примите эти две книжки, которые никогда не будут изданы. Это лишь скромное свидетельство моего бесконечного уважения и любви к поэту, стихами которого я жил в течение 20 лет. 22.02.52 г.
В. Шаламов".
Пастернак пишет обстоятельное письмо с разбором его стихов, делая исключение для Шаламова первый раз в своей послевоенной жизни. В 1953 году Шаламов проездом посещает Пастернака в Переделкине. Разумеется, о любви и совместной жизни Пастернака и Ольги ему ничего известно не было.
Ольга отвечает на письмо Шаламова, приглашая в гости, и он приезжает на встречу с ней в Москву в Потаповский переулок. С весны 1956 года Шаламов бывает по субботам у Ольги в Измалкове, где встречается с Пастернаком. Поняв глубину их отношений, Шаламов ведет долгую беседу с Пастернаком и затем пишет удивительное письмо Ольге:
Пос. Туркмен, 101-й километр от Москвы, 23 апреля 1956 г.
Это - просто как кусочек дневника человека, которому второй раз в жизни судьба показывает его счастье в необычайном, фантастическом сплетении обстоятельств, которых никакому прославленному фабулисту не выдумать. <…> Дело в том (и это главное), что реально существует некий идеал, вяжущийся с душой, творчеством и жизнью поэта. <…> И этот идеал воплощается в реально существующей женщине, которая и делает из поэта - ПОЭТА! Эта живая женщина и есть свидетельство верности пути. <…>
Я по-новому прочел ряд стихов Пастернака и с новой силой почувствовал то, что он говорил мне когда-то о честности поэтического чувства. За этот фантастический узор, который вышила жизнь на моей судьбе 14 апреля 1956 года, я бесконечно ей благодарен. Она подняла на новую высоту человека, жизнь, идеи и творчество которого столь мне дороги.
Встречи в Измалкове открывают перед Шаламовым картину полного родства душ и любви Пастернака и Ольги. Но Шаламов не понимает, почему тогда Пастернак не женится на Ольге. Закаленный в концлагере, бескомпромиссный, он специально приезжает к Пастернаку в Переделкино для откровенного разговора. Результатом этого острого разговора стало его письмо к Ольге от 12 июня 1956 года:
Люся, хорошая, дорогая моя. <…> То, что чуть не заставило меня разреветься на асфальтовой дорожке в Переделкине, становится с каждым часом все неотложней и острей. Люся, милая, думай обо мне побольше. Крепко целую тебя.
Твой В. Ш.
Не выдержав муки встреч со своей "колымской мечтой", Шаламов 3 июля 1956 года, пишет Ивинской последнее письмо: "Дорогая Люся. <…> Счел за благо в Измалково больше не ездить. В. Ш."
Ольга Ивинская вспоминала:
В 1965 году Шаламов рассказывал, что в апреле 1956-го Пастернак со слезами на глазах говорил ему в Переделкине: "Ольга - мое солнце, только она дает мне силы жить и писать. Но я не могу на ней жениться, я не должен отягощать ее жизнь своей болезнью и близкой смертью".
Весной 1957 года Бориса Леонидовича неожиданно поразила тяжелая болезнь. В письме от 2 апреля из филиала Кремлевской больницы Боря писал: "Олюша, я не могу найти положения, в котором без боли мог бы написать тебе. <…> Это либо какая-то разрастающаяся опухоль, либо опухоль того участка спинного мозга, который управляет действиями нижних конечностей".
А 6 апреля мне передали от Бори страшное письмо: "Дорогие Нина и Олюша ! Я страдаю физически неизъяснимо (нога, колено, поясница и все вместе), не сплю. Молите Бога о скорой смерти для меня, об избавлении от этой пытки, равной которой я никогда не знал. <…> Олюша, живи и веди за меня дела совсем свободно, находи в этом поддержку и утешение. Целую тебя и плачу без конца".
В те дни я впервые молилась за Борю и плакала над его прощальными письмами, но Бог помог, и врачи сумели спасти его.
Возвращаясь к прощальному письму Шаламова, Ольга Всеволодовна рассказала:
Я показала письмо Боре. Он задумался, в глазах появилась печаль: "Шаламову опять не повезло. Но тебя дал мне Бог, и только он сможет отнять", - с напряжением произнес Боря. Через несколько дней он пришел ко мне в Измалково и сказал, что был в церкви, просил у Бога удачи Шаламову. А затем показал стихотворение "Проблеск света".
ПРОБЛЕСК СВЕТА
Чуть в расчистившиеся прорывы
Солнца луч улыбнется земле,
Листья ивы средь дымки дождливой
Вспыхнут живописью на стекле.Я увижу за зеленью мокрой
Мирозданья тайник изнутри,
Как в цветные церковные стекла
Смотрят свечи, святые, цари.
<…>
О живая загадка вселенной,
Я великую службу твою,
Потрясенный и с дрожью священной,
Сам не свой, весь в слезах отстою.1956
"КОГДА РАЗГУЛЯЕТСЯ"
Об этом стихотворении Ольга Ивинская говорила в тот же день, когда вспоминала подробности рождения стихотворения "Проблеск света".
Тема и рождение стихотворения "Когда разгуляется" также связаны с нашей встречей с Шаламовым. После колымской каторги ему как поднадзорному разрешили жить только за 101-м километром от крупных городов. Помню наши с Борей переживания за судьбу Варлама, когда он, после горького письма ко мне в июле 1956-го, уже не смог заставить себя приезжать в Измалково. После моего второго лагеря при нашей встрече Варлам говорил мне, что его сердце разрывалось от тоски и горечи. После отказа Шаламова приезжать в Измалково Боря несколько раз ходил в Переделкинскую церковь Преображения Господня и молился за удачу Шаламова в жизни, за его озарение любовью к женщине. Боря даже беседовал об этом с батюшкой, прося снять тяжесть с его души. Только после нескольких посещений храма сошла эта тяжесть, которую Борис Леонидович называл "тайником вселенной".
Однажды, придя в Измалково из церкви, Боря спросил у меня: "Как же могло так случиться, чтобы десятки лет где-то на Колыме хранилась в сердце узника такая светлая память о тебе, Олюшка? Но Бог так рассудил и дал мне тебя, чтобы я одну тебя любил и хранил. Ведь из-за меня Сталин не разрешил тебя уничтожить, ведь правда", - утвердительно говорил Боря и облегченно вздыхал. "Когда я в храме слушаю службу, то слезы благодарности и счастья за нашу любовь всегда вызывают во мне священную дрожь" - это его состояние волнения от пережитого отразилось в стихотворении "Когда разгуляется" .
КОГДА РАЗГУЛЯЕТСЯ
Большое озеро как блюдо.
За ним - скопленье облаков,
Нагроможденных белой грудой,
Суровых горных ледников.
<…>
Стихает ветер, даль расчистив.
Разлито солнце по земле.
Просвечивает зелень листьев,
Как живопись в цветном стекле.
<…>
В церковной росписи оконниц
Так в вечность смотрят изнутри
В мерцающих венцах бессонниц
Святые, схимники, цари.
<…>
Как будто внутренность собора -
Простор земли, и чрез окно
Далекий отголосок хора
Мне слышать иногда дано.Природа, мир, тайник вселенной,
Я службу долгую твою,
Объятый дрожью сокровенной,
В слезах от счастья отстою!1956
"ВЕТЕР" ("ЧЕТЫРЕ ОТРЫВКА О БЛОКЕ")
Говоря с Ольгой Ивинской о стихах Пастернака, созданных в 1956 году, я спросил, по какому поводу в это время Борис Леонидович написал "Четыре отрывка о Блоке". 75-летие Александра Блока, которого высоко чтил Пастернак, уже миновало год тому назад. Интересно, что в этих "отрывках" подспудно звучит мысль о том, чтобы из Блока не делали мумию и самого Пастернака оставили в покое.
Ольга Всеволодовна подтвердила это впечатление от стихотворения:
Верно, верно - это была главная тема стихов о Блоке. Тогда был напряженный период ожидания судьбы романа, который лежал в нескольких редакциях. Борю привлекли к работе в журнале "Литературная Москва", где вели дело дружественные ему Федин и Паустовский. Оба они хорошо приняли роман "Доктор Живаго". Поступали предложения от издательств из Польши и Чехословакии, куда Борис Леонидович также хотел передать роман для печати. Польский журнал "Опинион" в 1957 году первым опубликовал отрывки из "Доктора Живаго" . При этом Боря понимал, что для советских издательств роман неприемлем, он станет "предвестником бурь и невзгод".
В то время Борис Леонидович, предлагая в новый литературный журнал "Доктора Живаго", писал Паустовскому, что "все приглаженное и приемлемое уже тысячекратно печаталось. Поэтому и надо печатать неприемлемое".
В один из дней осени 1956 года на мостике измалковского озера Боря сказал мне: "Ты мне верь: ни за что они роман не напечатают. Не верю я, что они на это решатся. Я пришел к убеждению, что роман надо давать читать на все стороны".
К этому состоянию протеста добавлялись раздражающие Пастернака требования окружения Большой дачи - прекратить компрометирующие его отношения с ранее осужденной антисоветской женщиной, которая к тому же не из их круга. Тогда же поступали советы переработать роман, сделать его ближе к жизни советского народа. Этот рефрен сплетен и завистливых доносов в среде Большой дачи и окололитературного бомонда постоянно сопровождал нашу жизнь. Пастернак в откровенных беседах и письмах говорил о своей отчужденности, которую он испытывает в кругу обитателей Большой дачи. Об этом он сообщал в письмах к сестрам в Англию и Ренате Швейцер в Германию. Это отмечала и Зоя Масленикова в своем дневнике о встречах и беседах с Борисом Леонидовичем.
Состояние разлада и непонимания с семейной и писательской средой и отразилось в стихах "Четыре отрывка о Блоке". Прочитав мне эти стихи, Борис Леонидович решительно заявил: "У них хватит ума понять, что это я пишу о нашей с тобой жизни, отвергая их бесцеремонное вмешательство в нее".
ВЕТЕР (ЧЕТЫРЕ ОТРЫВКА О БЛОКЕ)
Кому быть живым и хвалимым,
Кто должен быть мертв и хулим,
Известно у нас подхалимам
Влиятельным только одним.Не знал бы никто, может статься,
В почете ли Пушкин иль нет,
Без докторских их диссертаций,
На все проливающих свет.