Вы понимаете, почему я не могла написать об этом в своей книге о Пастернаке? Даже за то, что было мною рассказано в ней, я получила множество злобных угроз от советской писательской братии и представителей органов. Как мне передавали друзья, шли доносы с требованием предать меня суду за разглашение "закрытых материалов" собрания советских писателей, где злобной травле подвергли Пастернака. Его изгнали из Союза писателей и потребовали "выслать предателя из страны". Я думаю, меня спасло то, что власти решили сделать вид, будто моей книги вообще не существует. Ведь советские власти, как и я, считали, что эта книга при моей жизни не выйдет в России .
"Гефсиманский сад" пророчески предвосхитил огромный интерес столетий к творчеству Бориса Пастернака. Этому интересу способствовала и талантливая книга Ольги Ивинской "В плену времени. Годы с Борисом Пастернаком". Прочитав ее, известный знаток русской литературы Глеб Струве написал: "Несмотря на ГУЛАГ, Лара выполнила данное Пастернаку слово. Она будет долго жить в своих словах, написанных ею как пленником времени. Ее мощное писательское дарование - великолепное описание людей и событий - даст этой книге долгую жизнь. Пастернак знал, что делал, когда выбрал Ивинскую источником своего вдохновения".
ГЕФСИМАНСКИЙ САД
Мерцаньем звезд далеких безразлично
Был поворот дороги озарен.
Дорога шла вокруг горы Масличной,
Внизу под нею протекал Кедрон.
<…>
Смягчив молитвой смертную истому,
Он вышел за ограду. На земле
Ученики, осиленные дремой,
Валялись в придорожном ковыле.Он разбудил их: "Вас Господь сподобил
Жить в дни мои, вы ж разлеглись, как пласт.
Час Сына Человеческого пробил.
Он в руки грешников себя предаст".
<…>
Неужто тьмы крылатых легионов
Отец не снарядил бы мне сюда?
И, волоска тогда на мне не тронув,
Враги рассеялись бы без следа.Но книга жизни подошла к странице,
Которая дороже всех святынь.
Сейчас должно написанное сбыться,
Пускай же сбудется оно. Аминь.Ты видишь, ход веков подобен притче
И может загореться на ходу.
Во имя страшного ее величья
Я в добровольных муках в гроб сойду.Я в гроб сойду и в третий день восстану,
И, как сплавляют по реке плоты,
Ко мне на суд, как баржи каравана,
Столетья поплывут из темноты.1948
"РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ЗВЕЗДА"
В одной из первых бесед с Ивинской я спросил, как родилось такое ошеломляющее стихотворение - "Рождественская звезда". Ольга Всеволодовна вспомнила дни первых встреч с Борисом Пастернаком, которые ранее описала в своей книге, но в своем рассказе существенно дополнила:
Если для меня встреча с Борей и его любовь стали каким-то озарением, открывшим мне высший смысл жизни, то для него наша встреча стала встряской, которая пробудила Бориса Леонидовича от странной, многолетней творческой спячки. Ему вновь, как когда-то давно, в период "Сестры моей - жизни", строку стало диктовать чувство. Такого творческого всплеска к 56 годам жизни Пастернак уже не ожидал и был этим сильно удивлен. Провожая меня из редакции на Пушкинской площади до Потаповского переулка в начале зимы 1946 года, Борис Леонидович возбужденно и радостно говорил, что наша встреча даст ему силы возродиться и вновь начать писать стихи о красоте и тайне жизни.
Из окна моей комнатки на Потаповском Боря однажды увидел в вечернем небе свет яркой звезды. Глаза его вспыхнули, и он сказал:
- Да, да… это будет звезда Рождества, знаменующая начало моей новой жизни. Таким должно стать главное стихотворение романа.
Уже на одной из читок глав романа весной 1947-го Боря ошеломил всех собравшихся этим стихотворением. Но окончательный, полный вариант "Рождественской звезды", включенный позже в роман, прорвался ко мне в мордовский лагерь жарким изнуряющим летом 1951-го в зеленой Бориной тетрадке вместе с большим письмом. В тетрадке было и спасшее меня "Свидание". В письме Боря писал, что "это стихи тебе и о тебе". Письмо и тетрадь, как вы уже знаете, у меня отобрали. После реабилитации в 1988 году на мой запрос КГБ сообщил, что материалы моего дела переданы в их спецархив - ЦГАЛИ. "Рождественская звезда" - вселенское стихотворение.
Известно, что Ахматова особенно ценила это стихотворение Пастернака и советовала Бродскому писать стихи о Рождестве, чтобы приблизиться к пастернаковской "Рождественской звезде". Первое из этих стихотворений, "Рождественский романс", Бродский написал через год после смерти Пастернака и ежегодно писал Рождественские стихи последние 30 лет своей жизни.
В известном интервью нобелевский лауреат Иосиф Бродский говорил: "Каждый год, на Рождество, я стараюсь написать по стихотворению. Это единственный день, к которому я отношусь более-менее серьезно". В разговоре с Соломоном Волковым Бродский вспоминал: "Мы с Анной Андреевной обсуждали идею переложения Псалмов и всей Библии на стихи <…>, чтобы получилось не хуже, чем у Пастернака" .
РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ЗВЕЗДА
Стояла зима.
Дул ветер из степи.
И холодно было младенцу в вертепе
На склоне холма.Его согревало дыханье вола.
Домашние звери Стояли в пещере,
Над яслями теплая дымка плыла.Доху отряхнув от постельной трухи
И зернышек проса,
Смотрели с утеса
Спросонья в полночную даль пастухи.
Вдали было поле в снегу и погост,
Ограды, надгробья,
Оглобля в сугробе,
И небо над кладбищем, полное звезд.А рядом, неведомая перед тем,
<…>
Мерцала звезда по пути в Вифлеем.
Она пламенела, как стог, в стороне
От неба и Бога,
Как отблеск поджога,Как хутор в огне и пожар на гумне.
Она возвышалась горящей скирдой
Соломы и сена
Средь целой вселенной,
Встревоженной этою новой звездой.
<…>
И странным виденьем грядущей поры
Вставало вдали все, пришедшее после.
Все мысли веков, все мечты, все миры,
Все будущее галерей и музеев,
Все шалости фей, все дела чародеев,
Все елки на свете, все сны детворы.Весь трепет затепленных свечек, все цепи,
Все великолепье цветной мишуры…
…Все злей и свирепей дул ветер из степи…
…Все яблоки, все золотые шары.
<…>
Морозная ночь походила на сказку,
И кто-то с навьюженной снежной гряды
Все время незримо входил в их ряды.
Собаки брели, озираясь с опаской,
И жались к подпаску, и ждали беды.По той же дороге, чрез эту же местность
Шло несколько ангелов в гуще толпы.
Незримыми делала их бестелесность,
Но шаг оставлял отпечаток стопы.
<…>
Светало. Рассвет, как пылинки золы,
Последние звезды сметал с небосвода.
И только волхвов из несметного сброда
Впустила Мария в отверстье скалы.Он спал, весь сияющий, в яслях из дуба,
Как месяца луч в углубленье дупла.
Ему заменяли овчинную шубу
Ослиные губы и ноздри вола.Стояли в тени, словно в сумраке хлева,
Шептались, едва подбирая слова.
Вдруг кто-то в потемках, немного налево
От яслей рукой отодвинул волхва.
И тот оглянулся: с порога на деву,
Как гостья, смотрела звезда Рождества.1947
"Фауст" есть величайшее создание человеческого духа.
А. С. Пушкин
ПЕРЕВОД "ФАУСТА" ГЕТЕ
Несколько наших встреч с Ольгой Ивинской были посвящены беседам о работе Пастернака над переводом "Фауста". Рассказ Ольги Всеволодовны:
Увлеченный переводом "Фауста", Борис Леонидович пишет в 1948 году сестре Ольге Фрейденберг в Ленинград: "Я с бешеной торопливостью перевожу первую часть гетевского "Фауста"".
Началом своего творческого возрождения Пастернак считал стихотворение "Рождественская звезда", где засияли "все сны детворы, все миры". После "Рождественской звезды" он с особым чувством взялся за перевод "Фауста". Боря говорил, что "Фауст" - плод философских и эстетических воззрений Гете, которые формировались в течение всей жизни этого великого немца. Свою трагедию Гете писал более 50 лет и завершил ее незадолго до своей смерти. Борю поражало глубинное совпадение понимания роли женщины в судьбе поэта, воплощенного Гете в бессмертном "Фаусте", с его собственными жизненными принципами, что особенно заметно в стихотворениях Пастернака: "Магдалина", "Август", "Ева", "Вакханалия". Помню, однажды после репетиции спектакля, где мы были вместе с Борисом Леонидовичем, он вдруг говорит:
- Знаешь, Олюшка, ведь нашу "Вакханалию" я написал вместо Гете. Он просто не успел.
Пастернак был знаком только с одним переводом "Фауста" на русский язык - переводом Николая Холодковского, выполненным очень близко к тексту трагедии Гете . Боря заметил, что в этом переводе неясно выражена главная мысль Гете о том, что в жизни и творчестве поэта всегда присутствует преклонение перед вселенской красотой и величием женщины. Она рождает новую жизнь, и из-за нее, во имя нее создаются все шедевры, все "чуда света", даже когда поэт прикрывает это именем Бога .
Начав работу над переводом "Фауста", Боря сказал, что посвящает его мне, а я обещала ответить на его щедрость стихами. Боря просил меня записать эти стихи для него. Иногда Боря брал на прогулки отдельные куски перевода "Фауста" и читал их мне в лицах, но я всегда смущалась и отказывалась читать за Маргариту, очарованная колдовской стихией его стиха. Боря обещал к концу 1949-го закончить первую часть и дать мне ее на ознакомление. Настал день 6 октября 1949 года, когда мы дольше обычного гуляли по Москве, не решаясь расстаться, будто в этот день нельзя было уходить друг от друга. Но меня ждали дома мама и дети, а у Бори в Лаврушинском также все были в сборе.
Уже в сумерках, усталые, мы сели на лавочку, и Боря обнял меня. Рядом присел какой-то мужчина в кожанке с газетой в руке и с раздражением стал нас разглядывать. Боря вздохнул и недовольно заметил: "Другого места, что ли, не нашлось?" Мы поднялись, и Боря проводил меня до подъезда в Потаповском. Он крепко поцеловал меня и медленно пошел за угол своим обычным маршрутом. Какая-то группа людей стояла на другой стороне Потаповского и, как мне показалось, следила за уходящим Пастернаком. Я не стала ужинать и с тревожным чувством села в своей комнатке за пишущую машинку. Стихи потекли сразу, как слезы:
Играй во всю клавиатуру боли,
И совесть пусть тебя не укорит
За то, что я, совсем не зная роли,
Играю всех Джульетт и Маргарит.
За то, что я не помню даже лица,
Прошедших до тебя.
С рожденья - ВСЕ ТВОЕ…И вдруг в голове закружились невесть откуда взявшиеся строки:
А ты мне дважды отворял темницу
И все ж меня не вывел из нее…Я сидела, недоумевая, откуда такие мрачные мысли, когда раздался громкий стук в дверь и затем топот множества тяжелых шагов, схожий с топотом копыт дикого стада. Группа мужчин в кожанках и в форме зловещих органов ввалилась в мою комнатушку и, зачитав какую-то бумагу о моей антисоветской деятельности, оборвала мою жизнь, уведя в бездонные казематы Лубянки. На столике в машинке осталось неоконченное послание Боре.
Уже в камере, вспоминая подробности моего ареста, я обратила внимание на то, как шел обыск: отбирались все книги и бумаги, связанные с Борисом Леонидовичем. Изъяли все рукописи, записки, книжки, которые подарил мне Боря, надписывая широко и щедро. Забрали книги, подаренные мне Анной Ахматовой, а также стихи Цветаевой и Мандельштама, мои записи стихов других любимых поэтов. Самое подлое и трагичное состояло в том, что на Лубянке все эти драгоценные для меня книги и стихи были сожжены как "не относящиеся к делу". Уже после освобождения я с удивлением узнала, что Боре еще в 1949 году вернули надписанные им и подаренные мне книги.
Узнав от мамы о моем аресте, Боря вызвал на Гоголевский бульвар Люсю Попову, нашего верного и бесценного друга, художницу, влюбленную в его поэзию. На скамейке у метро "Дворец Советов" Пастернак расплакался и сказал Люсе:
- Вот теперь все кончено, я никогда ее не увижу. Это как смерть, даже хуже.
В разговорах он стал называть Сталина не иначе как убийцей. Боря понимал, что мой арест произошел по его указанию. Об этом мне также рассказал Фадеев, когда подвозил меня на машине из Переделкина в Москву в начале мая 1956 года. Через несколько дней Фадеев, не вынеся проклятий со стороны выживших в концлагерях писателей, покончил с жизнью.
Сталин любил стихи грузинских поэтов в переводах Пастернака, а стихи Пастернака о сталинской мудрости ранее печатались в главной советской газете "Правда". Но то, что доносили "наблюдатели" о содержании романа, раздражало вождя. В романе осуждалась братоубийственная гражданская война и не была отражена выдающаяся роль Сталина в революции.
Боль и отчаянье, испытанные после ареста Ольги, выражены в письме Пастернака от 15 октября 1949 года к Нине Табидзе: "Дорогой мой друг, Нина, подумайте, какое у меня горе, и пожалейте меня. Жизнь в полной буквальности повторила последнюю сцену "Фауста" - Маргариту в темнице. Бедная моя Ольга последовала за дорогим нашим Тицианом . Это случилось совсем недавно. Сколько она вынесла из-за меня ! И теперь еще это! <…> Измерьте степень ее беды и меру моего страдания. А страдание еще больше углубит мой труд, только проведет еще более резкие черты во всем моем существе и сознании. Но при чем она, бедная, не правда ли?"
В декабре 1949-го Пастернак пишет в Ленинград сестре Ольге Фрейденберг: "Моя знакомая и тезка твоя, о которой я тебе писал, попала в беду и переместилась в пространство, подобно когда-то Сашке ".
В том же декабре Пастернак пишет отчаянное письмо о своем несчастье самому дорогому другу - Ариадне Эфрон в туруханскую ссылку: "Только милая печаль моя попала в беду, вроде того, как ты когда-то раньше". Взволнованная Аля в письме просит Борю подробно написать ей о постигшей его беде .
Символично и горько звучат слова Ариадны в письме Пастернаку от 31 января 1950 года: "Безумно, бесконечно, с детских лет люблю и до последнего издыхания любить буду твои стихи . Я знаю о твоей печали <…> страшная боль в сердце от своего и твоего страдания".
С будто утихшей болью в сердце Аля пишет Пастернаку в октябре 1952 года из Туруханска: "Вообще я ужасно тебя люблю (может быть, это наследственное), люблю, как только избранные избранных любят, то есть не считаясь ни с временем, ни с веком, ни с пространством, так - "поверх барьеров". <…> Если бы не ты, я, наверно, была бы очень одинокой. Твоя Аля".
О пережитом в Лубянской тюрьме Ивинская пишет в своей книге:
Допросы на Лубянке продолжались почти каждую ночь. Это была изощренная система угнетения жертвы. Я как-то держалась только потому, что из-за беременности получала разрешение спать до обеда. Другим арестованным на Лубянке не давали днем спать ни минуты, а ночью таскали на допросы. Следователь постоянно требовал от меня, чтобы я рассказывала об антисоветском романе и нашей подрывной деятельности .
В марте 1950 года следователь Семенов меня известил: