- Ну вот, вы так часто просили о свидании, и мы сейчас вам его даем. Приготовьтесь к встрече с Пастернаком.
У меня все внутри похолодело: неужели Боря арестован и находится в подвалах Лубянки? Меня посадили в воронок и куда-то повезли. <…> Затем началось странное хождение по бесконечным лестницам вниз и вниз, куда-то в подвалы. Окончательно измученную, меня втолкнули в темное мертвящее холодом помещение и захлопнули дверь с каким-то могильным лязгом. Когда глаза привыкли к полумгле, разглядела известковый пол с лужами воды, покрытые цинком столы и на них - укрытые кусками брезента неподвижные чьи-то тела. Голова стала кружиться от тошнотворного сладковатого запаха трупов. Значит, меня завели в морг и среди этих тел лежит мой любимый. Холод и ужас сковали меня, и я со стоном рухнула на ледяной пол. Тогда, в морге Лубянки, будто Бог мне внушил, что это подлая инсценировка, а Бори здесь не может быть.
Ивинская вспоминала:
Когда после смерти этого изверга Сталина я вернулась из лагеря и Боря слушал мой рассказ о страшном свидании в морге, он удивленно воскликнул:
- Ведь в это время я писал строки "Как будто бы железом, обмокнутым в сурьму, / Тебя вели нарезом по сердцу моему"!
Из морга меня вынесли полуживую. <…> Тащили под руки по лестницам и коридорам. Снова воронок и тряска в душном "хлебном" фургоне. Едва внесли в камеру, как я была разодрана чудовищной болью - начался выкидыш. Там, на Лубянке, погиб, не успев появиться на свет, наш с Борей ребенок .
После посещения Лубянки Пастернак написал Люсе Поповой 19 марта 1950 года:
"Дорогой друг мой, Люсенька! Я узнал о Вашем поведении уже несколько дней и все же решил, что должен написать Вам. Как я люблю Вас, Вы знаете. Теперь я восхищаюсь Вами! Я упиваюсь своей уверенностью в Вас. Так хорошо знать, твердо знать, что вот этот человек не способен на подлость, ни при каких обстоятельствах. Я целую Вас, моя славная девочка, крепко, крепко. Мой Леонардовский ангел, будьте здоровы.
Всегда искренне Ваш. Б. П."
Из рассказа Ольги Ивинской:
Вернув Борису Леонидовичу все его письма ко мне и книги с его дарственными надписями, на Лубянке сожгли книги Ахматовой и других поэтов, подаренные мне в редакции "Нового мира", а также мои дневники как "не имеющие отношения к делу". Позже, в 1958 году, Пастернак писал в откровенном письме Ренате Швейцер в Германию о моем аресте: "Ее посадили из-за меня как самого близкого мне человека, по мнению секретных органов. Ее геройству и выдержке я обязан тому, что меня в те годы не трогали".
Действовало изуверское указание свыше - держать Пастернака в напряжении, но показывать ему, что с властью надо сотрудничать, то есть угождать "хозяину". На уникального посетителя Лубянки, когда Пастернака вызвали к следователю Семенову, приходили под разными предлогами поглядеть десятки следователей других отделов этого зловещего каземата. Человек-паук - так определил облик Сталина Пастернак при встрече в 20-х годах - моим арестом хотел заставить Бориса Леонидовича изменить несоветский дух романа. В преддверии своего 70-летия (21 декабря 1949 года) кремлевский властитель хотел вынудить Пастернака написать о его, Сталина, гениальных заслугах в революции.
С 1947 года, после нескольких читок первых глав романа, которые проводились широко и открыто, стал проявляться несоветский характер произведения, а о роли Сталина не говорилось ни слова. Уже весной 1947 года Пастернака стали критиковать и обвинять в реакционном взгляде на советскую действительность. В марте газета "Культура и жизнь" публикует злобную статью Суркова о творчестве Пастернака. Органы стали создавать духовный вакуум вокруг поэта, лишая его общения с людьми, близкими по духу .
Известный драматург Александр Гладков, чья пьеса "Давным-давно" шла с аншлагами по стране и нравилась самому "хозяину", был знаком с Пастернаком еще по театру Мейерхольда. Гладков особенно сдружился с Борисом Леонидовичем в эвакуации, в Чистополе. Восхищенный пастернаковским переводом пьесы Шекспира "Антоний и Клеопатра", Гладков устроил ее читку перед труппой театра во МХАТе. Встреча прошла с большим успехом. Кроме пьесы Пастернака просили прочитать цикл стихов из романа, и его чтение ошеломило всех .
Запись в дневнике Гладкова от 19 сентября 1948 года: "Золотая осень сменилась ненастьем. По городу ходит рукопись первой части романа Пастернака. Через несколько дней получу. Мне обещал ее достать Т. (видимо, Тарасенков. - Б. М. )". 1 ноября Гладков был арестован.
Еще одно предупреждение послали власти Пастернаку, продолжавшему читать друзьям и знакомым рукопись "несоветского" романа: весной 1949 года не выпустили из страны на конкурс пианистов в Варшаву Станислава Нейгауза, сына Зинаиды и Генриха Нейгауз. С 1931 года Станислав рос в доме Пастернака, и Борис Леонидович относился к нему как к родному .
Из книги Ольги Ивинской:
Однажды на Лубянке меня привели на допрос к самому Абакумову , который спросил: "Почему так упрям твой Борис?" А потом со злобой в голосе произнес: "Должно быть, он нас так презирает и ненавидит" .
Осужденная "тройкой" на пять лет лагерей по статье 58–10 части 1 "за антисоветскую агитацию и связь с лицами, подозреваемыми в шпионаже" (Пастернак числился на Лубянке как английский шпион), я была сослана в мордовский концлагерь. Узнав от мамы адрес концлагеря, Боря стал посылать мне письма. Но они до меня не доходили, так как письма не от родственников осужденным не отдавали. Тогда Боря уговорился с моей мамой и стал присылать мне свои чудесные письма от ее имени - Марии Николаевны Костко .
Ко мне в лагерь приходили открытки, подписанные "твоя мама" и написанные рукой Бори и его сердцем. Читаю милый почерк в открытке от 31 мая 1951 года: "Дорогая моя, Олюша, прелесть моя! Б. на днях видел тебя во сне. Он послал тебе однажды большое письмо и стихи, кроме того, я послала как-то несколько книжек. Видимо, все это пропало. Бог с тобой, родная моя. Все это как сон. Целую тебя без конца. Твоя мама".
Я стала просить начальство найти то письмо и стихи. Измученная концлагерем, совсем зачахла и попала в лазарет. Видимо, это куда-то донесли наверх и вдруг, в конце жаркого лета 1951 года, в лагерь прорвалась Борина зеленая тетрадка со стихами и его большое письмо на 12 страницах. Он написал, что эти стихи - выражение его боли и любви ко мне. Стихи Евангельского цикла и пронзительное "Свидание" вернули меня к жизни .
На мой вопрос о судьбе того письма и тетрадки со стихами Ольга Всеволодовна сказала:
- Борины письмо и тетрадка со стихами были отправлены в мое дело в КГБ, а теперь должны находиться в ЦГАЛИ .
Ивинская продолжила:
Наступил март 1953 года, и изверг, 30 лет истязавший страну, уничтоживший миллионы ее ярких умов и талантов, "наконец сдох" (слова актрисы Любови Орловой). Меня освободили 4 мая 1953 года по ворошиловской амнистии. Вскоре я вернулась в Москву, где мне не разрешалось постоянно жить.
У Бори возникла какая-то боязнь первой встречи. Ему казалось, что я буду после концлагеря опустошенной и уродливой, а его преклонение перед красотой женщины было абсолютным. Волнение охватило меня, а Борю, как он мне позже сказал, пробирала дрожь, когда приближалось время нашей встречи у любимой скамейки на Чистых прудах. Я надела его любимое платье, которое, как рассказала мне мама, Боря не разрешил продать после моего ареста. Маму и детей спасла постоянная помощь Бориса Леонидовича. Он не забывал о моих близких, даже попав в больницу с инфарктом осенью 1952 года.
Я спешила на встречу с Борей. Повернув с Потаповского переулка к бульвару, перешла трамвайную линию Аннушки и сразу увидела издали Борю, вышагивающего у нашей скамейки. На ней он не смог поцеловать меня в тот последний вечер 1949 года перед арестом из-за мрачного типа, следившего за нами самым наглым образом. Мое сердце тревожно забилось, и я ускорила шаги. Боря, как от удара током, поднял глаза и застыл, словно завороженный. А затем бросился ко мне, обхватил, стал беспрерывно целовать, и слезы лились градом. На окружающих мы не обращали внимания, да и они, видимо, понимали, что происходило. Тогда многие возвращались из сталинских тюрем и концлагерей. А когда, обнявшись, мы пошли по аллее бульвара, Боря сказал:
- Знаешь, Олюшка, а ты стала еще краше.
Потом наступило наше удивительное измалковское житие, когда Боря молодел день ото дня, несмотря на его перламутровую седину. Его охватил небывалый творческий подъем. Написаны были одиннадцать стихотворений в тетрадь Юрия Живаго, по-новому создавалась вторая часть романа, и энергично изменялся перевод "Фауста".
Боря постоянно просил меня рассказывать о тюрьме и концлагере. Я делала это неохотно, невольно возникали картины человеческой низости, предательства и лжи во имя угоды "кумовьям" и наглому лагерному начальству.
Боря повторял, что это не должно забываться. Слушая мои печальные лагерные повести, Боря нередко плакал, нежно обнимал меня и тихо повторял:
- Как хорошо, что ты не сломалась, не озлобилась. Бог тебя сохранил для меня, и теперь мы всегда будем вместе.
В один из июльских дней он читал мне в Измалкове новую строфу перевода о первой встрече Фауста с Маргаритой:
О небо, вот так красота!
Я в жизни не видал подобной.
Как неиспорченно-чиста
И как насмешливо-беззлобна!- Это мои слова о тебе, Олюшка, - говорил мне Боря.
Каждый день стали появляться новые части перевода "Фауста". Боря радовался:
- Я опять говорю, Лелюша, губами Фауста, словами Фауста, обращенными к Маргарите: "Как ты бледна, моя краса, моя вина". Это все тебе адресовано. Ведь "Фауст" почти весь - про нас с тобой, я его чувствую всей дрожью жилок. Я знаю, что не успел написать Гете, и хочу это дать в переводе, даже отходя от текста оригинала.
В письме к Ольге Фрейденберг 30 декабря 1953 года Пастернак сообщал: "Мне удалось переделать чудовищную махину обоечастного Фауста, как мне хотелось".
Осенью 1953 года перевод "Фауста" вышел в свет, и Пастернак с гордостью рассылал его многим своим близким друзьям. Отвечая на восторженную реакцию сестры, восхищавшейся силой перевода, Пастернак написал ей 7 января 1954 года:
Я знаю, что много хорошего в переводе. Но как мне рассказать тебе, что этот "Фауст" весь был в жизни, что он переведен кровью сердца, что одновременно с работой и рядом с ней были и тюрьма, и прочее, и все эти ужасы, и вина, и верность. <…> Не хватило смелости отойти от буквы подлинника чуть-чуть больше в сторону на свободу. В остальном же все звучит и выглядит, как мне хотелось, все отлилось в ту форму, о которой я мечтал. <…> Я не могу ничего тебе сказать о том подпольном признании, которым балует меня судьба. <…> Мне ХОРОШО, Оля!
Ольга Всеволодовна показала мне книгу с переводом "Фауста", оформленную замечательными гравюрами Андрея Гончарова, с дарственной надписью-признанием Пастернака: "Олюша, выйди на минуту из книжки, сядь в стороне и прочти ее. Твой Боря. 18 ноября 53 года" .
На мой вопрос, почему Пастернак сделал такую надпись, Ольга Всеволодовна пояснила:
Художник Гончаров изобразил Маргариту в книге очень похожей на меня . Когда я удивленно сказала об этом Боре, он ответил, что Гончаров "видел нас вместе несколько раз в театре и хорошо запомнил твою ясность и красоту. Он показывал мне несколько рисунков Маргариты, и я был доволен тем, как он тебя, Олюшка, представлял".
Пастернак написал сестрам в Англию обо мне, и затем мы обменялись письмами. Из письма в августе 1958 года, посланного Пастернаком сестре Жозефине: "Если хотите знать, какая Ольга Всеволодовна с виду, взгляните на страницу 190 книги, на Маргариту у окна, она почти списана с нее. Покажите эту иллюстрацию Жоржу, когда он вернется, чтобы он подтвердил вам сходство ".
О своих переводах Шекспира Боря написал: "Подобно оригиналу, перевод должен производить впечатление жизни, а не словесности".
Трагедия "Фауст" в переводе Пастернака была представлена музею Гете в Веймаре, и Борис Леонидович получил в награду от музея памятную медаль Гете с профилем великого немца.
И.-В. ГЕТЕ. "ФАУСТ"