К Иринке Борис Леонидович был особенно привязан , приходил, чтобы с ней идти на прогулку, покупал подарки, делал подарки и моему маленькому сыну Мите.
Говоря о стихотворении "Объяснение", Ольга Ивинская поясняла, что в их отчаянных беседах во время поздних прогулок Пастернак говорил: "Я не могу уйти и оставить сына Леню. Мой разрыв с первой женой уже привел к страданиям старшего сына Евгения. Рожденный от нелюбви, он отмечен болезненной кожей и веснушками".
- Не раз мы с Борей расставались, казалось, навсегда, - вспоминала Ивинская, - но через несколько дней вновь соединялись - просто уже не могли жить друг без друга!
ОБЪЯСНЕНИЕ
Жизнь вернулась так же беспричинно,
Как когда-то странно прервалась.
Я на той же улице старинной,
Как тогда, в тот летний день и час.
<…>
Женщины в дешевом затрапезе
Так же ночью топчут башмаки.
Их потом на кровельном железе
Так же распинают чердаки.
<…>
Я опять готовлю отговорки,
И опять все безразлично мне,
И соседка, обогнув задворки,
Оставляет нас наедине.
<…>
Сними ладонь с моей груди,
Мы провода под током,
Друг к другу вновь, того гляди,
Нас бросит ненароком.Пройдут года, ты вступишь в брак,
Забудешь неустройства.
Быть женщиной - великий шаг,
Сводить с ума - геройство…1947
"ЛЕТО В ГОРОДЕ"
Из моих бесед с Ольгой Всеволодовной:
Весна действовала на нас, как и на всех влюбленных в мире. Мы постоянно стремились друг к другу, и о наших встречах уже шла молва по Москве и за ее пределами. Но нас ничто не могло остановить от близости, поцелуев при всяком удобном случае в улочках и тенистых уголках города, куда мы забредали, увлекшись рассказами Бориса Леонидовича о его жизни и планах зарождавшегося романа. Наши частые свидания стали предметом резких разговоров Бори с Зинаидой. После мерзкой статьи Суркова в марте 1947 года, заклеймившего "несоветское" творчество Пастернака, писательское окружение стало сторониться Бориса Леонидовича.
Однажды он в гневе сообщил, что Зинаида требовала прекратить "старческие шашни" со мной и написать примирительное письмо в газету, чтобы не вызывать гнева властей, которые отлучат от издательств. "И на что тогда жить и содержать дачу?" - возмущалась Зинаида. Заместитель главного редактора "Нового мира" Кривицкий стал мне советовать учить уму-разуму Пастернака, как писать нужные советской власти произведения. Я ему резко ответила, что им самим надо учиться у Пастернака, в том числе и порядочности - не делать плагиатов с его стихов. Он помнил наше с Лидией Чуковской возмущение, когда Симонов, не опубликовав стихотворение "Зимняя ночь", стал использовать образ "свеча горела" в своих стихах.
В своей книге Ольга Ивинская пишет:
Гонения на меня и травля со стороны Кривицкого не заставили себя долго ждать, и вскоре я, по совету и настоянию Пастернака, ушла из редакции. Видимо, постоянное давление шло и на Борю. Во время болезни сына Лени Зинаида потребовала от Бориса Леонидовича дать клятву, что он порвет со мною.
И вот 3 апреля 1947 года после отчаянного разговора в моей комнатушке на Потаповском Борис Леонидович решил, что не имеет права на любовь. Я не должна отвлекать его от старой колеи жизни и работы, но "заботиться обо мне он всю оставшуюся жизнь обязательно будет". Ночь моя была тревожной: я видела, в каком отчаянном состоянии уходил Борис Леонидович с Потаповского. Мои домашние еще днем уехали к родственникам в Покровское-Стрешнево. Лишь под утро я задремала, а в шесть часов утра раздался звонок в дверь. На пороге стоял Боря в слезах. Мы обнялись, и он сказал: "Нет, я без тебя не смогу жить!"
С этого момента мы считали 4 апреля 1947 года днем нашего "бракосочетания". Утром этого дня Боря написал мне на красной книжечке своих стихов: "Жизнь моя, ангел мой, я крепко люблю тебя. 4 апр. 1947 г.".
Позже он напишет: "Я против каких-либо правил - должна ли быть семья по домострою или свободная любовь - в каждом случае это по-разному. Не должно быть таких правил, жизнь сама решает, какой ей быть".
Летом все домашние разъезжались по дачам, и мы часто оставались вдвоем в городе. Тот год сопровождался буйным цветением лип и опьянял завораживающим медовым запахом, прилетавшим с Чистопрудного бульвара. Боря входил в мою комнатку рано утром. Он, конечно, не высыпался - а значит, не высыпался и бульвар, и дома, и фонари. Как-то я встретила его, заколов волосы маминым черепаховым гребнем, и Боря написал стихотворение о женщине в шлеме, смотрящей в зеркало: "Я люблю эту голову вместе с косами всеми!.."
В нашей беседе Ольга Всеволодовна сообщила:
- Боря специально переписал для меня текст стихотворения "Лето в городе", которое я хранила в своем архиве. Его отняли у меня при аресте.
Советские пастернаковеды неверно датируют стихотворение "Лето в городе" 1953 годом. О том, что оно было написано до октября 1949-го, читателю ясно говорит одна важная деталь: строки "Запрокинувши голову вместе с косами всеми" относятся к периоду до ареста Ольги в октябре 1949 года. В лубянской тюрьме 6 октября 1949-го Ольге отрезали косы, так как по тюремным правилам они "категорически запрещены". "Ведь арестованная может и вокруг шеи косу обмотать", - пояснил тюремщик Ольге на Лубянке. То, что в концлагере также запрещено иметь косы, понятно без объяснений.
ЛЕТО В ГОРОДЕ
Разговоры вполголоса,
И с поспешностью пылкой
Кверху собраны волосы
Всей копною с затылка.Из-под гребня тяжелого
Смотрит женщина в шлеме,
Я люблю эту голову
Вместе с косами всеми.
<…>
А когда светозарное
Утро знойное снова
Сушит лужи бульварные
После ливня ночного,Смотрят хмуро по случаю
Своего недосыпа
Вековые, пахучие,
Неотцветшие липы.Не позднее 1949 г.
ПЕРЕВОДЫ СТИХОТВОРЕНИЙ ШАНДОРА ПЕТЕФИ
Из рассказа Ольги Всеволодовны Ивинской о переводах лирических стихов выдающегося венгерского поэта:
Окрыленный нашей любовью, в 1947 году Пастернак обратился к поэзии Петефи, которого переводил еще в 1936-м. Однако теперь он выбирал для перевода стихи, перекликающиеся с озарениями и тенями в наших отношениях. Борис Леонидович говорил мне: "У Петефи брался сюжет стихотворения, который я освещал своей любовью к тебе, Олюша, и рождалось стихотворение о нас".
Томик переводов стихов Петефи, который Боря подарил мне, хранит его посвящение: "Слово "Петефи" было условным знаком в мае и июне 1947 года, а близкие переводы мои его лирики - это изображение мыслей и чувств к тебе и о тебе, приближенные к требованиям текста. На память обо всем этом. Б. П. 13 мая 1948 г."
После наших встреч и блужданий по Москве Боря уходил на Лаврушинский, но, как потом говорил мне, не мог уснуть и думал о нашей новой встрече. Это его состояние полностью отразилось в переводе стихотворения "Ночь звездная, ночь светло-голубая". Чувства влюбленного поэта отражены в переводах стихотворений "Если ты цветок", "Розами моей любви".
События из нашей жизни вошли в перевод стихотворения о письме. Когда после первых слов Бориса Леонидовича о любви ко мне я написала отчаянное письмо-исповедь, то ему показалось, что я решила прекратить встречи и не верю в возможность нашей любви, которая может принести ему лишь несчастье. Смятение Бори после прочтения моего письма отражено в переводе стихотворения Петефи "Прекрасное письмо".
О наших близких отношениях шла молва, стали появляться советчики и осуждающие, что приводило к минутам тревоги и отчаяния. Борю мучили воспоминания о тяготах развода с первой женой, Евгенией Лурье, пугали страдания, которые он может причинить младшему сыну Лене, и понимание давней вины перед первой семьей . Но он уже не мог жить и творить без озарения поздней любовью, когда "строку диктует чувство" и рождаются гениальные стихи. Говоря о своих переживаниях и тревогах, Боря постоянно повторял: "Как поздно пришло ко мне счастье любить по-настоящему! Но в этом нет ничьей вины, и я должен справиться с этим сам. Пусть будет все так, как случилось. Олюшка, пускай будет так всю жизнь - мы летим друг к другу, и нет ничего более необходимого, чем встретиться нам с тобой". Эти тревоги и переживания Пастернака прочитываются в его переводе стихотворения Петефи "Не обижайся". Когда проходила волна тревог, все виделось в радужном свете - так родились солнечные строки перевода стихотворения "Я вижу дивные цветы Востока".
Уже в 1959 году, возвращаясь к радостному периоду наших первых свиданий и головокружительной влюбленности, отразившихся в переводах лирических стихов Петефи, Боря написал на подаренной мне фотографии: "Петефи очень хорош своей изобразительной лирикой, картинками природы, но ты еще лучше. Я много занимался им в сорок седьмом и сорок восьмом годах, когда узнал тебя. Спасибо тебе за помощь. Я переводил вас обоих".
В то тревожное время, в разгар развернутой травли Пастернака за несоветский дух романа "Доктор Живаго", мы все в большей мере стали осознавать невозможность жизни друг без друга, а также некую безвыходность нашего положения. Тогда Боря мне часто читал строки из любимого им стихотворения Петефи "Моя любовь", перевод которого был провидчески сделан им еще в 1936 году. В стихотворении есть совершенно мистические строки о том, как любовь "головорез с кинжалом караулит у ствола". И в октябре 1949-го кремлевский головорез исполнил пророчество - меня бросили в лубянские казематы.
НОЧЬ ЗВЕЗДНАЯ, НОЧЬ СВЕТЛО-ГОЛУБАЯ
В окне раскрытом блещет ночь без края,
Ночь звездная, ночь светло-голубая.
Безмерный мир простерся между ставен,
Мой ангел красотою звездам равен.Ночь звездная и ангел мой - два дива,
Затмившие все, чем земля красива.
Красот я много видел средь скитаний,
Но ни одной не встретил несказанней.
ЕСЛИ ТЫ ЦВЕТОК
Если ты цветок - я буду стеблем,
Если ты роса - цветами ввысь
Потянусь, росинками колеблем, -
Только души наши бы слились.
Если ты, души моей отрада,
Высь небес - я превращусь в звезду…
РОЗАМИ МОЕЙ ЛЮБВИ
Розами моей любви
Устланное ложе!
Снова душу положу
К твоему подножью.
Укачает ли ее
Ветерок пахучий,
Или глубоко пронзит
Длинный шип колючий?Все равно, душа, усни,
Утопая в розах,
В сновиденья погрузись,
Затеряйся в грезах…
ПРЕКРАСНОЕ ПИСЬМО
Милая, ты написала
Мне прекрасное письмо.
Это след ума немалый,
Прямодушие само.Пишешь - я тебе дороже
С каждым часом, но, дружок,
Веришь ли, мороз по коже
Пробежал от этих строк…
<…>
Приходи, рассей сомненья,
Иль безумья не сдержу,
И себе о скал каменья
Голову я размозжу.
НЕ ОБИЖАЙСЯ
Мое живое солнце золотое!
Не обижайся, если иногда
Я хмур и мрачен. Даже пред тобою
Я не могу веселым быть всегда.Утешься тем, что в тяжкие минуты
Приносишь огорченья мне не ты.
Виновницею этой скорби лютой
Ты быть не можешь, ангел доброты!
<…>
Теперь ты знаешь, под каким я игом,
Хотя в другое время я не трус,
Чуть шаг минувшего заслышу, мигом
Бесчувственнее камня становлюсь…1947
МОЯ ЛЮБОВЬ
Моя любовь не соловьиный скит,
Где с пеньем пробуждаются от сна,
Пока земля наполовину спит,
От поцелуев солнечных красна.Моя любовь не тихий пруд лесной,
Где плещут отраженья лебедей
И, выгибая шеи пред луной,
Проходят вплавь, раскланиваясь с ней.
<…>
Моя любовь - дремучий темный лес,
Где проходимцем ревность залегла
И безнадежность, как головорез,
С кинжалом караулит у ствола.1936
"СВИДАНИЕ"
Из книги Ольги Ивинской:
Лагерное лето 1951 года - знойное, раскаленное над сухими мордовскими полями. Кайло поднять нет силы. Отчаянье, сознание полной безысходности. Не помню, как дожили до команды "Кончай работу! Становись в строй!". Скорее по раскаленной дорожной пыли в зону. Бросаюсь на топчан прямо в огромных башмаках, перетянутых грязными тесемками. Только бы заснуть, забыть обо всем. Но вызывает дневальная, следовать к "куму". Иду в змеиное логово.
- Вам тут письмо пришло и тетрадь. Стихи какие-то, - "кум" удивлен и испуган. - Давать на руки запретили, читайте здесь, - теперь меня удивило, что заставило этого изверга обратиться к заключенному на "вы". - Распишитесь потом, что прочитано.
Беру тетрадку и читаю:
Засыплет снег дороги,
Завалит скаты крыш…Летят Борины журавли над Потьмой! Он тоскует обо мне, он любит меня. Вот такую, в робе из мешковины с номером, в башмаках сорок четвертого размера. Перечитываю еще раз письмо Бори на 12 страницах, и снова стихи Евангельского цикла - всю зеленую тетрадку. Заставили расписаться и отобрали все, проклятые! Но теперь я знаю главное: Боря ждет меня и верит в наше "Свидание".
О дальнейшей истории этого стихотворения Ивинская говорила:
При моем освобождении в мае 1953-го начальник лагеря заявил, что это письмо Пастернака и тетрадка со стихами в 1951 году согласно приказу были отправлены на Лубянку. После реабилитации в 1988-м КГБ официально сообщил, что все изъятые у меня письма и рукописи стихов по описи отправлены в ЦГАЛИ. Но оттуда мне отказались что-либо возвратить .
Когда я слышу стихотворение "Свидание", у меня перед глазами встают картины тех лагерных, жестоких лет и момент чуда - появление ангела в виде Бориного письма и зеленой тетрадки стихов, спасших меня.
Когда я вернулась, Боря в Измалкове переписал мне это стихотворение и вспоминал:
- Последней строчкой стихотворения я хотел сделать слова "И твой угасший свет". Но затем решил, что и до меня этот убийца-Сталин доберется, и мне не жить, потому в последней строке стихотворения написал "А нас на свете нет?"
Борин автограф "Свидания" у меня отобрали при аресте, и теперь он должен быть в ЦГАЛИ.
СВИДАНИЕ
Засыплет снег дороги,
Завалит скаты крыш.
Пойду размять я ноги:
За дверью ты стоишь.Одна, в пальто осеннем,
Без шляпы, без калош,
Ты борешься с волненьем
И мокрый снег жуешь.Снег на ресницах влажен,
В твоих глазах тоска,
И весь твой облик слажен
Из одного куска.Как будто бы железом,
Обмокнутым в сурьму,
Тебя вели нарезом
По сердцу моему.
<…>
И оттого двоится
Вся эта ночь в снегу,
И провести границы
Меж нас я не могу.Но кто мы и откуда,
Когда от всех тех лет
Остались пересуды,
А нас на свете нет?1950
"МАГДАЛИНА"
Рассказывает Ольга Ивинская:
После моего ареста в октябре 1949 года Борис Леонидович "в тоске безмерной" обо мне и нашем ребенке, которого я носила под сердцем, отчетливо осознал, что причиной ареста стали наша любовь и вовлечение меня "в сети романа". Позже Боря писал Ренате Швейцер в Германию: "Ее посадили из-за меня как самого близкого мне человека, по мнению секретных органов". Тюрьма ассоциировалась у Бори с образом беззащитной Магдалины, брошенной в темницу.
В книге Ивинской подробно описан эпизод ее допроса на Лубянке в 1949 году.