Но в самом Борисе Леонидовиче она видела большого писателя, одного из величайших в России. Каждая фраза стихов или прозы, написанная им, уникальна и исходит из самого сердца. Блок и Пастернак - поэты от Бога. Англичане и французы, включая Валери, Элиота, Бодлера, Шелли и Леопарди, не идут с ними ни в какое сравнение. Подобно многим великим поэтам, Пастернаку часто изменял вкус в суждении о других. Он мог хвалить недостойных критиков, награждая их несуществующими талантами, поощрять бездарных диссидентских писателей. У него был свой взгляд на историю: он часто ошибочно приписывал исторические миссии и роли совершенно незначительным фигурам, примером этого служит Евграф в "Докторе Живаго ". (Ахматова страстно отвергала теорию, что под этой таинственной фигурой скрывается Сталин, считала подобное измышление абсолютно абсурдным). Пастернак никогда не читал современных авторов, которых тем не менее часто хвалил, он не читал Багрицкого, Асеева, Марию Петровых и даже Мандельштама. Последнего он мало ценил, как поэта и человека, хоть и сделал все, чтобы помочь ему в беде. Ее собственные стихи также мало интересовали Пастернака, хоть он и посылал ей восторженные письма. В этих посланиях речь шла фактически о нем самом, а возвышенные рассуждения не имели никакого отношения к ее поэзии. "Возможно, все большие поэты таковы", - подвела Ахматова итог. Конечно, те, кого Пастернак удостаивал своими похвалами, испытывали счастье, не ведая своего заблуждения. Он умел дарить, но в действительности не интересовался работами других. Безусловно, он читал Шекспира, Гете, французских символистов, Рильке, возможно, Пруста, но "никого из нас". Ахматова сказала, что ей ежедневно недостает Пастернака, они никогда не были влюблены друг в друга, но их связывала глубокая любовь, и этого не могла вынести супруга поэта.
Потом Ахматова заговорила о "пробеле" в своей жизни, вынужденном молчании с середины двадцатых до конца тридцатых годов. Она тогда зарабатывала переводами, а в свободное время читала русских поэтов: прежде всего Пушкина, а также Одоевского, Лермонтова, Баратынского. Она считала "Осень" Баратынского гениальным произведением. Недавно она перечитала Велемира Хлебникова - безумно, но блестяще.
Я спросил ее, не собирается ли она написать комментарии к "Поэме без героя", ведь читатели, мало знающие о ее жизни, не смогут понять всех намеков и аллегорий - зачем же заставлять их блуждать в потемках? Ахматова ответила, что описанный ею мир уже исчез, и поэма тоже обречена на гибель - она будет похоронена вместе с ней самой и ее столетием. Она написана не для вечности и даже не для потомства. Лишь прошлое значительно для поэтов и, прежде всего, детство, впечатления которого должны быть воплощены в стихотворных строках. Пророчества, предсказания, и вообще взгляд поэта, устремленный в туманное будущее: все это, включая даже пушкинское "Послание к Чаадаеву", она призирала и считала ненужной позой и пустой риторикой.
Она знала, что ей немного осталось жить: доктора не скрывали, что ее сердце долго не выдержит, и она смиренно ждала конца. Ей глубоко претила мысль, что о ней будут скорбеть. Она, познавшая внезапные удары судьбы и глубокое горе, просила друзей не грустить о ней, и сама не позволяла себе проявлять слабости. С теми, кто с пониманием отнеслись к ее мнению, она готова была попрощаться. Она смогла выдержать многое - ненависть, презрение, изгнание, преследование, но не сострадание и показное сочувствие.
Могу ли и я пообещать ей? Я пообещал и сдержал слово.
Затем Ахматова рассказала мне о своих встречах с Корнеем Чуковским во время войны, когда они оба были эвакуированы в Узбекистан. Ее отношение к Чуковскому всегда было двойственным: с одной стороны, она уважала его, как человека талантливого и интеллигентного, истинного мастера слова, с другой стороны, ей не нравились его скептическое холодное мировоззрение. Она не разделяла его приверженности к гражданской литературе девятнадцатого века и не могла простить ему иронических и нелюбезных выпадов в двадцатых годах против нее самой. Все это создало пропасть между ними, но тогда в эмиграции их многое объединяло. Ведь все они были жертвами сталинской тирании. К тому же по дороге в Ташкент Чуковский был так внимателен и предупредителен, что Ахматова уже была готова простить прошлые обиды. Но так и не смогла.
Причиной послужило одно замечание Чуковского. "Ах, Анна Андреевна, - сказал он, - какое прекрасное время пережили мы в двадцатые годы! Необыкновенный знаменательный период в русской культуре - Горький, Маяковский, молодой Алеша Толстой - ах, если бы вернуть все это!" Прощение не состоялось.
В отличие от других писателей, выживших в бурные годы послереволюционных экспериментов, Ахматова смотрела на тот период как бы с далекой дистанции: она видела в нем начало вульгаризации культурной жизни России, когда истинные художники вынуждены были скрываться во избежание неминуемого уничтожения.
Анна Андреевна всегда говорила о своей жизни сдержанно, даже с каким-то безразличием, изредка нарушаемым пламенными выпадами и приговорами, не терпящими возражений. Ее суждения о событиях, людях и характерах отличались, с одной стороны, объективностью и проницательностью (часто она не щадила даже своих близких друзей), но с другой стороны, она нередко - особенно если ситуация затрагивала ее лично - с догматическим упорством приписывала людям мотивы и намерения, казавшиеся даже мне, человеку со стороны, невероятными и причудливыми. (Хотя, может, именно моя непричастность ко всем этим событиям не позволяла мне понять непредсказуемость сталинского деспотизма, не подчиняющегося никаким критериям и сделавшим многое немыслимое страшной прозой жизни.) При этом свои теории и гипотезы Ахматова развивала и аргументировала последовательно и веско.
Ее непоколебимая убежденность в исторических последствиях нашей с ней первой встречи была примером одной из таких навязчивых идей. Она была уверена, что Сталин когда-то отдал приказ отравить ее, но потом раздумал.
Она разделяла убеждение Мандельштама, что в лагере тому подмешивали яд, что и привело поэта к голодной смерти. По мнению Ахматовой, поэт Георгий Иванов (которого она обвиняла в написании лживых мемуаров) был шпионом царского правительства, равно как и в свое время Некрасов. Она не сомневалась, что Иннокентия Анненского недруги свели в могилу. Эти убеждения, чисто интуитивные, не подтвержденные фактами, не являлись, тем не менее, бессмыслицей или чистой фантазией, это были элементы связной и стройной концепции, тесно связанной с судьбой всей страны и самой Ахматовой. Вера в эти теории поддерживала и формировала ее как художника. При этом она отнюдь не была пророком и реально оценивала обстановку. Примером этому служит описанная ею картина литературной жизни Петербурга перед Первой мировой войной. Как я жалею, что не записал в подробностях все наши беседы - все данные ею характеристики людей и событий!
Ахматова жила в страшное время и, по словам Надежды Мандельштам, при всех выпавших на ее долю испытаниях проявила истинный героизм. Никогда при мне - ни публично, ни с глазу на глаз - она открыто не обвиняла советский режим, но вся ее жизнь была - если отнести к ней слова Герцена о русской литературе - непрерывным обвинительным актом. Любовь и поклонение, которыми окружено сегодня ее имя в Советском Союзе, как художника и мужественного несгибаемого человека, не имеют, на мой взгляд, аналогов. Легенда ее жизни, молчаливое сопротивление всему недостойному себя и страны (как сказал Белинский о Герцене) сделали ее величайшим гением не только русской литературы, но и всей мировой истории.
Вернусь к истокам своего повествования. Вот краткое содержание моего отчета министерству в 1945 году. Я написал, что, по-видимому, нет другой страны кроме Советского Союза, где поэзия публиковалась бы и продавалась в таком объеме, и где интерес к ней был так велик. Не знаю, чем это объясняется: может, врожденным вкусом, а может, отсутствием низкопробной литературы. И несомненно, этот интерес читателей является огромным стимулом для поэтов и критиков. Такой аудитории западные писатели и драматурги могут лишь позавидовать. Если представить себе, что произойдет чудо: политический контроль ослабнет, и искусство обретет свободу, то я убежден, что тогда в обществе - таком жадном до всего нового, сохранившим дух и жизнеспособность в условиях катастроф и трагедий, возможно, гибельных для других культур - в таком обществе искусство расцвело бы с новой невиданной силой. И все же контраст между этим страстным интересом к живой и истинной литературе и существованием признаваемых и почитаемых писателей, чье творчество мертво и неподвижно, является для меня наиболее удивительным феноменом советской культуры тех дней.
Я написал эти слова в 1945 году, но по-моему, они верны до сих пор.
Россия пережила за это время несколько обманчивых рассветов, но солнце для русской интеллигенции так и не взошло до сих пор. При этом страшный деспотизм - невольно, в какой-то степени - защищал до сих пор искусство от продажности и способствовал проявлению мужества и героизма.
Удивительно, что в России - при разных режимах, со всеми их немыслимыми крайностями - всегда сохранялось тонкое своеобразное чувство смешного.
Подтверждение этому можно найти даже на самых горьких страницах Гоголя и Достоевского. Как отличается это прямое непосредственное свободное остроумие от тщательно разработанных развлекательных номеров на Западе! По моим впечатлениям особое чувство юмора свойственно почти всем русским писателям, даже сторонникам режима, что отражается в их манере держаться и вести беседу, и делает общение с ними в определенной мере привлекательным для иностранного гостя. Думаю, это верно и на сегодняшний день.
Мои встречи и разговоры с Пастернаком и Ахматовой, мое приобщение к их, едва поддающимся описанию условиям жизни и работы, к их ограниченной свободе и вынужденному подчинению властям, их доверие ко мне, дружба с ними - все это в значительной степени повлияло на мои собственные взгляды и мироощущение, изменило их. Когда я теперь вижу имена этих двух поэтов в печати или слышу упоминание о них, то живо вспоминаю выражение их лиц, жесты и слова.
И сегодня, читая их произведения, я слышу их голоса.
Примечания автора
1. Я никогда не вел дневника, и этот рассказ базируется на моих воспоминаниях или моих письмах друзьям за последние тридцать лет. Я знаю, что память, во всяком случае, моя память не является надежным свидетелем фактов и событий, и особенно разговоров, которые я цитирую время от времени.
Я могу дать гарантию лишь того, что передаю все так, как вспоминаю сам. Я охотно принимаю любые дополнения и коррекции.
2. Причиной этого был выговор Сталина, недовольного второй частью фильма Эйзенштейна "Иван Грозный". Жизнь царя, с которым Сталин, возможно, ассоциировал себя самого, была представлена как путь юного правителя, полного благих намерений, к одинокому угрюмому тирану с больной психикой.
Эта метаморфоза может быть объяснена боярскими бунтами, необходимостью сохранения целостности государства, а также собственной жизни, но она не оправдывает деспотизма царя. Его правление оставило в памяти потомков самое тягостное воспоминание - несмотря даже на то, что в его время в России наблюдался определенный экономический подъем.
3. Годы спустя я спросил Андре Мальро о том инциденте. Тот совершенно не мог припомнить речи Пастернака.
4. Позже Щербаков занял высокий пост в сталинском политбюро. Он умер в 1945 году.
5. Первым был Юзеф Чапский, выдающийся польский критик, с которым Ахматова встречалась в Ташкенте во время войны.
Людмила Кафанова (Нью-Йорк). Философ и мудрец - сэр Исайя Берлин
Просматривая недавно старые журналы, я наткнулась на интервью, которое дал сэр Исайя Берлин книжному обозрению New York Book Review.
Настроение тогда, это было 6 лет назад, царило жгуче ликующее - гром победы раздавайся! - и казалось, что все цивилизованное человечество торжествует по поводу победоносного завершения "холодной войны". Одни ученые мужи заверяли нас, что на том и кончилось танго (то есть история). Другие голосом президента Буша провозглашали "новый порядок", при котором США будут теперь вмешиваться в любой конфликт и насаждать демократию, в американском ее варианте, и свободный рынок повсюду, где в этом есть нужда, и даже там, где нужды в этом нет. И вот в этом хоре вдруг диссонансом прозвучал баритональный бас английского философа, историка, искусствоведа Исайи Берлина. Глядя на мир сквозь обычные, а не розовые очки, он высказал совсем не оптимистическое предсказание:
- Конец "холодной войны" не обещает покоя населению земного шара, ибо станет началом новых, увы, не холодных, а горячих и кровавых битв. Это будут битвы не классовые, а национальные. Конфликт нашего времени - "национализм".
- Как же так? - всполошился интервьюер. - Разве не была гидра национализма, в самой ее худшей форме - нацизма, раздавлена в ходе Второй мировой войны?
- Нет, не была, - ответил Берлин. - И национализм, и расизм никогда не умирали. Их загоняли вглубь, где они, затаившись, тлели. А сегодня они поперли вверх, превращаясь в самые сильные и мощные движения.
Исайя Берлин предупреждал, что мир стоит на пороге тяжелых национальных конфликтов, "которые разыграются как на развалинах СССР, так и в странах Восточной Европы. От них не защищены любые страны, с самыми разными социальными системами. Сталин держал эти эмоции в железном кулаке и манипулировал ими по мере надобности для достижения своих целей, но не смог задушить национализм. И как только кулак ослаб, национализм воспрял еще более могучим и устрашающим, чем когда-либо. В грядущем веке пойдут не брат на брата, а сосед на соседа".
Философ оказался прав. Как прав был и шесть десятилетий назад, противопоставляя свое мнение общепринятому.
Исайя Берлин родился в 1909 году, в Риге, в очень богатой и респектабельной еврейской семье. Его отец торговал лесом, и на семью не распространялся закон о черте оседлости. Берлины жили в Петербурге. Захват власти большевиками в октябре 1917 года принес потери и разорение. В 1920 году родителям удалось вырваться из советской России и перебраться в Англию. Исайю отдали в престижную школу, по окончании которой он стал студентом Оксфордского университета. Получив диплом, он остался в Оксфорде, где читал курс лекций по истории философии и политической мысли. Уже тогда Берлин поражал всех своей глубокой эрудицией и удивительной способностью мгновенно схватывать суть любой сложной проблемы или любого сложного труда. "Даже не открывая обложку книги", - как шутили его друзья. Но при этом он никогда не был ни книжным червем, ни затворником, погруженным в свои научные изыскания. Совсем наоборот. Он был веселым человеком, искрометно остроумным, блистательным собеседником, отчаянным путешественником, да еще и театралом, меломаном, и спортсменом, любящим людей. И, конечно, женщин, и просто то, что называется "светской жизнью".
Грянула Вторая мировая война, и Исайя Берлин сменил кафедру профессора на дипломатическую службу. Сначала он работает в США, а в 1945 году, поскольку русский язык был для него родным, едет в Москву на работу в посольство Великобритании. Обязанностью его было читать советскую прессу и вычитывать, как говорится, между строк, все то, что так старательно скрывали пропагандистский треск и набор полыхавших энтузиазмом стереотипов. Работа Исайи Берлина в Москве была высоко оценена в Лондоне. Он был награжден Орденом Империи - высшей наградой Великобритании, а позднее, в 1957 году, был возведен в рыцари. Ему было присвоено звание "сэр". Все последующие годы он был профессором Оксфордского университета.
Свою первую книгу "Карл Маркс: его жизнь и окружение" Исайя Берлин опубликовал еще в 1939 году. Критик лондонской Times писал тогда: "Автор, воссоздавая портрет Маркса, стремился к полноте и объективности, хотя нигде не скрыл своего неприятия исторической, философской и политической доктрины марксизма". В этой работе молодой Берлин выразил свою позицию, которую развивал и утверждал во всех своих сочинениях: категорическое отрицание ценности идей и систем, которые узурпируют или хотя бы просто ограничивают свободу индивидуума. Философия, именуемая "историческим материализмом", для него не только неприемлема, но и опасна, так как "освобождает человека от моральной ноши, которую он взвалил на себя и которую с трудом, но и ревностно, несет на своих плечах от зари своего существования". Книга Берлина о Марксе снимала мишуру с привлекательного "интеллектуального костюма", в который рядились многие представители западной интеллигенции в 30-е годы. Исайя Берлин был одним из тех, кто, как Фридрих Хайек, Лорд Эктон, Карл Поппер, вопреки царившему розовому энтузиазму осознал сущность марксизма и его советской модели.
Часть работ Берлина связана с историей философской и политической мысли в России XIX века. Один том из собрания его сочинений "Русские мыслители" состоит из эссе, посвященных Белинскому, Герцену, Тургеневу, Чернышевскому, Льву Толстому, Достоевскому.
Но Берлин - не только историк и философ, он еще и талантливый писатель. В его книге "Личные впечатления" собраны очерки, зарисовки, портреты тех, с кем он встречался на своем жизненном пути. Талант рассказчика выводит из небытия фигуры Черчилля, Франклина Рузвельта, Альберта Эйнштейна, идеолога сионизма Хаима Вейсмана, писателя Хаксли, историка Намиера, юриста Франкфуртера - "благородную компанию ученых, мыслителей, государственных деятелей, представленных нам в стиле легком, изящном, свободном. Серьезный анализ прихотливо перебивается шуткой, анекдотом или признанием в любви". Так написал об этой книге критик. А автор предисловия Ноэль Эннэн писал: "Подобно Гамлету, сэр Исайя останавливается в недоумении перед вопросом: что же это за создание - человек? Но, в отличие от Гамлета, он восхищен этим созданием. Он восхищен человеком. В наше время, когда или нет героев, или люди не хотят признать героями себе подобных, сэр Исайя представляет нам своих друзей и знакомых, каждый из которых, в своем роде является героем нашего времени".
- Думаю, что по натуре своей я - "героепоклонник", - говорил сэр Исайя Берлин. - Я верю, что каждый благородный, честный, хороший человек несет с собой в наш мир "очистительный эффект". Благодаря таким людям жизнь становится чище, а другие люди - лучше.
В этой прекрасной книге, где сошлись многие выдающиеся люди нашего века, одна глава - "Встречи с русскими писателями" - посвящена великим русским поэтам Анне Ахматовой и Борису Пастернаку.
В 1945 году, впервые после того, как 10-летним мальчиком он был увезен из России, Исайя Берлин приехал в СССР. В отличие от, увы, многих западных интеллигентов, наезжающих (особенно в то время) в Советский Союз, чтобы восхититься и распространить по всему миру свой восторг, он не поддался ни обману, ни самообману, а сумел сохранить трезвость мысли и взгляда, чтобы увидеть жесткую и горькую правду жизни советских людей, ощутить и понять безнадежность и обреченность таланта в условиях коммунистической системы вообще и диктатуры великого вождя, в частности.