После окончания заседания ЦК дискуссию продолжили в Петербургском комитете уже без Ленина. Невский довольно решительно заявил, что в гарнизоне бушуют страсти, которым нужен выход и – хочет того партия или нет – демонстрация состоится. Вопрос лишь в том, кто возглавит ее. И, по его мнению, лучше пойти на риск неудачи, нежели отказаться от лидерства. С ним согласился Володарский: "Если мы не поддержим солдат в их конкретных требованиях, они отвернутся от нас". О том же заявил и один из руководителей Выборгского райкома Мартын Лацис: военная демонстрация будет проведена независимо от того, примут в ней участие большевики или нет. Что касается рабочих, то и они готовы выйти на улицу.
Некоторые члены ПК стали возражать. По их мнению, демонстрация должна была состоять исключительно из солдат. "У солдат, – говорил Михаил Калинин, – есть повод для недовольства, у рабочих такого факта нет. Революционное настроение среди рабочих есть, но оно выражается в длительной работе сознания". Однако его не поддержали. Вновь, как и на заседании ЦК были высказаны опасения: сумеют ли большевики направить демонстрацию в организованное русло и, как выразился В. Б. Винокуров, – "куда может вылиться такая демонстрация?"
"Настроение классового антагонизма, – говорил Михаил Томский, – так высоко – понаблюдайте в трамваях, – что нельзя предполагать, что демонстрация протечет мирно. Представьте себе, что же может выйти из столкновения сотен тысяч людей, может выйти больше, чем демонстрация… Оперирование с настроениями широкой массы есть оперирование с несколькими неизвестными". И хотя член ЦК Сталин заявил, что бояться не надо, ибо "при виде вооруженных солдат буржуазия попрячется", решение так и не приняли. Всем членам ПК лишь указали на необходимость обсудить вопрос о выступлении с рядовыми партийцами на предприятиях и в полках. Но принимать решение пришлось не через три дня – 9 июня, а вечером 8-го, ибо события развивались гораздо быстрее…
Когда 6 июня на заседаниях ЦК и ПК говорилось о том, что вооруженная демонстрация может состояться и без руководства большевиков, то имелись в виду вполне конкретные "конкуренты" – анархисты-коммунисты. Как раз в мае – июне их организация развернула активную деятельность в Питере, Кронштадте и Гельсингфорсе. Влияние анархистов росло, и без их лидеров Иосифа Блейхмана и Аснина не обходился, пожалуй, ни один матросский, да и солдатский митинг. Между прочим, ирония истории заключалась в том, что штаб-квартирой анархистов стала захваченная ими дача П. Н. Дурново – того самого, который предупреждал государя о кошмаре "беспросветной анархии".
С большевиками они не конфликтовали. "Общей платформой, – писал позднее член ПК Владимир Залежский, – позволившей большевикам работать вместе с анархистами-коммунистами, явилась борьба против Временного правительства и его политики… за социалистическую революцию". Поэтому "фактически анархисты шли не только рука об руку с большевиками, но скорее за большевиками".
Это утверждение верно лишь отчасти, ибо в тех случаях, когда большевики – по тем или иным причинам – начинали притормаживать выступления масс, анархисты вырывались вперед. Да и "платформа" у них не была столь определенной. С 17 марта они стали выпускать журнал "Коммуна". Судя по этому изданию, никакими теоретическими изысканиями анархисты-коммунисты не занимались. Большую часть журнала занимали пространные статьи Н. Павлова, Я. Алого (Суховольского) и Н. Солнцева (Блейхмана) чисто митингового характера: "Россию, – говорилось в редакционной статье № 3, – никому не удастся поставить на путь капиталистического строя… Только в школе социальной революции найдется истинный путь к освобождению человечества…" И не более того…
Впрочем, денег на издание "Коммуны" в чужих типографиях явно не хватало. И 5 июня 80 анархистов с бомбами и пулеметом захватили печатный станок правой газеты "Русская воля". На следующий день две роты, посланные министром юстиции Переверзевым, вернули станок на место, а 7-го анархистам предъявили ультиматум: освободить дачу Дурново в 24 часа. Анархисты и пришедшие им на помощь вооруженные кронштадтцы заняли оборону. А поскольку на даче помимо них размещалась рабочая милиция, профсоюз булочников и группа эсеров-максималистов, 8 июня в их поддержку забастовало 28 предприятий столицы, Петергофа и Ораниенбаума, а в Выборгском районе прошли вооруженные демонстрации протеста.
Василий Анисимов и Абрам Гоц, прибывшие от имени Съезда Советов на дачу Дурново, ни о чем с анархистами договориться не смогли. И вечером 8-го, по предложению Евгения Гегечкори, Съезд принял обращение к рабочим Выборгского района о неприемлемости вооруженных демонстраций без санкции Петросовета. Хотя это решение фактически имело в виду выступление анархистов, оно несколько изменило ситуацию. И вместо 9 июня большевики собрались в тот же вечер 8-го. Присутствовали члены ЦК, ПК, районов, "военки", представители полков, заводов, профсоюзов – всего человек 150–170. Не было лишь членов фракции Съезда Советов, которые оставались на вечернем заседании.
Сохранилась запись Мартына Лациса о ходе этого совещания: Выборгский район заявляет, что, помимо бастующих, "другие заводы с трудом удалось удержать от выступления… Опрос представителей [прочих районов и полков] показал, что настроение местами очень приподнятое, а местами не поддается учету". Ленин ограничился вступительным словом. Позиция его была определена еще на заседании 6 июня: все определит "мнение солдат и пролетариата". На голосование поставили три вопроса.
Первый: "есть ли в массах такое настроение, что они рвутся на улицу?" 58 человек голосовало "за", 37 – "против", 52 – воздерживаются. Видимо, это несколько охладило пыл. Ставится второй вопрос: "выйдут ли они на улицу, несмотря на отговаривание Сов. Раб. Депутатов?" 47 – "за", 24 – "против", 80 представителей воздержались. Результат достаточно сомнительный. Тогда ставится третий, решающий вопрос: устраивать ли демонстрацию? Ответ совершенно определенен: 131 – "за", 6 – "против" и лишь 22 воздерживаются. Итак, "на совещании решили организовать демонстрацию из войсковых частей и рабочих, наметив ее на субботу в 2 часа дня". В решении ЦК, принятом тут же, особо оговорили, что "демонстрация должна быть мирной". Совещание закончилось в час ночи 9 июня, когда все большевистские газеты этого дня были уже набраны. Поэтому призыв к демонстрации решили опубликовать в газетах утром 10-го, а 9-го выпустить листовки.
Поскольку санкции на демонстрацию до этого не требовалось, Петросовет официально извещать не стали. Была в этом и маленькая "военная хитрость", ибо в реакции лидеров Совета никто не сомневался. Но говорить на этом основании о "тайном заговоре" вряд ли есть основания. Вопрос о выступлении открыто обсуждался в полках и на заводах. И трудно предположить, что члены Петросовета ничего не ведали об этом. Скорее наоборот, памятуя о решении, принятом 8-го, и зная о разногласиях в большевистской среде, они, видимо, надеялись, что все обойдется.
А утром 9 июня Ленин вновь выступил на I съезде Советов с речью о войне. Фактически, он стал читать делегатам лекцию об империализме, об экономических и политических причинах вызревания мировой войны, о ее связи с интересами определенных классов, банковского и, в частности, российского капитала. Самое удивительное – его не только слушали, но и прерывали аплодисментами. А когда председатель заявил: "Ваше время прошло", в зале стали кричать – "Просим… Просим".
"В мертвой схватке, – говорил Владимир Ильич, – схватились две гигантские группы. Либо служи одной, либо другой, либо свергай обе эти группы, никакого иного пути тут нет… Мы говорим: выход из этой войны только в революции… Все остальное – посулы или фразы, или невинные добрые пожелания". Если же вы против революции, то в других странах "никто нам не поверит и никто нас не возьмет всерьез, о нас скажут – вы наивные русские дикари, которые пишете слова, превосходные сами по себе, но не имеющие политического содержания, или подумают еще хуже, что вы лицемеры". Ленин предупредил, что "наступила пора перелома во всей истории русской революции", ибо переход в наступление на фронте будет означать переход от ожидания и подготовки мира к открытому "возобновлению войны". Закончил он цитатой из письма крестьянина Г. Андреева: "Нужно побольше напирать на буржуазию, чтобы она лопалась по всем швам. Тогда война кончится. Но если не так сильно будем напирать на буржуазию, то скверно будет. (Аплодисменты.)"
Ленин мог радоваться, что как оратор имел столь явный успех. Но он прекрасно понимал, что от сиюминутного успеха до признания этой массой большевистского политического руководства очень и очень далеко…
Многие из тех, кто слушал Ленина и симпатизировал ему, через несколько месяцев станут левыми эсерами и большевиками. Но это будет потом… А теперь они терялись под напором говорливых и агрессивных лидеров, старых, действительно заслуженных борцов за народное дело. И большинством голосов соглашательские резолюции о поддержке Временного правительства, о войне были приняты. Предложение Бориса Позерна – обсудить вопрос о готовящемся наступлении – тем же большинством отвергли без обсуждения.
Но проголосовав таким образом, некоторые из солдат написали "отзыв благодарности господину Ленину": "Мы выводим из Ваших слов, сказанных в Вашей речи, видно только Вы один имеете сочувствие к настоящей свободе и сочувствие об измученных солдатах. Господин Ленин, Ваши слова произнесенной Вашей речи вполне соответствуют правильностью". А тот же крестьянин Г. Андреев отметил в своем письме: "Я был эсер с 1905 года, но как стали они говорить, что не нужно землю у барина захватывать, то у меня мысль стала отпадать от них… Приехал я после Пасхи в Москву, пошел в Кремль, а там кадеты. Я не знал, что они за господа, думал, что теперь все люди хорошие. Я и скажи несколько слов в защиту себя, – а они на меня: "Ленинец ты" – "Нет, говорю, я смоленский". – "Значит ты шпион германский". – "Нет, говорю, я крестьянин". Я не знал, что такое Ленин, и думал, что это губерния. Но потом понял… Всем крестьянам и рабочим я советую следовать примеру большевиков, а не травить их, как собак… У мужика замычка большевика, но он еще не достиг узнать все; в уме у него есть, да объяснить не может".
Требование этого крестьянина, процитированное на съезде Советов Лениным, – "побольше напирать на буржуазию, чтобы она лопалась по всем швам", как выяснилось, вполне адекватно отражало мнение столичных рабочих, солдат и матросов, готовившихся к демонстрации 10 июня. И опять, как в апреле, их решимость идти в борьбе до конца, отразилась в настроениях некоторых членов ПК и "военки".
В своем дневнике за 9 июня Лацис пишет: "Настроение тревожное. Выяснилось, что войска без оружия на демонстрацию не выйдут и демонстрация получится вооруженной. Да и рабочие, имеющие револьверы, обязательно возьмут их с собой. Это совершенно несомненно. А отсюда явствует, что демонстрация может вылиться в вооруженную борьбу и положить начало открытой гражданской войне, если только буржуазия задумает чинить демонстрантам какие-либо препятствия".
Днем 9-го эти опасения еще более усилились. Лидеры Петросовета узнали о предстоявшем выступлении "благодаря одному наборщику, доставившему им воззвание Центрального Комитета партии об устройстве демонстрации". Они тут же обратились к большевикам, и Лацис пишет, что "Исполнительный Комитет [Петросовета] прямо-таки умолял не выступать…". О том же стала просить ЦК и фракция Съезда Советов. Около 9 вечера члены ЦК, "военки" и ПК собрались в особняке Кшесинской и, как рассказывает Лацис, "был поднят вопрос об отсрочке демонстрации. За это высказывались т.т. Ногин и Каменев. Но большинство все же признало, что демонстрации отложить нельзя. Следует лишний раз подчеркнуть, что демонстрация должна быть мирной". За это проголосовало 14 из 16 собравшихся.
Между тем известие о предстоявшем выступлении дошло и до Временного правительства. Допустить его оно никак не могло. Именно на 10 июня Брусилов намечал начало наступления на Юго-Западном фронте. И Керенскому удалось добиться его отсрочки, лишь пообещав благословение Съезда Советов, т. е. "поддержки народа". Поэтому правительство тут же заявило, что демонстрация запрещается и "всякие попытки насилия будут пресекаться всей силой государственной власти". Со своей стороны, Исполком Петросовета и президиум Съезда Советов подготовили обращение к народу, подтвердившее этот запрет и предлагавшее введение в столице чрезвычайного положения. Обо всем этом Чхеидзе доложил на вечернем заседании Съезда, который принял решение о запрещении на три дня любых выступлений и объявлении нарушителей данного постановления "врагами революции".
В такой ситуации надо было думать не о "престиже" партийного решения, а о том – смогут ли демонстранты удержаться в рамках мирного выступления. В конце дня стало очевидным, что такой уверенности нет, ибо несмотря на все, как выразился Лацис, "увещевания" большевиков, демонстранты будут вооружены.
"Хотя почти все говорят, – записывает в дневнике Мартын Иванович, – что демонстрация будет мирная, но совершенно определенно явствует, что это может быть не так. Стоит контрреволюционерам сделать хотя бы провокационные попытки напасть на невооруженную часть демонстрации, как начнется борьба. Заговорят винтовки, затрещат пулеметы, револьверы вылезут из внутренних карманов… Большинство товарищей почему-то на это закрывают глаза и не дают себе отчета, что же делать в таком случае… Один лишь Смилга предложил не отказываться от захвата почты, телеграфа и арсенала, если события развернутся до столкновения. Но это правильное предложение отклонили. Какое легкомыслие!"
И дальше, несмотря на решение ЦК, Лацис демонстрирует ту самую эйфорию, которая и представляла наибольшую опасность: "Я с этим примириться не могу. Должен же я иметь ответ на всякий исход. Ну, так и буду действовать. Сговорюсь с т. Семашко (1 пул. полк) и Рахья, чтобы в случае необходимости быть во всеоружии и захватить вокзалы, арсенал, банки, почту и телеграф, опираясь на пулеметный полк.
Что-то тревожно кругом… Но страха нет".
Слухи о подобного рода настроениях отдельных, самых "левых" членов ПК, видимо, и дали основания – тогда Церетели, а позднее Суханову – утверждать, что большевики готовили переворот и даже арест Временного правительства. Однако никаких фактов, подтверждающих это, нет. И тот же Суханов, хотя и с оговорками, пишет, что "Ленин в тот момент не ставил перед собой задачу непосредственного захвата власти…"
Дальнейшие события разворачивались стремительно. Стало известно, что в городе выставлены военные патрули. После объявления на Съезде Советов перерыва Ленин и Зиновьев приехали в Кадетский корпус. Каменев от имени фракции заявил им, что на Съезде вопрос может встать об изгнании большевиков из Советов и решение об отмене демонстрации надо принимать немедленно. "Вся наша фракция, – рассказывал Зиновьев, – была единогласно против демонстрации… Нам дали один час для решения. Мы бросились сюда [в особняк Кшесинской], думая, что здесь перманентное дежурство членов Петербургского комитета, но ошиблись и должны были решить вопрос самостоятельно. Нас было пять человек. Из них трое высказались за отмену, двое воздержались от голосования". Голосовали уже во фракции, куда вернулись Ленин и Зиновьев. Трое "против" – это Каменев, Зиновьев и Ногин. Двое воздержавшихся – Ленин и Свердлов.
"Заседание фракции, – рассказывает один из ее членов, – затягивается глубоко за полночь. ЦК большевиков заседал отдельно.
Часа в три ночи пришли члены ЦК. Первый мне бросился в глаза Ильич. Спокойный, твердый, решительный. Спрашивает, как решили. Ему говорят, что у большинства мнение – отложить выступление. Он говорит: "Я не вижу в этом необходимости, но если вы все за снятие вопроса, я не настаиваю". Итак, выступление, назначенное на 10 июня, отменяется".