Первый раз автор встретился с ним незадолго до революции - в Японии, в главном храме Киото: "В глубине храма, у алтаря, на котором сверкал огромный голый Будда, женоподобный и круглый, бонза гнусавым голосом читал молитву. Восточные курения, усыпляющий речитатив бонзы и монотонное причитывание японцев навеяли на меня странное полусонное состояние… Когда я очнулся, в храме было пусто, молящиеся разошлись, лишь серебряная лампада над головой Будды освещала алтарь, отбрасывая тени на стены и на пол. Внезапно одна из теней ожила. Высокий человек встал на колени, припав головой к ногам Будды, и вдруг я услышал: "Отче наш…" Я продолжил: "Иже еси на небеси…" Тогда человек бросился ко мне: "И вы, брат мой, пришли к нему? Он - конец и начало, он - истина!" На мгновение он обнял меня, затем повернулся и торопливо ушел. Я вышел вслед за ним…" Стоявший возле храма рикша объяснил Керальнику, что это "Аракеса-сан", то есть русский по имени Алексей, женатый на японке и живущий в Киото.
Вторая встреча произошла весной 1918 года, в Петрограде. Аракеса-сан выступал с речью перед группой рабочих возле цирка "Модерн" на Каменноостровском проспекте. "Я прислушался, - рассказывает автор. - Это была не большевистская речь, а какая-то проповедь потустороннего духовного столпничества. Все разрушить, что половинчато, сорвать все ткани и покровы - ткани слов, покровы лжи. Парламент - ложь, собственность - ложь. Жизнь общая, первоисточная - истина общая. Надо быть правдивым до конца. История - сплошная ложь, буржуазия хочет ее увековечить, прикрепить нас к ней…" Через какое-то время советские газеты сообщили, что служивший в продотряде ""товарищ комиссар Алексей К." убит крестьянами при очередном восстании".
История наверняка вымышлена, а герой смонтирован из нескольких людей, однако воплощенная в нем тенденция - не фантазия автора. Попытки соединить или хотя бы примирить учение Будды с коммунизмом предпринимал в то время не только сомнительный Аракеса-сан, но и вполне реальный Агван Доржиев, личный представитель Далай-ламы XIII в революционном Петрограде, и бурятские ламы-"обновленцы", а Николай Рерих в 1924 году небескорыстно внушал советскому полпреду в Германии, Николаю Крестинскому, что передовые ламы в Тибете проповедуют тождество идей коммунизма и буддизма. Спустя два года, в Урге, уже ставшей Улан-Батором, вышла его брошюра "Основы буддизма", где про Гаутаму-Будду сказано было, что он "дал миру законченное учение коммунизма", и многозначительно сообщалось: "Знаем, как ценил Ленин истинный буддизм".
В основе подобных спекуляций или искренних порывов, как у Алексея К., лежали представления о том, что классический буддизм - религия без бога. Понимая это, Унгерн видел очевидное сходство между буддизмом как стержнем всей жизни кочевников и марксизмом, претендующим в России на ту же роль. Когда в плену его спросили, как он относится к коммунизму, он ответил: "Это своего рода религия. Не обязательно, чтобы был бог. Если вы знакомы с восточными религиями, они представляют собой правила, регламентирующие порядок жизни и государственное устройство".
В Иркутске, в разговоре с автором первого советского романа "Два мира", сибирским писателем Владимиром Зазубриным, допущенным к нему на четверть часа, Унгерн повторил эту мысль, правда, в качестве примера "восточной религии" привел конфуцианство. "То, что основал Ленин, есть религия", - заявил он с нечастой для того времени проницательностью. Отсюда осмысление им своей войны с большевиками как религиозной с обеих сторон: "Я не согласен, что в большинстве случаев люди воюют за свою "истерзанную родину". Нет, воевать можно только с религиями".
В борьбе с большевизмом христианство уже показало свое бессилие, оставалось уповать на буддизм, который принесут в Сибирь монголы и, может быть, японцы. Процесс обращения сибирских мужиков в лоно учения Будды должен был, как говорил сам Унгерн, растянуться "на несколько лет", но от этого его план не становился менее фантастичным.
2
Начиная со стоянки на Тэрельдже при Унгерне состояло до десятка лам, он посещал монастыри и при хроническом безденежье жертвовал им крупные суммы, но собственно философия буддизма вряд ли входила в круг его интересов. Буддийские "легенды, ритуалы и популярные сказания" - вот тема его разговоров с Архангельской. Не менее важной была для него прикладная сторона "желтой религии": умение монгольских и тибетских оракулов узнавать будущее, во что он, видимо, окончательно поверил после того, как сбылись их предсказания о взятии Урги на третий день штурма. Ламы, составлявшие при нем нечто вроде консультационного совета, были астрологами и гадателями-изрухайчи, но не богословами. В походах они ночевали в отдельной палатке, стоявшей рядом с палаткой Унгерна, по вечерам он уединялся с ними для долгих бесед и гаданий. Они толковали знамения, определяли счастливые и неблагоприятные числа в лунном календаре, а исходя из этого назначали сроки военных операций и даже маршруты движения войск. Все их рекомендации Унгерн выполнял неукоснительно. Дошло до того, что полковник Костерин, предпоследний начальник его штаба, втайне выплачивал им "авансы", чтобы результаты гаданий не сильно расходились с "боевыми интересами дивизии".
При походе в Забайкалье видное место среди них занимал молодой перерожденец Тери-Бюрет-гэген, которого Торновский почему-то называет "богом солнца". Будучи личным представителем Богдо-гэгена, он тем не менее получил не слишком уважительное прозвище "маленький гэген", или, по-монгольски, гэгэчин - не то за малый рост, не то по сравнению с пославшим его к Унгерну "большим гэгеном". Не только монголы, но и русские обращались к нему за гаданиями. "Гэгэчин гадал быстро, уверенно и, как ни странно, очень правдоподобно, - вспоминал Князев. - Он брал в руку несколько монет или просто камешков, глубокомысленно, а может, и молитвенно подносил их ко лбу, затем дул на них и быстро выбрасывал из горсти на землю. Основываясь на известных ему знаках, он, глядя на расположение выброшенных предметов, давал ответы на любой животрепещущий вопрос: будет ли вопрошающий убит или же останется невредимым, увидится ли с семьей и т. д. В ответах гэгэчина даже при слабом знакомстве с языком улавливались различные оттенки. Одному он давал ясный и твердый благоприятный ответ, другому отвечал уклончивой общей фразой, а третьему говорил приблизительно следующее: "Тебе будет нехорошо, но ты не бойся". По-видимому, гадальщик склонен был облекать в вежливую форму дурные предсказания".
Гэгэчин даже участвовал в боях, своими методами пытаясь добыть победу, но относительно его успехов на этом поприще мнения расходятся. Князев рассказывает, что когда в бою с красными под Ново-Дмитриевкой монгольский дивизион ударился в бегство, гэгэчин "выскочил вперед на своем великолепном сером коне, крикнул несколько заклинаний, плюнул в ладонь и этой рукой сделал движение, как бы бросавшее его слюну во врагов". Тут же воодушевленные монголы "с боевым кличем лавиной обрушились на красноармейцев".
Скептичный Аноним приводит другой случай. "Один лама, - пишет он, не называя имени, но, скорее всего, говоря о гэгэчине, - брался заговорить пушки и ружья красноармейцев. В начале боя заклинатель храбро выехал вперед и, что-то бормоча, начал махать шашкой, обвязанной хадаками. Со стороны противника раздался артиллерийский залп, несколько гранат разорвалось вокруг ламы. Кудесник свалился с коня, бросил свою священную саблю и на карачках уполз в кусты".
Во время одной из встреч с Першиным, обсуждая с ним перспективы коммерческой операции по поставке в Маньчжурию шерсти и кож из Кобдоского округа, Унгерн внезапно, как всегда, перевел разговор на другую тему. "Я слышал, - сказал он, - что вы изучаете буддизм, дружите с Маньчжушри-ламою. Не сообщите ли мне что-нибудь интересное в этом отношении? Очень этим интересуюсь и хочу знать".
"Вы, наверное, осведомлены, - ответил Першин, - буддизмом как философией я не занимаюсь, т. к. не имею для этого настоящей подготовки. Тем более мало мне знакома его оккультная сторона. Я интересуюсь только иконографией буддизма. Для занятий всесторонних я не знаю языков - ни санскрита, ни других, без чего изучение его немыслимо. Местные же изурухайчины - простые ворожеи, гадатели. Им нельзя верить. Маньчжушри-лама действительно ученый буддист, но он гаданиями не занимается. Если же вы пожелаете ознакомиться с буддийской иконографией, а она представляет большой интерес, то можете вместе со мной посетить один или два храма. И я, что знаю, расскажу вам относительно изображений будд, бодисатв, хубилганов и пр. Я бы и теперь мог в общих чертах кое-что рассказать, если бы не было так поздно (разговор происходил далеко за полночь. - Л.Ю.). Я всегда в вашем распоряжении и, когда будет у вас время, с удовольствием поделюсь тем, что знаю".
Этим предложением Унгерн так и не воспользовался, и не только по недостатку времени. Его интересовали не иконография, а чудо и тайна. Монголия представлялась ему гигантским историческим заповедником, где люди сохраняют не только рыцарские добродетели, но и давно утраченные на Западе навыки общения с потусторонним миром.
По-видимому, что-то в этом духе допускал он и в самом себе. Если оракулы-чойджины при медитации или в священном трансе умели находить и распознавать врагов "желтой религии" под любым обличьем, то Унгерн свято верил в свой дар с одного взгляда отличать убежденных большевиков от их случайных и невольных пособников.
Оссендовский стал свидетелем того, как он решил судьбу шестерых красноармейцев, захваченных на границе и доставленных к его юрте. Когда ему доложили об этом, барон мгновенно преобразился. Только что он вел с Оссендовским задушевную беседу, а теперь "глаза его сверкали, все лицо передергивалось". Остановившись перед выстроенными в ряд пленными, он некоторое время стоял неподвижно, не произнося ни слова, затем так же молча отошел в сторону и сел на ступеньку соседней фанзы. Ни одного вопроса не было задано. В полной тишине прошло еще несколько минут. Наконец Унгерн вновь поднялся. Лицо его было решительным, выражение сосредоточенности исчезло. Касаясь ташуром плеча каждого из пленных, он разделил их на две группы: в первой оказалось четверо, во второй - двое. Последних барон велел обыскать, и, к удивлению присутствующих, у них нашли "документы, доказывающие, что они - коммунисты-комиссары". Этих двоих он приказал насмерть забить палками, прочих отправил служить в обоз.
Похожую сцену наблюдал и доктор Рябухин, хотя, по его мнению, никакой особой прозорливостью Унгерн не обладал, претензия на это была еще одним признаком больной психики и маниакальной веры в собственную исключительность. Рябухин рассказывает: после штурма Гусиноозерского дацана в Забайкалье в плен попало свыше 400 красноармейцев; Унгерн распорядился выстроить их в шеренгу и медленно пошел вдоль нее, вглядываясь в глаза каждому. Это было что-то среднее между упражнением в физиогномике и психологическим экспериментом, но в результате около сотни человек барон уверенно отнес к разряду "коммунистов и красных добровольцев". В таких случаях он обычно обращался к тем, кто не вызвал его подозрений, и предлагал: "Если кто-то из них не коммунист, заявите". Естественно, опротестовывать сделанный им выбор никто не решался из страха пострадать самому. Отобранных расстреляли, но позже оставшиеся в живых счастливчики говорили Рябухину, что их убитые товарищи, как и они сами, были насильно мобилизованными крестьянами Иркутской и Томской губерний и ровно ничем не отличались от тех, кому Унгерн даровал жизнь.
Способность, которую он себе приписывал, считалась обычной для тибетских носителей тайного знания. В фантастическом романе донского атамана и писателя Петра Краснова "За чертополохом" (1922 год) будущий спаситель России, генерал Аничков, после победы большевиков уходит в Лхасу и здесь, в буддийском монастыре, обучается "читать в душах людей и узнавать их помыслы, глядя в их глаза". Прототипом героя послужил атаман Анненков, но многое в нем взято и от Унгерна.
В Азиатской дивизии все знали, что при первой встрече с ним нужно держаться настороже. Это было своего рода испытание. "Унгерн долго смотрел в глаза при первом знакомстве", - пишет Шайдицкий, гордясь, что достойно выдержал экзамен и заслужил доверие. "Взгляд его холодных серых глаз как бы просверливал душу, - вторит ему Князев. - После первой же встречи с бароном для большинства делалось очевидно, что в глаза ему не солжешь". В действительности Унгерна постоянно обманывали, и сам он обманывался в людях едва ли не чаще, чем те, кто вовсе не числил за собой подобных талантов.
Кровь на лотосе
1
Осенью 1913 года, когда Унгерн, не сумев поступить на службу к Джа-ламе, жил в Кобдо, на западе Халхи постоянно шли столкновения между монголами и алтайским казахами, приходившими из соседнего Синьцзяна. Они нападали на кочевья, угоняли скот. Самое деятельное участие в этих стычках принимал отряд Джа-ламы. Его приближенные рассказали Бурдукову эпизод одной из таких стычек: "После боя киргизы (казахи. - Л.Ю.) разбежались, оставив несколько человек раненых. Один, очевидно, тяжело раненный, статный и красивый молодой киргиз сидел гордо, опершись спиной о камень, и спокойно смотрел на скачущих к нему монголов, раскрыв грудь от одежды. Первый из подъехавших всадников пронзил его копьем. Киргиз немного наклонился вперед, но не застонал. Джа-лама приказал другому сойти с коня и пронзить его саблей. И это не вызвало у него стона. Джа-лама велел распластать киргизу грудь, вырвать сердце и поднести к его же глазам. Киргиз и тут не потерял угасающей воли, глаза отвел в сторону и, не взглянув на свое сердце, не издав ни звука, тихо свалился".
Джа-лама распорядился целиком снять с мертвого кожу и засолить ее для сохранения. Через полгода эту кожу, скатанную в рулон, нашли у него при аресте, сфотографировали и увезли в Россию как вещественное доказательство его садистских наклонностей, но на самом деле подоплека этой варварской акции была иная. От своих информаторов Бурдуков узнал, что при совершении некоторых обрядов на полу храма расстилается белое полотно, вырезанное в виде человеческой кожи и символизирующее побежденного демона-мангыса; Джа-лама решил претворить эту символику в реальность. Беспримерная сила духа, которую перед лицом смерти выказал убитый казах, выдавала в нем великого батора, однако вражда к монголам-буддистам доказывала, что он связан с темным, демоническим началом мира и, значит, является мангысом. Следовательно, его кожа годилась для того, чтобы заменить полотняные имитации. Джа-лама со свойственной ему примитивной религиозностью материализовал метафору борьбы со злом, тем самым изменив заложенный в ней смысл на прямо противоположный.
Очень может быть, что Унгерн слышал об этой коже, а то и видел ее своими глазами, но вопрос о том, как подобное живодерство сочетается с "милосердным" учением Будды, перед ним, видимо, не вставал. Наверняка он имел представление о тантризме - эзотерическом учении, трактующем возможность избежать долгого пути самосовершенствования в течение ряда перевоплощений и на протяжении одной жизни достичь совершенства путем особых практик и ритуалов; считалось, что с их помощью человек вступает в мистическую связь с бодисатвами или эманациями будд вплоть до безраздельного с ними слияния и получает доступ к любой цели. Под таким углом зрения буддизм Махаяны, включающий в себя тантру, для дилетанта становился разновидностью магии, способом воздействия на сверхприродные силы и одновременно опытом каждодневной жизни вблизи этих сил. Богослужебные духовые инструменты из костей человека или изготовленные из того же материала зерна ламских четок, наконец габала - ритуальный сосуд из оправленного в серебро человеческого черепа, все это призвано было напоминать верующим о тленности земного бытия, но у европейцев, незнакомых с буддийской символикой, вызывало зловещие ассоциации.
Как и христианство в Европе, буддизм в Тибете и Монголии вобрал в себя местные добуддистские верования. При начале войны с китайцами эти древние шаманские практики с их кровавыми жертвоприношениями вновь стали актуальны, как всегда бывает во времена исторических катаклизмов, и один из лам, перешедший на сторону красных, в победном экстазе съел вырванное из груди соратника барона, есаула Ванданова, еще трепещущее сердце. С буддизмом тут нет ничего общего, но следы такого рода архаики, пусть преображенной и перетолкованной, можно заметить в популярном культе "Восьми Ужасных", то есть восьми главных дхармапала (докшитов), стражей и хранителей "желтой религии". Они стояли на страже светлого начала мира, но изображались в таком обличье, что вызывали не столько благоговение, сколько страх.
Откровением для Унгерна мог стать тот факт, что учение Будды с его основополагающей заповедью "Щади все живое" охраняют устрашающие божества вроде Чжамсарана или Махакалы, не имеющие аналогов среди христианских святых. Георгий Победоносец на русских иконах отрешенно спокоен даже в тот момент, когда поражает копьем дракона; архангела Михаила, архистратига небесных легионов, при всей его воинственности трудно представить в диадеме из отрубленных голов или сжимающим в зубах окровавленные сердца и почки противников христианства. Хотя все это символизировало чисто духовную борьбу с собственными заблуждениями и пороками, язык буддийской иконографии должен был волновать Унгерна. Ему могло казаться, что существование "Восьми Ужасных" в лоне учения о "восьмеричном пути" и "четырех благородных истинах" оправдывает крайние меры по отношению к врагам всякой религии, а не только буддизма. Способность христианства спасти мир от революционного наваждения вызывала сомнения потому хотя бы, что в нем не нашлось места для таких фигур, с которыми Унгерн, похоже, соотносил себя самого. "Барону доставляло неизмеримое удовольствие, когда монголы видели в нем что-то неземное", - пишет Голубев. И задается вопросом: "А может быть, он действительно верил, что он - перерожденец?"
Увлеченность Унгерна буддизмом сливается с его идеалами "нового Средневековья". Ведь если в средневековой Европе с ее грубостью и первобытной свирепостью люди тем не менее постоянно ощущали рядом присутствие Божества, а теперь - нет, значит, между Богом и человеком стоит не варварство последнего, не проливаемая им кровь, а напротив, гуманность и прогресс.