С началом Первой мировой войны в Европе стал популярен мех тарбагана, недорогой и практичный. На западном пушном рынке Бидерман считался "королем сурка". Носков начал у него службу простым возчиком и дослужился до главного резидента. Это был маленький щуплый человечек, фанатически преданный своему английскому хозяину. За прижимистость, склонность к обману и привычку чертыхаться монголы прозвали его "орус шорт" - "русский черт". Под этим прозвищем он был известен всей Урге; в городской телефонной книге с фамилиями абонентов значилось: "Орус шорт, так называемый Носков". Каждый день с раннего утра, в любую погоду, он появлялся на Захадыре и скупал все, что мог купить у монголов, безбожно при этом торгуясь и ругаясь. Весь базар был у него в руках. О нем говорили: "После Носкова на рынке не пообедаешь".
Когда в Азиатской дивизии возникли финансовые трудности, Носкова сделали дойной коровой. У него несколько раз требовали крупные суммы якобы взаймы. Отказать было нельзя, он давал, но однажды не утерпел и в сердцах выложил все, что думает о бароне и его компании. В тот же день Сипайло предъявил ему обвинение в большевизме, предложив откупиться за 50 тысяч долларов. Носков заявил, что наличных денег у него нет, тогда приступили к пыткам. Его жгли раскаленным железом, подвешивали за пальцы к потолку, изрубили "бамбуками" так, что мясо клочьями свисало со спины, на ночь бросали в подвал с неубранными трупами, но ничего не добились - где спрятаны деньги, Носков не сказал. На восьмой день пыток он сошел с ума и был застрелен. Труп выбросили на свалку возле Сельбы.
Пушнину со складов продали за копейки, но на дома, составлявшие собственность фирмы Бидермана, покупателей не находилось. Гарантиям Унгерна не доверяли, поскольку не верили в прочность его власти; никто не хотел приобретать недвижимость у продавцов, которые не имели на нее прав. В конце концов, эти дома силой навязали нескольким ургинским купцам. Отказаться - значило подписать себе смертный приговор. Ходили слухи, что в число покупателей Унгерн включил и Сипайло, таким образом наказав его за неудачу с Носковым.
Сам барон историю преступления и гибели "орус шорта" излагал иначе. Когда они с Оссендовским на автомобиле ехали к радиостанции на горе Мафуска, Унгерн, указав в сторону от дороги, сказал: "Здесь стояла юрта богатого монгола, поставщика русского купца Носкова. Этот Носков был ужасный человек и заслуженно носил прозвище "черт". Китайские власти секли беспощадно его должников-монголов и сажали их в тюрьму. Так был разорен и монгол, о котором я говорю. У него отобрали все, что он имел, после чего он перебрался отсюда миль за тридцать, но Носков разыскал его и там, и захватил остатки имущества и скота, обрекая его самого и семью на голодную смерть. Когда я занял Ургу, ко мне пришел этот монгол в сопровождении еще тридцати разоренных Носковым людей; они требовали его смерти. Я повесил "черта"".
Заботой о монголах можно было оправдать смерть Носкова, но никак не убийство боготворимого ими ветеринара Гея, которого заподозрили в связях с большевиками и сокрытии денежной кассы Центросоюза (донос оказался ложным). По приказу Унгерна убийцы нагнали его в сопках, когда он вместе с семьей выехал из Ван-хурэ, и повесили на придорожной сосне. Жену, тещу и трех маленьких дочек задушили.
Расправа с ними была продиктована не просто желанием избавиться от свидетелей - родственники казненных по обвинению в большевизме тоже подлежали смерти. Жену и дочерей доктора Цыбиктарова, убитого сразу после взятия Урги, ждала участь семьи Гея, если бы за них не вступился сотник Балсанов, любимец Унгерна. Известного своей храбростью офицера Азиатской дивизии расстреляли только за то, что его живший в Харбине брат имел там какие-то контакты с большевиками. Подобное случалось и у красных, и у белых, но даже негласно не было узаконено ни теми, ни другими. Все зависело от конкретных людей, и колчаковцы в Екатеринбурге оставили на свободе Эстер Юровскую, мать убийцы Николая II и его семьи, а Каландаришвили и Строд, захватив родную станицу Семенова, не тронули ближайших родственников атамана.
Когда в плену, на допросе, Унгерна спросили, для чего в Забайкалье семьи сельских активистов уничтожались поголовно, включая малолетних детей, он ответил попросту: "Чтобы не оставлять хвостов". Впрочем, в другой раз, отметая упрек в терроре по отношению к невинным, заявил, что убийство членов семьи за преступление, совершенное ее главой, "это не террор, а обычай Востока". Однако ссылка на восточные обычаи была не более чем попыткой набросить флер на политику устрашения и возмездия. Ни одна сколько-нибудь продолжительная лагерная стоянка Азиатской дивизии не обходилась без казней. "Земля крови просит", - приводит Аноним присловье, которое, по его словам, любил и часто повторял Унгерн.
Об одном специфическом способе устранения неугодных рассказал Волков: человеку приказывали доставить в какую-нибудь часть, обычно туземную, запечатанный пакет, где содержался его собственный смертный приговор. Этот способ применялся в тех случаях, если требовалось убрать кого-то без лишней огласки. Так погиб отправленный в Тибетскую сотню полковник Зезин, адъютант и друг генерала Ефтина, после взятия столицы предложившего Першину спрятать зубного врача Гауэра. Ефтин позволял себе во всеуслышание осуждать действия барона, и Зезин, вероятно, придерживался тех же убеждений. Самого Ефтина защищали генеральские погоны; по одним сведениям, Унгерн спровадил его в Маньчжурию, по другим - он умер в Урге при неудачной операции, сделанной доктором Клингенбергом. Зато бежавший в Монголию из советского концлагеря под Красноярском подполковник Яхонтов, 24-летний боевой офицер, обладатель золотого оружия, тоже протестовавший против ургинских насилий, был убит без затей - его задушили во время допроса.
Многих беженцев из России погубили найденные у них документы с печатями советских учреждений. Такие бумаги получали за взятку, иначе не стоило и думать о том, чтобы добраться до монгольской границы. Жена Торновского в Иркутске обзавелась удостоверением от политотдела 5-й армии, якобы командировавшего ее в Троицкосавск. Перейдя границу, она немедленно порвала свой пропуск, но не все были так предусмотрительны; некоторые забывали избавиться от компрометирующих документов. Если бы в доме Торновского нашли удостоверение жены, он, по его словам, "не писал бы свои воспоминания".
Лишь маниакальным убеждением Унгерна в тайной виновности всех и каждого можно объяснить тот факт, что при нем погибла примерно десятая часть трехтысячного русского населения Урги. Более лояльные ему мемуаристы уменьшают это число втрое, говоря приблизительно о сотне жертв, но сюда нужно еще прибавить убитых в Улясутае и других местах. В любом случае цифра, казалось бы, в сравнение не идет с количеством жертв ЧК в любом регионе России, но в относительном исчислении процент весьма высок. Как обычно при большом терроре, его изначальные цели скоро забылись, и со временем он начал черпать оправдания в самом себе: очередное убийство становилось объяснением предыдущего и доказывало необходимость следующего.
За все четыре месяца, пока Азиатская дивизия находилась в Урге, там не было создано даже подобия суда, приказы о казнях и экзекуциях отдавались преимущественно устные. В столице хотя бы поддерживался относительный порядок, но в "худоне" (провинции) мародерство стало нормой, отряды бароновцев угоняли у монголов скот, грабили, насиловали, и Унгерн при всем желании бессилен был с этим справиться. Есаул Тапхаев, отправленный утвердить его власть на севере Халхи, оставил за собой сотни трупов, в итоге Унгерн приказал его убить и даже назначил крупное вознаграждение за его голову, которое, впрочем, так никому и не досталось.
Власть и бессилие. Почва колеблется
1
Сразу после ухода китайских войск, с необычайной для монголов оперативностью, стоившей Унгерну немало трудов и нервов, было создано Монгольское правительство под верховной властью Богдо-гэгена. Первым своим указом оно аннулировало все долги туземного населения китайским кредиторам и провозгласило восстановление автономии - с оговоркой, что Монголия будет управляться самостоятельно вплоть до реставрации маньчжурской династии в Китае. Впрочем, декларация, направленная в Пекин, президенту Сюй Шичжену, была более дипломатичной: в ней выражалась готовность признать власть Китайской Республики при условии сохранения автономии, а изгнанные китайские генералы объявлялись общими врагами монголов и Пекина. В этой декларации даже отъезд Чэнь И из Урги трактовался как его похищение мятежными Го Сунлином и Чу Лицзяном.
Новое правительство, как и уничтоженное Сюй Шучженом в декабре 1919 года, состояло из пяти министерств: иностранных и внутренних дел, финансов, юстиции и военного. Последнее возглавил только что вышедший из тюрьмы Хатон-Батор Максаржав. Премьер-министром стал влиятельный перерожденец Джалханцза-хутухта, один из немногих среди высшего ламства монголов, к тому же чингизид, представитель династии тушету-ханов. С прошлой весны он отсиживался в монастыре и не запятнал себя сотрудничеством с гаминами. Джалханцза имел кое-какой опыт светской политики; шесть лет назад он участвовал в Кяхтинской конференции, где добивался присоединения к Халхе соседнего Урянхая. Вероятно, поэтому русские дипломаты считали его самым способным из государственных деятелей Монголии. Ставший его заместителем выдающийся философ Маньчжушри-лама пользовался огромным авторитетом, но в мирских делах разбирался плохо и нечасто покидал свою обитель на вершине Богдо-ула. Всеми делами в министерствах заправляли чиновники старой цинской выучки. Для присмотра за ними и за членами кабинета Унгерн ввел в состав правительства своего верного Джамбалона, получившего пост министра без портфеля.
Сам Унгерн, осуществив мечту Семенова о должности "главковерха" при Богдо-гэгене, стал главнокомандующим монгольской армией, которая пока что состояла из Азиатской дивизии и отрядов монгольских князей. Формально главком подчинялся военному министру, но, разумеется, никому в голову не приходило, что Максаржав будет отдавать Унгерну приказы, а тот - послушно их выполнять. На первых порах барон сосредоточил в своих руках всю полноту военной и гражданской власти. "Богдо-гэген обособился в своем дворце, остальная Урга жила и дышала только Унгерном", - вспоминал Першин.
Экономическую политику правительства направляли двое русских советников - тесть Волкова, барон Витте, и бывший глава ургинской конторы "Центросоюза" Иван Лавров. После взятия Урги он попал в проскрипционные списки, но ему повезло. Когда его вели на расстрел мимо штаба дивизии, он вбежал туда на глазах оторопевших от такой наглости конвойных и, наткнувшись на самого Унгерна, которого по близорукости не узнал (очки у него разбились при аресте), возмущенно заговорил с ним в повышенном тоне. Это его и спасло - барон ценил смелых людей. По другой версии, за Лаврова ходатайствовали китайские коммерсанты, а также трое ургинских баронов - Витте, Тизенгаузен и Фитингоф, знавшие его как опытного финансиста. После беседы с ним Унгерн поручил ему помочь монголам в финансовой и налоговой неразберихе. Он настолько нуждался в профессиональном опыте Лаврова и Витте, что прислушивался к их просьбам за арестованных русских и даже евреев.
Уже к началу весны Лавров организовал выпуск первых монгольских ассигнаций. При расчетах они получили преимущество перед весовым серебром и перед серебряным китайским долларом, хотя их внешний вид оставлял желать лучшего. "Эти банкноты, - вспоминал Першин, - являли собой печальное зрелище. Напоминали они лубочные картинки, вышедшие из самой захудалой типографии, но монголам льстило, что на деньгах изображены их домашние животные". Купюру достоинством 10 янчанов (долларов) украшал баран, 15 - верблюд, 25 - бык, 50 - лошадь. Для обеспечения их золотом Лавров собирался возобновить разработку заброшенных золотых приисков в горах Хэнтея. Предполагались создание национального банка и чеканка монеты, о чем Унгерн мечтал еще в Даурии.
"На монгол я особенно не жал, - говорил он на допросе в плену, - и в их работу старался не вмешиваться. Помогал лишь советами, ибо они очень медлительны в своих действиях, и если ищешь пользы дела, то их приходится всегда раскачивать". Его советы часто носили ультимативный характер, но он искренне стремился к укреплению Монголии не только как базы Азиатской дивизии, но и как независимого государства. Даже Голубев, относившийся к нему резко отрицательно, признавал, что барон хотел видеть Монголию "правящей, а не униженной Востоком и Западом", ибо страна, "давшая Чингисхана", не может "сойти с политического горизонта, а должна постепенно приходить к прежнему величию".
Оссендовский, приписывая Унгерну роль европейского цивилизатора, сообщает, что барон приказал прорыть вдоль улиц сточные канавы, провел телефонную связь, наладил автобусное сообщение между центром Урги и Маймаченом, возводил мосты, строил ветеринарные лаборатории, школы и больницы. На самом деле он, главным образом, лишь восстанавливал разрушенное или пришедшее в упадок, для более солидных проектов у него не было времени. При нем, правда, бригады из пленных гаминов очистили сроду не знавшие метлы столичные улицы. Другим новшеством стал скипидарный завод - скипидаром рассчитывали заменить стремительно убывающие запасы бензина для автомобилей. Вообще война вдохнула новую жизнь в принадлежавшие выходцам из России и зачахшие при китайцах мастерские, швальни, полукустарные заводики. В невиданных для Монголии масштабах здесь шилось обмундирование русско-восточного образца, "строилось" шелковое белье, тачались сапоги, изготавливались трафареты для погон, полковые значки, знамена. В перспективе это производство должно было обслуживать монгольскую армию, о создании которой мечтал Унгерн.
Торновский пишет, что ее численность планировалось довести до 100 тысяч. Эта цифра фигурировала в его докладных записках Унгерну, никак им не оспаривалась и, следовательно, считалась вполне реальной. Между тем, по первой переписи населения, проведенной в 1919 году, по заданию "Центросоюза", меньшевиком Иваном Майским (Ляховецким), на территории Внешней Монголии проживало всего 492 тысячи человек, причем более 40 процентов мужчин составляли ламы. Лишь поголовная мобилизация всех остальных, включая стариков и детей, дала бы желанную 100-тысячную армию. Унгерн или не знал этих данных, или, что вероятнее, в первые недели после взятия Урги еще надеялся быстро объединить в одно государство Халху и Внутреннюю Монголию. Тогда приводимая Торновским цифра уже не представляется фантастической.
Для подготовки офицеров открыли военное училище. Начальником стал полковник Лихачев, буян и пьяница, во хмелю развлекавшийся тем, что шашкой рубил на улицах бродячих собак. Он избивал юнкеров, среди которых были отпрыски знатнейших княжеских фамилий, те подали жалобу. Наконец Сипайло по приказу Унгерна задушил Лихачева; его место занял прапорщик Толмачев из бывших вахмистров, служивший инструктором в монгольских частях еще до Первой мировой войны. При нем до лета 1921 года училище успело выпустить около сотни офицеров.
Хуже обстояло дело с их подчиненными. По настоянию Унгерна правительство Джалханцза-ламы объявило частичную мобилизацию, но добиться, чтобы Богдо-гэген утвердил этот указ, оказалось много труднее. Когда наконец согласие было получено, хошунные и аймачные начальники пригнали в Ургу требуемое количество людей. Однако, как и следовало ожидать от монголов, веками унижений приученных не опротестовывать неудобные приказы, а выполнять их по-своему, одна часть новобранцев оказалась физически непригодна к военной службе, другая - заражена сифилисом (бытовой сифилис был бичом Монголии). Их возвращали и требовали замену; все это осложнялось монгольской "медлительностью", на которую не напрасно сетовал Унгерн. В конце концов, стали хватать первых попавшихся - тех, кто приехал в Ургу по делам или поклониться столичным святыням. Многие пытались бежать, пойманные и повешенные дезертиры исчислялись десятками. Сначала Унгерн хотел сформировать из монголов отдельную кавалерийскую бригаду, но пришлось ограничиться дивизионом и несколькими мелкими отрядами.