2
В конце февраля, став начальником штаба у Резухина, Торновский подал ему записку с анализом сложившейся ситуации и прогнозом на будущее. Он предсказывал, что красные не оставят Унгерна в покое и в течение ближайшего года, "придравшись по незначительному поводу к Монгольскому правительству", силами 5-й армии Восточного фронта перейдут границу; Азиатская дивизия не сможет противостоять десяткам тысяч красноармейцев, а создать за это время полноценную монгольскую армию не удастся. Торновский рекомендовал заключить соглашение с Чэнь И, предложив на следующих условиях: Монголия признает власть республиканского Китая и доверяет ему ведение своей внешней политики; Чэнь И возвращается в Ургу как полномочный представитель Пекина, но китайские войска должны покинуть страну, поручив охрану ее границ монгольским частям с инструкторами из Азиатской дивизии. Тогда Москва "не рискнет на осложнения с Китаем", в противном случае в войну с красными вмешается китайская армия, что является "мечтой Белого движения".
Унгерн одобрил этот проект, и Торновский написал письмо Чэнь И с предложением вступить в переговоры на указанных условиях. Доставить его в Троицкосавск поручили ламе Бодо, бывшему преподавателю школы переводчиков и толмачей при русском консульстве, одному из первых монгольских журналистов - при автономии он издавал ежемесячный журнал "Шинэ толь" ("Новое зерцало"). Ни Торновский, ни Унгерн не подозревали, что их курьер связан с большевиками, и ему нет никакого резона мирить барона с китайцами. Письмо к Чэнь И, на глазах у Торновского бережно завернутое им в пояс дэли, Бодо так и не передал по назначению, но с радостью воспользовался случаем выбраться из Урги и спокойно доехать до русской границы.
Чуть раньше по инициативе коминтерновца Бориса Шумяцкого из группы эмигрантов была создана Монгольская Народно-Революционная партия (МНРП), а затем образовано Временное народное правительство в изгнании. Бодо занял в нем пост премьера, а военным министром и главкомом стал Сухэ-Батор, 27-летний выпускник первой военной школы в Урге, пулеметчик распущенной китайцами монгольской армии. По словам Першина, это был человек, "беззаветно любящий свой несчастный народ", храбрый, "чистый сердцем, с неподкупной совестью, но сущий ребенок в политике". Его марксистские убеждения - позднейшая выдумка. Все члены Народного правительства, включая Сухэ-Батора, были пылкими националистами с долей либерального просветительства. Своей целью они ставили полное освобождение страны от чужеземцев, равно гаминов и белых русских, для чего хотели опереться на большевиков, чтобы потом избавиться и от них.
Непосредственный контроль за Бодо и его министрами осуществлял коминтерновский деятель Борисов, алтаец по происхождению, выбранный на эту роль в силу относительной этнической близости к подопечным. Когда он предложил им сразу после победы над Унгерном низложить Богдо-гэгена и провозгласить Монголию республикой, ему прямо заявили, что Халха должна остаться монархией, а если большевики думают иначе, придется обойтись без их услуг. В результате Кремль со своей обычной тактической прагматичностью согласился и на монархию.
В марте 1921 года цирики Сухэ-Батора в ожесточенном сражении, как трактовала это событие монгольская и советская историография, отбили у китайцев Кяхтинский Маймачен. В действительности они практически без боя заняли и разграбили его после ухода китайских войск, вскоре затем окончательно разбитых Унгерном и Резухиным близ уртона Цаган-Цэген. Город немедленно получил новое имя - Алтан-Булак, что значит "золотой ключ".
Кое-где на севере и на западе Халхи появились "красномонгольские" кочевья. Агитация в пользу Народного правительства шла тем успешнее, чем активнее проводилась мобилизация, чем больше скота и лошадей для Азиатской дивизии угоняли в столицу. Написанные по подсказке Унгерна пропагандистские циркуляры от имени правительства Джалханцза-хутухты рассылаются по хошунам, но барон уповает и на более привычные методы борьбы с революционной заразой. Оперирующий на севере Найдан-ван получает от него письмо с наказом "выгнать" к Урге откочевавших из ДВР бурят (около 600 юрт). "Они, - пишет Унгерн, - совершенно развращены большевиками и распространяют их подлое учение. Я тут их кончу, а стада отберу для войск".
Разумеется, эти бурятские беженцы понятия не имели о "подлом учении" Маркса. Они лишь стремились втиснуться в строго упорядоченную систему халхинских кочевий и надеялись, что забайкальские большевики им в этом помогут.
На поддержку красных рассчитывают даже некоторые монгольские князья. Одни склонны к сепаратизму, другие недовольные всевластием духовенства или головокружительной карьерой не слишком родовитых, но первыми поддержавших Унгерна выходцев из Цеценхановского аймака. Кто-то обижен самим бароном, как Максаржав, отставленный с поста военного министра и замененный Джамбалоном; наиболее проницательные начинают понимать, что "белые дьяволы" обречены, будущее - за "дьяволами красными". Многоопытный Джалханцза-хутухта, оставаясь премьером, на всякий случай ищет способ вступить в переговоры с людьми Сухэ-Батора, а князья Тушетухановского аймака во главе с Беликсай-гуном открыто провозглашают в своих владениях "революционный строй", едва ли, впрочем, понимая, что это такое.
Большевики используют и старые феодальные распри, и легенды, которые обращаются против Унгерна с той же легкостью, с какой служили ему полгода назад. Циркуляры, декларации, партийные съезды - это лишь видимая, надводная часть айсберга. Настоящая борьба идет в глубине, там, где коммунистические и любые другие политические лозунги ничего не значат. Кочевники выбирают путь по ориентирам, существующим в течение столетий. Отныне уже не Унгерну, а его врагам выгоден миф о "северном спасителе", и ставка делается не только на Сухэ-Батора, но и на Хас-Батора, вслед за Джа-ламой объявившего себя реинкарнацией Амурсаны. Не известно, откуда взялся этот бывший лама (скорее всего, тоже из калмыцких степей), однако в Сибири властям предписано оказывать ему всяческое содействие вплоть до предоставления особых вагонов на железной дороге. С почетом принятый дербетскими князьями, давними противниками Урги, Хас-Батор развернул над своим отрядом знамя революционного буддизма - красное, но не со звездой, а с черным знаком "суувастик".
Кажется, в эту войну втягивается весь буддийский мир. Эскадрон единокровных и единоверных калмыков, с Кавказа переброшенный к границам Халхи, становится ударной силой Сухэ-Батора, как Тибетская сотня - самой надежной из унгерновских туземных частей. Все чаще вспоминают о благословенной Шамбале, появляются якобы побывавшие там не то визионеры, не то жулики; какой-то бродячий лама под Ургой торжественно вбивает в землю колья, огораживая пространство, где будет возведен новый храм - нечто вроде дипломатического представительства Шамбалы в этом мире. Наступившие смутные времена доказывают, что пришествие Майдари не за горами, и, как обычно, в атмосфере брожения и невротического ожидания будущего обнажаются самые темные пласты коллективной памяти. Вновь, как девять лет назад при штурме Кобдо, из тьмы столетий выплыла память о человеческих жертвоприношениях, и казачий вахмистр кровью своего вырезанного из груди сердца освящает монгольское знамя, на сей раз - красное.
3
"Красномонгольские" части Унгерн, по его словам, "за противника не считал", а возможность открытого советского вторжения рассматривал как маловероятную. Ему казалось, что, пока белые владеют Приморьем, Москва не решится на прямую интервенцию, ведь следствием такого шага стал бы военный конфликт с Китаем, считавшим Монголию своей провинцией. Чжан Цзолина он тоже не слишком опасался, полагая, что рано или поздно тот придет к мысли о необходимости союза с ним для совместной борьбы с южнокитайскими революционерами.
Унгерн был плохим политиком, но эти его расчеты имели под собой основания. Пока что ни китайские, ни советские войска, ни части Народно-Революционной армии ДВР не пытались перейти границы Халхи. Внимание Чжан Цзолина было отвлечено попытками южан установить контроль над Пекином, а Москва еще в феврале решила, что борьба с Унгерном на монгольской территории чревата опасностью восстановить против себя монголов - на них неизбежно лягут тяготы содержания Экспедиционного корпуса. Разумнее подождать, пока Унгерн сам испортит с ними отношения. По опыту Гражданской войны в России все прекрасно знали, что любая армия, вынужденная проводить мобилизации и реквизиции, вызывает недовольство населения, какой бы идеологии не придерживались ее вожди. Шумяцкий предсказывал развитие событий именно по такому варианту. Он предлагал дождаться, пока Унгерн потеряет опору в Монголии, затем выманить его к границе и разбить в пограничных боях, после чего, чтобы избежать обвинений в интервенции, послать в Ургу цириков Сухэ-Батора. Этот сценарий и был утвержден Москвой.
В апреле 1921 года, после побед под Чойрин-Сумэ и на Улясутайском тракте, Унгерн чувствовал себя увереннее, чем когда-либо прежде, но подпочвенные воды уже начали размывать фундамент его власти. В зените могущества он столкнулся с проблемой, которую двумя столетиями раньше столь похожий на него шведский король-воитель Карл XII, имевший с ним немало общего, выразил шекспировским по экспрессии жестом.
Есть полулегендарный рассказ о том, как однажды, преследуя армию Августа II Сильного, он вынужден был прекратить погоню из-за недостатка продовольствия. В приступе ярости Карл упал с коня на землю, вырвал клок травы, запихал ее в рот и принялся жевать. "О, если бы я мог научить моих солдат питаться травой! Я был бы властелином мира!" - якобы воскликнул он в ответ на недоуменные вопросы сподвижников. Подобные чувства испытывал, видимо, и Унгерн.
Он говорил, что жалованье офицерам и казакам платил, "когда деньги были", но кормить их нужно было всегда. По указанию Богдо-гэгена монгольские князья еще до взятия Урги обязались бесплатно снабжать его всем необходимым; правительство Джалханцза-хутухты подтвердило эти обязательства, однако исполнять их становилось все тяжелее. В месяц Азиатской дивизии требовалось примерно 2000 быков, лишь в ургинское отделение дивизионного интендантства их ежедневно пригоняли по 60–70 голов. А еще верблюды, овцы, лошади, подводы, фураж. Официально суточное содержание всадника с конем обходилось по местным ценам в один китайский доллар. Даже исходя из этой цифры, хотя ее считали явно заниженной, на три с лишним тысячи бойцов Унгерна, включая набранных по мобилизации, ежемесячно расходовалось около 100 тысяч долларов. Для более чем скромного бюджета Монголии это была колоссальная сумма.
В бесконечных экспедициях уничтожался конский запас. Легендарная быстрота переходов Азиатской дивизии зачастую объяснялась тем, что отряды пользовались подменными лошадьми на уртонах или двигались от табуна к табуну. Мародерство, несмотря на грозившие виновным кары, приняло массовый характер, что тоже не способствовало взаимопониманию.
При всех своих благих намерениях Унгерн стал тяжким бременем для истощенной трехлетней смутой нищей страны.
В плену его спросили: "Почему вы потеряли авторитет в Урге?" Он ответил честно: "Кормиться надо было. Это трудно выразить… Если бы я мог прокормиться сам или на них (на мародеров. - Л.Ю.) шапки-невидимки надеть!"
Это идея одного порядка с мечтой Карла XII о том, чтобы научить своих солдат питаться травой.
Опасным сигналом для Унгерна мог послужить следующий инцидент. В столичное интендантство пригнали стадо в три сотни бычьих голов, но в нем обнаружилась чума, и быков отправили на прививку в ветеринарный пункт в 30 верстах от Урги. Это означало, что в течение двух недель (срок прививки, путь туда и обратно) дивизия останется без мяса. Встревоженные интенданты бросились в министерство финансов и потребовали других быков. Им отказали в грубой до неприличия форме. Произошла ссора, наконец кто-то из министерских чиновников поставил вопрос ребром: "До каких пор русские будут сидеть у нас на шее?" "Это было начало конца, - замечает Волков. - Азия говорит грубо и резко только в том случае, если чувствует за собой силу".
Казни, реквизиции, упадок внутренней торговли, торговая блокада со стороны Китая, пугающая перспектива войны с Советской Россией, наконец известия о том, что Унгерн в обход правительства ведет переписку с Чжан Цзолином и другими китайскими генералами, из чего делался вывод о его готовности сделать независимость Халхи разменной картой в собственной игре - все это сказывалось на отношении к нему монголов. Он тоже имел причины быть недовольным политикой им же и созданного правительства. Чтобы на законных основаниях вмешиваться во внутренние дела Монголии, ему следовало найти для себя новое место в ее государственной структуре, более определенное и дающее больше возможностей, чем пост главкома.
В конце апреля 1921 года он обратился к Богдо-гэгену с пространным посланием. Оно не сохранилось, но общий смысл этого письма передает Волков, читавший его в бытность служащим Министерства внутренних дел в Урге: "В длинной последней бумаге своей к Богдо, начинавшейся словами "Ваше Высокосвятейшество", Унгерн подробно останавливается на той распущенности, которая царит якобы среди монгольского чиновничества, обвиняет министров, что они превыше всего ставят личное благополучие, а интересы родной страны отходят для них на задний план. По его словам, среди чиновников процветает взяточничество и казнокрадство".
На самом деле их бездеятельность скрывала под собой трезвый расчет. Монголов больше всего пугала возможность возвращения китайцев, и они готовы были сотрудничать с любой русской властью, способной гарантировать независимость страны. Когда выяснилось, что большевики не намерены помогать гаминам, хотя Унгерн постоянно твердил об их идейной и духовной близости, а соотношение сил между Азиатской дивизией и стоявшей по ту сторону границы 5-й армией перестало быть тайной, Богдо-гэген, министры, князья и ламство выбрали пассивность как способ сохранить нынешнее положение вещей. Другого выбора у них не было, но Унгерн продолжал верить, что хутухта просто не видит грозящей стране и ему лично опасности.
Покончив с обличениями чиновничества, он переходит к программной части письма: в ситуации, когда Богдо-гэген окружен подобными людьми, ему необходимо "иметь вблизи себя безусловно честного, горячо любящего Монголию и ее народ человека", чтобы во всем полагаться на него как на единственного надежного советника. Таким человеком, который будет "верной, безукоризненной в своей стойкости опорой престола", мог бы стать сам Унгерн со своим "войском".
В сущности, он выдвинул себя на роль диктатора, чья власть должна быть освящена авторитетом "живого будды". Тот, однако, понимал, что звезда барона неумолимо клонится к закату, и не счел нужным ответить на его письмо. Так, во всяком случае, пишет Волков, утверждая, что об этом ему говорил Джамбалон, выступавший в роли посредника между Унгерном и Богдо-гэгеном, причем говорил "с большой иронией".
Гость предложил хозяину помочь ему навести порядок в доме, но ответом было многозначительное молчание. Нужно было срочно что-то предпринимать, тем более, что застоявшееся "войско" начало разлагаться от бездействия, и как раз в это время подоспела депеша от Семенова. Атаман сообщал, что в мае, при поддержке японцев, открывает широкомасштабные военные действия против красных на фронте от Забайкалья до Приморья: генерал Сычев выступит с Амура, генерал Савельев - из Уссурийска, генерал Глебов - со станции Гродеково под Владивостоком, а сам Семенов из Маньчжурии двинется на Читу. Унгерну с его конницей предлагалось перерезать Транссибирскую магистраль в районе Байкала и наступать на Верхнеудинск.