Рюриковой крови художник
Киевский летописец рассказывает нам, что великий князь Ярослав Мудрый, вызывая из Византии технически оснащенных мастеров для постройки и украшения храмов своего стольного города, требовал от них не рабского подражания величественным образцам града Константина, но соответствовавших русским эстетическим запросам архитектурных и живописных форм. Иноземные художники поняли его требование, подчинились ему и выработали основы русского стиля, выражавшего в искусстве русское мироощущение, преломив в его аспекте античные каноны как в архитектуре, так и в живописи, во фресках и мозаиках внутри храмов и соборов.
Те же задачи ставил перед чужестранными зодчими и князь Андрей Боголюбский, украшая Владимир, а позже – в окрепшей Москве – их совершенно точно выразил великий князь Иван III, русифицируя привлеченных им художников итальянского Возрождения. И они выполнили его приказ. Много ли элементов царившего тогда во всей западной Европе стиля находят теперь искусствоведы в архитектуре Кремля, его древних соборов и во всех шкалах русской иконописи: новгородской, суздальской, строгановской и других?
Так зародился и оформился стиль национального русского искусства – поиск, и обретение красоты в аспекте восприятия ее русской душой. На сохранившиеся еще до наших дней памятники именно этих периодов развития национальной русской культуры, главным образом на творения древних русских иконописцев указывает князь Сергей Александрович Щербатов, как на истоки русской живописи, в своей книге "Художник в ушедшей России", выпущенной издательством им. Чехова. Он рассматривает эти жемчужины русского творчества не поверхностно, не вскользь, выхватывая отдельные вульгарные детали – "коньков" и "петушков", как это делали псевдорусские художники конца прошлого века, но ищет духа, эмоций, владевших древними русскими зодчими и изографами-иконописцами, а, уловив их, стремится претворить национальную традицию в формы современной ему религиозной и художественной мысли.
"Современной ему", – пишу я, подчиняясь взгляду самого автора книги "Художник в ушедшей России", только подчиняясь, но не будучи с ним согласным. Неизбывная национальная традиция русского искусства, которой служил и продолжает служить профессиональный художник и философ искусства князь Щербатов, не только жива и поныне, но всё яснее и яснее проступают сквозь наносы западничества ее основные линии, проступают под напором пробуждающегося национального самосознания российского народа. Не реставрируют ли и не золотят ли сейчас главы кремлевских соборов даже порабощенные, подневольные русские мастера? Не восстанавливают ли русские художники фрески этих соборов, извлекая на свет Божий замазанные варварами искусства творения Андрея Рублева? Не открыта ли и восстановлена ли "царская дорожка", ведущая от Грановитой палаты к Успенскому собору? И не открыт ли сам Кремль с его красотами для взоров пробудившихся русских людей? Все эти явления одного и того же порядка: куцый, скроенный на Западе Марксов пиджачишко треснул по всем швам на плечах очухавшегося от дурмана русского богатыря и под его лохмами уже видна русская посконная рубаха. Пусть пока лишь она. Придут и ферязь, и охабень. Факт же остается фактом: ослабевшая после смерти Сталина центральная власть, вынуждена идти на некоторые уступки пробуждающимся национальным устремлениям русского народа.
Одним из носителей и выразителей народной русской стихии в исторически недавнем еще прошлом, в предшествовавшие революции годы, был художник-меценат и общественный деятель в области искусства, князь С. Щербатов. Ведь и тогда, пожалуй, даже не менее упорно, чем теперь, приходилось бороться за утверждение национальной русской традиции в искусстве. Подражательные западные течения, в лице импрессионистов "Мира искусства" (А. Бенуа, К. Сомова, Л. Бакста) и недоносков пиккасовщины – кубистов и футуристов (Ларионова, Гончаровой, Маяковского) – слева, и академические рамолики, слепые поклонники итальянщины – справа преграждали пути ее развития.
Художник князь Щербатов не принадлежал ни к одной из группировок того времени, ни к полинявшим "прогрессивным" передвижникам, ни к импрессионистам парижского толка – "мир-искусникам", ни – Боже избави! – к предтечам большевизма в искусстве, мазилам группы "Ослиного хвоста". Он был русским художником, стоявшим выше этих модных тогда объединений и жертвовавшим русскому искусству своим личным успехом, боровшимся за него всюду, и в среде самих художников, и в кругах материально питавших их меценатов, и в общественности того времени и даже в своей личной жизни. Он боролся за русское искусство одновременно в идейном и в материальном плане, отдавая на служение ему без счета свое крупное состояние, организуя на свои лишь личные средства специальные выставки в Петербурге, приведшие в восхищение покойного Государя и Великого Князя Владимира Александровича, скупая шедевры непризнанных еще тогда, но возвеличенных позже, художников (например, "Жемчужину" М. А. Врубеля, которого меценаты того времени "держали в рублях", т. е. на границе голода).
Этим он помогал развитию и раскрытию русских талантов, одновременно борясь с самодурами-меценатами, часть которых, например, Остроухов, возглавляли художественные отделы русских музеев живописи. Он спасал от гибели древние иконы, которые, в силу потемнения их красок от времени или варварского "подновления" их профанами, подлежали изъятию из церквей и монастырских храмов. Венцом его огромной общественной работы в качестве паладина русской красоты была постройка дома-дворца на Новинском бульваре в Москве, предназначенного им для размещения в нем центра русского искусства, одновременно клуба, академии и студии для его работников и зал для экспозиции результатов их творчества. Этот замечательный по красоте, получивший первую премию за украшение города дом, хорошо известный всем старым москвичам, был закончен, но разразившаяся революция не позволила развернуть в нем запроектированную князем Щербатовым и горячо одобренную национально-мыслящими людьми того времени, вплоть до самого Государя, работу.
Выпуская книгу князя С. Щербатова, издательство имени Чехова, к сожалению, варварски сократило его рукопись, исключив из нее ряд очень ценных и очень значительных по своему идейному и фактическому содержанию глав. Но и в уцелевших, помещенных в ней, более чем достаточно материала для обрисовки исключительной, чисто русской личности ее автора.
Однако, книга "Художник в ушедшей России" – не автобиография. О себе самом князь С. Щербатов сообщает в ней очень мало. "Часто много бессознательной неправды заключается в автобиографии любого лица, – пишет он в предисловии, – не желая подпасть под этот невольный соблазн, я не пишу автобиографии". Но умалчивая о себе, автор сообщает много нового и ценного о выдающихся людях того времени, их духовной жизни, их творческой работе в области искусства. Его книга дает русскому читателю во много раз более, чем некоторые другие, написанные на ту же тему воспоминания его современников. В ней безбрежная русская душа в ее недавнем прошлом и, осмеливаюсь добавить от себя, в ее скрытом, тайном, подневольном настоящем.
Но, подчеркивая национализм художественного мышления и разнообразной творческой деятельности князя С. Щербатова, необходимо отметить полное отсутствие в его духовном складе так называемого "квасного патриотизма". Художник-рюрикович Щербатов глубоко эрудирован в искусстве Запада, которое он знает много шире и глубже большинства крикливых "западников". Он учился живописи в Мюнхене и Париже, видел и проанализировал художественные сокровища всей Европы. Но он знает, что меж отдельными и не сходными по своим психическим типам нациями всё же существовал и существует стихийно проявляющий себя культурный обмен, неизбежное взаимодействие друг на друга их творческих сил. Он – не оголтелый враг чужеродных веяний, замкнутый в самом себе, но воспринимает их сквозь призму своего русского самосознания и мироощущения, контролирует их в этом аспекте, отделяя перлы от мусора. В этом он – прямой продолжатель своих отдаленных предков-родичей – Ярослава и Ивана III – и явно выраженный "рюрикович в искусстве". Недаром в своих воспоминаниях о современных ему русских художниках он с особой теплотой и любовью повествует о Сурикове и Нестерове, отразивших на полотне: первый – величие русской истории, второй – дух подлинной русской веры, радостный, творческий и свободный, чуждый как римских, так и византийских ограничений – в целом две основных доминанты всей одиннадцативековой жизни российской нации.
М. В. Нестерову, художнику и выразителю религиозного чувства русского народа, было суждено сыграть исключительную роль в личной жизни самого кн. С. Щербатова, послужить орудием воли Господней к его спасению. Дело в том, как рассказывает кн. С. Щербатов в конце своей книги, что он запоздал с отъездом из Москвы после захвата власти большевиками. Не только запоздал, но и медлил, будучи не в силах оторваться от родной ему стихии. Однажды вечером к нему прибежал крайне взволнованный М. В. Нестеров и в резких выражениях категорически потребовал немедленного отъезда князя на юг. Не случись этого, он задержался бы и Москве и, несомненно, стал бы жертвой красного террора. Но порыв Нестерова побудил его к быстрому отъезду и спасению жизни.
Не символ ли это? Ведь наша земная жизнь полна часто непонятных нам, символически выраженных указаний.
"Наша страна", № 318,
Буэнос-Айрес, 23 февраля 1956 г.
Вера пастушонка Серёги
На перекрестках лесных дорог, проложенных Соловецкими чернецами, быть может, и до сих пор стоят высокие – сажени в три – Распятия. Тело Христа на них не нарисовано, как обычно на Руси, но вырезано из дерева. И облик Распятого необычный: опущенные веки Его не скрывают раскосости глаз, на изможденном смертной мукой лице резко выступают скулы, бородка редка, усы едва заметны и опущены вниз.
Художник-резчик (вероятно, не один, а группа, школа) искал внешнего облика Богочеловека, стремился соединить духовный Божеский с реальным, видимым и ощутимым им человеческим телом. Вокруг себя он видел поморов и карелов, в которых крепка еще финская кровь их лесных предков.
Должен ли был он искать для вмещения Духа иной человеческой, принесенной из чужих земель и чуждой ему самому формы, копировать изображения людей, которых он не видел вокруг себя, или он мог, имел право, взять этот облик от непосредственно видимого ему, ощутимого им человека?
Евангелисты, всецело поглощенные внутренней, духовной сущностью жившего среди них Спасителя, не оставили нам описаний Его внешнего, человеческого облика. Первые по времени катакомбные изображения Пастыря Доброго очень далеки от последовавших за ними. Но и те и другие, творившие их художники правы в своем стремлении слить вечное, бессмертное, Божеское с временным, смертным, человеческим, выразив это человеческое в близком, реальном, ощутимом ими облике. Правы были и Соловецкие художники-поморы, придавая финские человеческие черты Лику близкого, родного им, любимого ими Бога Слова.
Именно любовь к Христу, подлинная, живая, непосредственная вера в Его земную, реальную жизнь подсказала им этот облик.
Искушенный в премудростях книжник или высокий в своем мастерстве художник, взглянув на эти Распятия, пожалуй, скажет:
– Примитив религиозного сознания… Мужицкая, детская вера.
Пусть так, но ведь сказано: "Если не будете, как дети, не войдете в Царство Небесное" (Мф 18:3).
* * *
Всего лишь на 96 страницах лирических стихотворений изданного "Возрождением" далеко не полного томика Есенина я насчитал 89 не только христианских, но русско-православных образов, сравнений и метафор. Бог-Иисус, Богородица, Спас, Радуница не сходят со страниц этого "безбожника", как думают, увы, многие о Сергее Есенине. А он писал о себе:
Между сосен и между елок,
Меж березок кудрявых бус,
Под венцом в кольце иголок
Мне мерещится Бог-Исус…
Не в порфире, не в золоте, не в многоцветии мрамора и сердолика, а в ельнике русского бора, в березовом душистом перелеске узрел Лик Христа златокудрый пастушонок Серёга. Увидел и принял в сердце свое таким, как видел, как только и мог видеть. А принявши, понес в нем по предначертанной ему, пастушонку, тернистой, путаной тропе.
Голубиный дух от Бога,
Словно огненный язык
Завладел моей дорогой,
Заглушил мой слабый крик.
Весь окружающий Есенина реальный мир одухотворен чисто русским, не книжным, не умственно-схоластическим, но живым и слитным со всею жизнью на земле ощущением бытия Господня, верой в Него. Он видит, как
На легкокрылых облаках
Идет возлюбленная Мати
С Пречистым Сыном на руках, он слышит, как
У лесного аналоя
Воробей псалтырь читает…
Мужицкая, детская вера пастушонка Серёги. Полевая… От русских росных рубежных полей:
…схимник-ветер… целует на рябиновом кусту
Язвы красные незримому Христу…
Эту свою простую, полевую, луговую рязанскую веру во Христа и Пречистую Его Матерь юноша Есенин принес с собой в столицу. Может быть, в ладанке, пришитой к гайтану, может быть в котомке… И в сердце тоже. Там он попал в обработку, в учение к высоким книжникам и мастерам ’"Серебряного века". Обработали. Выучили. Котомка стала нестерпимым бременем, а на шее, где был крестный гайтан, захлестнулась смертная петля. Но вера, принесенная пастушонком в сердце, уцелела.
И за все за грехи мои тяжкие,
За неверие в Благодать
Положи меня в русской рубашке
Под иконами умирать,
просит он, уже полузадушенный, покинутую им мужичку-мать и внимает напевам "песни панихидной по его головушке", несущимися соловьиными трелями из утраченного березняка.
Я не думаю, чтобы за советские годы своей жизни Есенин хоть раз побывал в церкви, но я знаю, что он был единственным заступившимся в те годы за Христа в своем ответе Демьяну Бедному, и этот его ответ потряс легионы сердец подсоветской молодежи. Я знаю также, что в свой последний вечер замученный пастушонок пришел за своею смертной русской рубахой к старой русской веры начетчику Н. Клюеву.
– Страшно мне с тобой, Серёга, уходи… – сказал тогда Клюев.
Да. Страшно было заглянуть в эту истерзанную душу. Даже кондовый начетчик, "лесной поп", заклинавший бесов в своих Олонецких дебрях, и тот испугался. Страшно!
* * *
Многие из нас, "новых" литераторов уже рассказали здесь о вере во Христа и Пречистую Его Матерь, сохраненной и живой в сердцах, биение которых созвучно ритму сердца Сергея Есенина. В стихах это сказали Е. Коваленко, Д. Кленовский и подтвердил подполковник Красной армии С. Юрасов ("Василий Тёркин после войны"), записав со слов инвалида войны строчки:
Не один же я в России
Верен Богу остаюсь…
В прозе об этой сохраненной в сердцах русских подсоветских людей вере сообщили Н. Нароков ("Мнимые величины"), В. Алексеев ("Невидимая Россия"), Л. Ржевский ("Между двух звезд"), автор этих строк ("Овечья лужа" и "Неугасимая лампада").
Верят ли нам, жившие "здесь", в Зарубежье, в страшные годы, пережитые нами "там", в подневольной Руси? Верят ли они в то, что жив Христос даже и в некрещеных русских душах? Верят ли они тому, что лишенные храмов и Слова Божьего слушают, как "у лесного аналоя воробей псалтырь читает"?
Нет. Фольговый последыш погубившего Есенина "серебряного века" Ю. Трубецкой на страницах "Голоса Народа" опровергает правдивость "Невидимой России" В. Алексеева, а со страниц другого издания раздается резкий окрик:
– Ложь!
"Кролики и морлоки" не могут ни мыслить, ни верить в Христа…