Здесь были рабочие из Риги, Мадоны, Лиепая, крестьяне из Балка, Балмера. И теперь они - бойцы латвийской дивизии. Каждый день, истраченный на учебу, казался им томительной отсрочкой мести своему ненавистному врагу. И поэтому они с такой яростью и нетерпением рвались в бой.
Капитан Страздый, комиссар Фолкман, нарком социального страхования политрук Нуржа, начальник агитпропа Цессовского уездного парткома командир взвода тов. Строт, председатель ЦК МОПР Латвии, секретарь парторганизации батальона тов. Раухман, директор МТС Крауле со своим 18-летнпм сыном Морпцем, командир взвода Алстерс - все они показали себя достойными сынами своего славного народа.
Не зная страха смерти, дрались они на полях своей советской отчизны за родную прибалтийскую землю.
Вместе с ними по дорогам войны шел актерский коллектив. Режиссером этой крохотной группы является Рудольф Берзинып, доцент Рижской консерватории, участник революционного восстания 1905 года. В труппу входят товарищи Грислис - артист Рижского драматического театра, Рихард Задерсон - актер Рижской драмы, Александр Ивансон - актер Рижского художественного театра и другие. Репертуар пишут бойцы латвийской дивизии - писатели тт. Рокпельнес, Луке, Балодис, Григулис.
Хмурый зимний день. Часть вышла на отдых после напряженного боя. И вот растянутый между двумя деревьями занавес из двух плащ–палаток распадается. На сцене, на утоптанном снегу, стоит Рудольф Берзиньш с непокрытой гривастой головой и, блестя вдохновенными глазами, поет дерзкие боевые гимны, призывающие к победе. Потом сатирический скетч. Если по ходу действия актеру понадобится немецкая каска или плащ офицера, за этими предметами не нужно посылать в бутафорскую. Встает кто–нибудь из бойцов, выходит на дорогу и выбирает какие получше. Нынче их там много накидано вместе с немецкими танками и броневиками.
Умеют рассмешить своих бойцов эти талантливые, не знающие уныния люди. А смеются латыши не хуже наших украинцев. Но зато, когда они идут в атаку, сурово окаменевшие лица их внушают ужас врагу не меньше, чем грозные жала неумолимых штыков.
1941 г.
НАДПИСЬ
Погиб Панкратов. Погиб, сбитый над вражеской территорией.
Трижды в память погибшего товарища летчики совершали налеты на скопления и автоколонны немцев.
И эти вылеты назывались панкратовскими.
И вдруг - здравствуйте! Через две недели является наш Панкратов. На "газике" его привезли из лесу. В руках держит распущенный парашют, смятый в охапку, а лицо злое–презлое.
Ну все, понятйо, обрадовались, бросились к нему. Давай, говорят, рассказывай!
А он:
- Ну вас к черту!
И требует:
- Какой это балбес меня сейчас подбил, покажите его…
"Мессершмитт" - это верно, утром сбили. Но чтобы нашу машину?! Какая глупость!
А Панкратов еще сильнее разозлился и кричит:
- Да этот "мессершмитт" я и есть.
Ну, уж теперь совсем ничего не понятно.
Потом Панкратов успокоился и рассказал:
- Ну, где я пропадал? После того как подбили меня немецкие зенитки, очнулся я на земле. На голове кровь. Правая нога вывихнута. Вынул пистолет. Думаю, бесплатно не дамся. Жду немцев. А голова все сильнее крузкится.
Вдруг из кустов дед. Посмотрел на меня пристально, подошел к самолету, присел на корточки, под плоскости заглянул, увидел звезды. Обратился ко мне:
- Документы есть?
Потом стал он мне ногу вправлять. И дальше уж ничего не помню.
Вышло так, что я к партизанам попал. Через неделю уже с ними на дела ходил. Сохранилась у меня карта. За карту они меня очень уважали. Ну, что делали? Обыкновенно, что придется. Как–то я говорю командиру:
- Пора мне возвращаться, работать по специальности.
Командир говорит:
- Верно, только мы вас так не отпустим.
- То есть как это не отпустите?
- А очень просто. Неудобно, чтоб советский летчик от нас пешком уходил.
- Ну что ж, за автомобиль - спасибо.
- Нет, авто нам самим нужен. Мы тебе тут на стороне самолет подыскали. Там их шесть штук. Сначала все поджечь хотели, а потом решили: зачем все добро портить, если специальный человек есть.
Ну вот, ночью мы совершили налет на запасной немецкий аэродром. Пять "мессершмиттов" сожгли, на шестом дед–маляр намалевал партизанский лозунг и сказал: "Лети". Ну, я и полетел. Да только вы меня тут…
И Панкратов снова стал ругаться.
Командир эскадрильи сказал:
- Вы напрасно шумите, Панкратов, на "мессершмитте" написано не было, что вы на нем летите.
- Написано! - вызывающе ответил Панкратов.
И вдруг растерянно спросил:
- А клеевая краска от воды стирается?
- Стирается.
Тогда Панкратов вскочил и стал ругать себя за то, что шел на бреющем, а не над дождевыми облаками. Тогда бы надпись не смылась.
А была она очень хорошая - душевная.
Теперь Панкратов снова летает в нашей эскадрилье. Сбил уже восемь фашистских машин и, как собьет десятую, пообещал написать на своей машине снова те партизанские слова. Но что это за партизанские слова, он так никому и не сказал.
1941 г.
ТАНКИСТЫ
ТАРАН
Танк был поврежден. Обессиленный мотор дотянул тяжелую стальную машину до белого, заснеженного березового леска и сдал.
И сразу стало тихо. Смеркалось. Темное небо висело над землей.
Танк остывал. Стальные стены покрывались внутри толстым пушистым инеем. Холодно так, что дышать было больно. И металл, прилипая к телу, жег.
Всю ночь механик–водитель Виктор Григорьев поправлял поврежденный мотор. Но ни разу, изнемогая от стужи, он не забирался внутрь танка, где теснились друг к другу остальные члены экипажа, обогреваясь возле паяльной лампы. К утру повреждение было устранено, мотор работал, и по всей машине разлилась теплота. Виктор Григорьев привел машину на базу.
Когда Григорьев вышел из танка, товарищи увидели лицо его - оно было покрыто сухими темными пятнами ожогов стужи. Когда Григорьев снял перчатки, товарищи увидели его руки - они опухли. Изодранная, обмороженная кожа запеклась кровью.
А Виктор улыбнулся и сказал:
- Бывало, на курорте солнцем обжигались, а на морозе - чего ж тут удивительного.
На следующий день подразделение готовилось снова к бою. К Григорьеву подошел знакомый танкист и сказал:
- По приказу командира машину поведу я.
Григорьев побледнел бы, если бы могло бледнеть его потемневшее, обмороженное лицо.
Григорьев явился к комиссару батальона Челомбитько и с горечью заявил:
- Товарищ комиссар, я свой "КВ" люблю и знаю, как никто. Не могу я доверить машину в чужие руки. А если у меня сейчас лицо некрасивое, так я и не на такси кататься прошу, а в бой!
- Нельзя, - сказал комиссар, - вы больны.
- Товарищ комиссар, пустите, я здоров. Можете температуру измерить, - и в глазах Григорьева возникла такая отчаянная скорбь, что комиссар отвернулся и тихо произнес:
- Хорошо, Григорьев, я вам верю.
Первым, как всегда, в атаку пошел танк Григорьева. Немцы били изо всех орудий. Осколки стучали по стальным плитам, как молоты. Припав к смотровой щели, Григорьев гнал машину вперед, и он чувствовал себя в эти мгновения таким же могущественным, как его машина.
Прямым попаданием повредило башню танка, заклинило орудие. На онемевшую машину мчался вражеский танк, чтобы расстрелять обезоруженную советскую машину.
Но ведь у советских воинов есть еще одно невиданное ранее оружие - прославленный навек меч тарана. Когда у летчика иссякают боеприпасы, он таранит врага. Когда у танкиста отказывает орудие, он идет на таран.
И Григорьев пошел на таран.
Танк свой он превратил в разящий, грозный, тяжкий снаряд и обрушился им на фашистскую машину. Раздавленный немецкий танк, полувдавленный в землю, остался на поле боя. А танк Григорьева мчался дальше с победоносным ревом. Он втоптал в землю два орудия, ворвался в транспортную автоколонну противника, разбив в щепы 20 автомашин.
Когда Григорьев привел свой танк на базу, гусеницы, лобовая броня были облеплены ветошью и дрянью - это все, что осталось от немцев.
Так дерется и побеждает воин русского народа, двадцатилетний парень из Рязани, сын Ленинского комсомола, танкист Виктор Григорьев.
ПОЕДИНОК
Снаряд пробил броню, ранил водителя и стрелка. Это было девятое попадание. Но машина не потеряла своей силы. Она мчалась вперед с бешеным, стремительным упорством, вдавливая в землю минометные батареи врага. Пулеметный огонь косил немецких солдат.
Потом танк вступил в поединок с двумя противотанковыми пушками. Огромная тяжелая машина с невиданным проворством увертывалась от вражеских снарядов, хитрила, неожиданно бросалась в сторону, лукавила, притворяясь подбитой. И вдруг на полном газу врывалась на батарею врага, уничтожая пушки и солдат своими гусеницами.
Прорвав передний край противника, танк открыл путь для нашей пехоты и продолжал уничтожать немецкие огневые точки.
Десятым снарядом танк был ранен насмерть. Он пылал в расположении противника. Немецкие автоматчики окружили горящую машину, ожидая, когда ее экипаж выберется наружу. Солдаты держали автоматы наготове.
Танк горел уже несколько минут. Раскалились металлические части. От жары на экипаже стала тлеть одежда. Командир танка лейтенант Еремин приказал товарищам выбраться наружу, а сам, вцепившись руками в горячие ручки пулемета, последними очередями пытался разогнать фашистскую свору.
Ослепленные дымом, в тлеющей одежде, танкисты выскочили из машины. К ним бросились немецкие солдаты.
Выпустив последний патрон, Еремин открыл башенный люк и сверху прыгнул на ефрейтора, целившегося в голову раненого танкиста. Завязалась рукопашная схватка. Танкисты дрались ножами, стволом пулемета, кулаками. Пять немецких автоматчиков валялись на земле мертвыми. Прислонившись к обгоревшему танку, Еремин отбивался от фашистов.
Один танкист умирал. Он шептал ослабевшими губами:
- Напишите родным, пусть не ждут. А отцу напишите все, как было, пусть знает. Он гордый… Он шахтер… Он мне велел драться так.
Другой танкист, стиснув зубы, прижимая одну руку к пробитой груди, стрелял по немцам из пистолета.
Снег вокруг танка стал кровавым. Танкисты дорого отдавали свою жизнь. Вокруг валялись трупы врагов. Зная, что не избежать гибели, Еремин не испытывал ни тоски, ни сожаления. Он дрался до конца, насмерть.
И все же из этой неравной схватки с врагом советские танкисты вышли победителями. Разогнав фашистскую свору, Еремин взвалил себе на спину раненого товарища и пополз к своим. Товарищ умолял Еремина оставить его. Он не хотел быть причиной гибели лейтенанта. Еремин приказал ему замолчать. Своим телом он согревал раненого друга. Утопая в глубоком снегу, задыхаясь от усталости, он нес его на своих плечах.
Они добрались до своей части. И скоро снова друзья пошли вместе в бой, и снова их танк нагонял ужас и панику на оккупантов.
1942 г.
МОСТ НА ТОТ БЕРЕГ
Зимой реки окаменели. Но и теперь, белые и запорошенные, они остаются ареной самых жестоких боев.
Ледяную крышу рек немцы усеяли минными полями. Пробив длинные, как траншеи, проруби, они присыпали снегом обнаженную дымящуюся воду. Отвесные скаты берегов политы водой, и берега стали ледяными и неприступными. В чугунной от стужи земле выкопаны блиндажи и щели.
И форсировать эти застывшие реки теперь так же трудно, как и тогда, когда они свободно текли в мягких берегах.
Наши части шли вперед, на запад. Наши батареи, как тяжкие колесницы, продавливали стальными ободами снежный покров до черной земли. Танки драли снег, как вату, и полозья обозных саней пели густыми смычковыми голосами.
Но впереди лежал этот застывший водный рубеж!
Прогрызть его поручили авангардному отряду. А в помощь ему придали саперную роту под командой сержанта Григория Березко. Их задача - навести мост через замерзшую, но непроходимую для танков реку. Собрав своих бойцов в тихом лесу, Григорий Березко сказал:
- Я думаю, что канителиться под огнем не стоит. Мост мы сделаем здесь и в готовом виде доставим на место.
И вот пришла ночь. Мела поземка. Жгучие потоки стужи крутились над остывшей землей. А по целине в одних гимнастерках, с натужливыми бурлацкими лицами волокли наши саперы на полозьях, вырубленных из цельных стволов деревьев, готовый мост, только расчлененный.
Достигнув берега, гигантские древесиые сани с высящимися на них рамами моста со скрипящим визгом самоходом сползли вниз со ската. За ними - другие, третьи, четвертые. На льду их саперы затормаживали, подбрасывая под полозья доски.
Все это было так внезапно, так неожиданно, что немцы открыли огонь лишь тогда, когда, оседлав рамы, саперы соединяли их между собой железными скобами.
Работать под огнем, когда пули рвут щепы из бревна у тебя под руками, неудобно. Но Березко, суровый в строю, во время работы становился прежним архангельским само–забвенным, взыскательным мастером. Позабыв обо всём, молил:
- Аккуратнее, ребята. Чтоб тесинка в тесинку. Впритирочку!
И когда Березко увидел на пальцах Нещеретнего кровь, он грубо и удивленно спросил:
- Опять порезался? Что у тебя, топорище салом намазано?
Нещеретный, подняв голову, виновато сказал:
- Пулей, товарищ сержант.
Пока саперы доделывали мост, наши пулеметчики вели огневой поединок, защищая людей, работавших на льду.
И вот мост готов. По настилу в освещенном луной снежном облаке мчались танки. Выскакивая с переправы, они врывались, бешеные и нетерпеливые, в расположение немцев и били узкими длинными лентами огня. Саперы, отойдя в сторонку, в балку, курили, отдыхали, как зачарованные смотрели на грозные машины, так властно пожинавшие результаты их труда.
И вдруг один танк остановился. Крышка башни открылась, и из люка высунулась веселая голова танкиста в черном шлеме.
Березко растерянно оглянулся на своих бойцов, но, увидев на их лицах такие же озорные улыбки, как на лице танкиста, лихо отодвинул на затылок ушанку и закричал:
- За мной! - и стал неловко карабкаться на покатую спину танка. Саперы поспешно снимали винтовки, рассаживаясь на танк, и машина, дрогнув, снова помчалась вперед в серебристом облаке снежной пыли.
Пришел рассвет, медленный, зеленый. По заснеженной дороге шла говорливая колонна бойцов, и впереди них шагал Григорий Березко с утомленным лицом, без шапки, с коричневым бинтом на голове. Он волок за собой на ремне сухощавый немецкий станковый пулемет на узких колесах.
Приведя бойцов в балку, Березко велел разобрать оставленный инструмент и, снова построив их, отдал команду "смирно".
Потом Березко поправил на лбу заскорузлую повязку и сказал тихо:
- Если из вас кого медалью за храбрость наградят, то это хорошо. Но и медаль за трудовую доблесть я лично считаю высшим знаком отличия. Потому что русский сапер свою собственную славу имеет. Может, и негромкую, не такую красивую, как в жарком бою добытую. Но зато собственную, прочную. Кто орудует штыком и гранатой, а кто топором и лопатой. У всякого свое рукоделие. Но что касается немецких амбразур, то должен сказать, срублены они интересно. По этому поводу я специальное занятие проведу, - и озабоченно приказал: - Вольно, разойдись!
Пришла походная кухня. Саперы сидели в свежерубленых шалашах и держали на коленях котелки с горячими щами.
1942 г.
БОЙЦОВСКАЯ ЧЕСТЬ
Они познакомились в воронке от снаряда.
Один боец был из первой роты и фамилия его - Тимчук. Другой из третьей роты - Степанов.
- Как же ты сюда попал, - спросил Тимчук, - когда твое место на правом фланге?
- А ты чего сюда вылез, когда ваши ребята позади цепью лежат?
Тимчук перевернулся на другой бок, степенно ответил:
- В порядке бойцовской инициативы! Понятно?
- Домишком интересуешься? - подмигнул Степанов.
- До крайности. Четыре станковых. Сыпет и сыпет, терпения нет.
- Смекнул что–нибудь, - деловито осведомился Степанов, - или просто на попа пошел?
- Пока на попа, а там видно будет.
- С одной гордостью, значит, на рожон прешь.
Тимчук не обиделся, а просто сказал:
- Если мысль есть, так ты не зарывайся, а обыкновенно скажи.
Степанов поправил на поясе сумку с торчащими из нее толстыми ручками противотанковых гранат и значительным шепотом сообщил:
- Вот спланировал! До той канавы доползти, потом возле забора как–нибудь, а там - и дом под рукой. Засуну в подвал две гранаты, и шуму конец.
- А они тебя приметят, да как шарахнут очередью.
- Зачем! Я аккуратно. Сапоги новыми портянками обмотал, чтоб не демаскировали.
- Лихо! Но только они в стереотрубу за местностью наблюдают, - упорствовал Тимчук.
- А ты чего все каркаешь? - разозлился Степанов, - Заметят, заметят, а сам напропалую прешь.
- Я не каркаю - рассуждаю, - спокойно заметил Тимчук. - Ты вот что, теперь меня слушай. Мы сейчас с тобой разминемся: ты к своей канаве ступай, а я тут недалеко выбоинку приметил. Залягу в ней и как ты по–над забором ползти начнешь, буду из своего автомата на себя немцев внимание обращать.
- Да они же тебя в такой близи с первой очереди зарежут, - запротестовал Степанов.
Тимчук холодно и презрительно посмотрел в глаза Степанова и раздельно произнес:
- У них еще пули такой не сделано, чтоб меня трогать. Давай, действуй. А то ты только мастер разговоры разговаривать.
Степанов обиделся и ушел. Когда он добрался до забора, он услышал сухие короткие очереди автомата Тимчука и ответный бешеный рев фашистских станковых пулеметов.
Пробравшись к кирпичному дому, где засели немецкие пулеметчики, Степанов поднялся во весь рост и с разбегу швырнул в окно две противотанковых гранаты.
Силой взрыва Степанова бросило на землю, осколками битого кирпича поцарапало лицо.
Когда Степанов очнулся, на улицах села шел уже штыковой бой. Немецкие машины горели.
Степанов поднялся и, вытерев окровавленное лицо снегом, прихрамывая, пошел разыскивать Тимчука, чтоб сказать ему спасибо.
Он нашел Тимчука в той же выбоине лежащим на животе с равнодушным лицом усталого человека.
- Ты чего тут разлегся? - спросил Степанов.
- А так, отдыхаю, - сказал Тимчук и, вяло поглядев в лицо Степанова, ядовито добавил:
- А ты, видать, носом землю рыл - иди умойся.
Степанов заметил мокрые, красные ко(мья снега, валяющиеся вокруг Тимчука, и тревожно спросил:
- Ты что, ранен?
- Отдыхает человек, понятно? - слабым, но раздраженным голосом сказал Тимчук. - Нечего зря здесь околачиваться. Твоя рота где?
Степанов нагнулся, поднял с земли автомат и, повесив его себе на шею, грубо сказал:
- Ох, и самолюбие у тебя, парень!
Подхватив под мышки Тимчука, он взвалил его к себе на спину и понес на пункт медпомощи.
А Тимчук всю дорогу бранился, пытаясь вырваться из рук Степанова, но под конец ослабел и перестал разговаривать.
Сдав раненого, Степанов нашел политрука первой роты и сказал ему: