Проезжающие мимо грузовики выбрасывали из–под толстых задних колес фонтаны грязи и воды. Мы вынуждены были каждый раз поворачиваться к ним спиной. Но один водитель, стараясь, чтобы машина не забуксовала в промоине, дал такую скорость, что мы не успели отвернуться. Поток холодной воды хлынул за воротник, ослепил меня, и, когда я вытер шапкой лицо и открыл глаза, взору моему представилось странное зрелище.
Краевич, спотыкаясь, размахивая руками, отчаянно крича во’все горло, бежал за грузовиком. Но шофер, видимо, не собирался останавливаться, а, наоборот, прибавил газу. Краевич на бегу выхватил пистолет и несколько раз выстрелил в воздух. Это подействовало, машина стала.
Я быстро сообразил - Краевич после нечеловеческого нервного напряжения, в котором он находился в дни боев, мог быть легко выведен из душевного равновесия такой грязевой ванной и довольно грубо обойтись с водителем. Я побежал к машине - попытаться предотвратить крайние поступки.
Шофер стоял навытяжку возле кабины, виноватый и недоумевающий, а Краевич, забравшись в кузов грузовика, пытался обнять и поцеловать девушку в военной форме, растерянно отбивавшуюся от него:
- Товарищ майор, что вы делаете, да я вас вовсе не знаю. Постесняйтесь, пожалуйста, товарищ майор…
А Краевич в каком–то восторге с маниакальным упорством повторял одни и те же слова:
- Я же лейтенант Краевич. Сестрица! Лейтенант, ну, помните?
- Да, товарищ майор, пу что вы машину задерживаете! Ведь пробка же будет. Не знаю я вас.
- Господи, - молил Краевич. - Бинт, вы помните, с себя сматывали. Лицо мне еще шапкой закрыли. Вам раздеваться для этого пришлось. Ну что вы, в самом деле…
- Товарищ майор, прямо совестно, что вы тут при людях говорите.
- Ну, ладно, хорошо. Плакал я, помните, плакал, - настаивал Краевич.
- Ничего тут особенного нет, что плакали, если у вас тяжелое ранение было… - сочувственно сказала девушка.
- Поймите, вы же мне жизнь тогда спасли, - с отчаянием твердил Краевич. - Ну как вы все это можете забыть?
- Ну, хорошо, я скажу - помню. Но что вам оттого, если я не помню? - говорила добродушно девушка.
К остановившейся машине стали подходить шоферы с намерением покричать на виновника создавшейся пробки, но, поняв, что здесь происходит, поддерживали Краевича и настаивали на том, чтобы девушка признала в нем спасенного ею раненого.
Девушка, окончательно растерявшаяся, говорила:
- Когда вы раненые, у вас совсем лицо другое и глаза как у ребят, и голос такой, разве потом узнаешь? Если майор меня признал - пусть скажет мое имя. Что, не помните? То–то, - заметила девушка. - Один мамой называет, другой Зиной, Олей, Катей или еще как. Как жену или невесту зовут, так и тебя в беспамятстве крестят. Разве мы обижаемся? Зачем же майор на меня обижается, если я его не могу вспомнить? Ведь сот вы совсем, видно, другой теперь. Как же я вспомню, какой вы были? Сколько людей–то прошло…
- Ну, хорошо, ладно, - грустно согласился Краевич. - Разрешите тогда хоть пожать вам руку.
- С удовольствием! - ответила девушка.
Церемонно и неловко они пожали друг другу руки.
Майор упавшим голосом сделал на прощание все–таки еще одну попытку:
- Ну, а как в снег вы меня зарыли и собой отогревали, когда немецкие автоматчики кругом шарили, - помните?
- Их автоматчики имеют такую манеру добивать наших раненых, - согласилась девушка. - Но теперь это им уже больше не удается.
- Правильно, - сказал майор, - теперь обстановка другая.
Шофер включил скорость и аккуратно тронул машину с места.
Дорога вновь пришла в движение, и мы снова шагали с Краевичем по мясистой черной грязи и уже не отворачивались от потоков воды, которыми нас окатывали проходящие мимо машины.
И вот спустя месяц во фронтовой газете я увидел фотографию девушки, санитарного инструктора Елены Коваленко, награжденной орденами Ленина, Отечественной войны и Красной Звезды. Это был портрет той девушки, которую мы встретили тогда на дороге с майором Краевичем.
1945 г.
ГОРНЫЕ ВЕРШИНЫ
Это были последние месяцы войны.
Я летел в Югославию на транспортном самолете, видавшим виды. Шелудивый от зимней белой окраски фюзеляж пестрел на местах пробоин сверкающими металлическими заплатами, а новая правая плоскость свидетельствовала о недавнем тяжелом ранении машины.
На брезентовых ремнях, словно на качелях, сидел у пулемета стрелок, и ноги его, обутые в стоптанные унты, все время качались перед моим лицом.
Я лежал на чехле от мотора, едко пахнущем маслом, и зяб. Ребристая обшивка самолета была влажна, источала холод, стекла заиндевели.
В проходе тесно стояли мятые железные бочки, испачканные глиной.
Командир корабля майор Пантелеев сказал перед вылетом:
- Погода от "мессеров" гарантийная. Видимости - никакой. Если па посадке вмажемся - пе обижайтесь. Мое дело предупредить.
Даже во время самых тяжелых сражений фронтовая газета, где я работал, печатала сводки о боевых операциях югославских партизан, и они радовали сердца воипов и внушали близкую надежду, что не так уж далеко то время, когда мы встретимся с югославами, как братья. Так кого же из военных корреспондентов могло поколебать ото столь малоприятное предупреждение командира корабля.
Я знал, что Пантелеев после третьего ранения недавно вышел из госпиталя, что его не допустили к боевой машине и разрешили летать только на транспортной. Но он был отличным пилотом и, по словам летчиков, чувствовал себя в небе "как бог".
Мы шли на большой высоте, а внизу лежал арктический пейзаж облачности.
Пантелеев вышел из пилотской кабины и спросил:
- Ну, как самочувствие? Уж вы извините, температура, как в изотермическом вагоне! - И, оглянувшись па бочки, стоящие в проходе, смущенно заметил: - Конечно, не положено так горючее возить. Но совестно на обратную заправку у них брать. Туговато там с горючим… Так что насчет курева желательно воздержаться. А то еще рванет, знаете ли…
Протерев ладонью заиндевевшее окно, на мгновение прильнув к нему, Пантелеев сообщил:
- Через час двадцать над Югославией будем. Красивая земля. Вроде нашего Кавказа, Правда, о Кавказе я по Лермонтову сужу. Лично побывать не довелось. А вот у югославов задержался. Подшибли. А в горах, знаете, какая посадка? Двое от экипажа осталось. Я и бортрадист Чумаченко. Красивый парень был. Наши связистки его за это Аполошей прозвали.
- Он что, погиб? - поинтересовался я.
- Нет, летал и после. Когда в тот раз приземлялись, он до последнего связь с землей держал. Ну и вмазался в панель. Все лицо в котлету.
- А потом что?
- Перевязались, как полагается, и стали ковылять в поисках малонаселенного пункта. Буран. Ии зги не видно. У Аполоши бинты от крови горбом вспучило. Боль оп испытывал умопомрачительную. Но, ничего, держался. У меня вон видите, плешь на голове. Так это не плешь, а кожу вместе с прической ободрало, тоже, знаете, - чувствовалось. Шли всю ночь. Утром буран утих, и смешно получилось. Солнце шпарит, а снег не тает. Упрели мы в своих меховых комбинезонах. Снег сверкает, глядеть нет никакой возможности. Догадался очки подкоптить спичкой, сразу легче стало. К ночи - опять холод. Мы об камни все обмундирование подрали. В каждую прореху стужа лезет. И какое это удовольствие люди в альпинизме находят? Не понимаю! По правде говоря, мы уже не шли, а больше ползли на брюхе со скоростью сто метров в час. Обессилели. Но, сами понимаете, не помирать же, как сироткам, в снегу. Вот и не теряем инициативу, ползем. А всюду всякие пропасти, ущелья, того и гляди вниз спланируешь. До того из сил выбились, когда югослав–чабан стал ружьишкой пугать, вместо того, чтобы обрадоваться, - расплакались. Нервы, значит, так расстроились.
Перетаскал он нас к себе в хижину, обогрел. Чабана Радуле звали. Лет ему за семьдесят, а весь как пз железа. Притащит в хижину не полено, а целый дубовый ствол и сует в очаг, чтобы нам теплее было.
Стали заходить в избу и другие пастухи. Рассказывали мы им про все наше. Один из них на товарища Орджоникидзе был похож, так этим фактом я воспользовался и рассказал, как мы в голой степи завод строили. Я на Магнитке землекопом работал; Трудно было тогда с питанием, жильем. Все им объяснил. Народ свой, что ж тут стесняться, если правда. Говорю - нам все недаром доставалось, через большие лишения шли мы к нашим победам. Своими руками все налаживали. Объясняю; вы не стесняйтесь, что я офицер и в орденах. Сам из пастухов вышел. А теперь и ваш путь вверх будет.
Познакомили они нас с одной девушкой. Тоже в горах нашли израненную. Ружица. Ну, прямо надо сказать, красавица. Я человек женатый, и то, понимаете, как взглянет, - ну, словно золотыми звездами в душу брызнет!
Бывают же на свете такие. Но она к нам не очень доверчива была. Чувствую, сомневается, что мы настоящие советские люди.
И вдруг я стал замечать: Чумаченко по ночам бинты стирает, а утром чистенькими обматывается. Но не для медицинских целей, а ради внешнего вида. Он всегда очень много внимания своей внешности уделял. От него и одеколоном несло, у него и височки косые, сапоги блестят, на лице улыбка, словно не летчик, а артист из ансабля песни и пляски. Конечно, наши радистки не зря его Аполошей прозвали. Но он себя с ними высокомерно держал. Как–то ему в полете одна личное от себя передала, так он ее после отчитал вроде Онегина.
По–моему, хоть на войне все личное ни к чему, но уважать такие чувства надо. И зачем, спрашивается, он тогда свою внешность так отшлифовывает, когда известно, какое она впечатление на других производит. Не нравилось мне все это.
А поймал я его вот на чем. Заметил, как показывал он свой комсомольский билет Ружице.
- Слушай, Чумаченко, - говорю я ему, - зачем девушку в заблуждение вводишь? Карточку свою на билете показываешь: вот, мол, какая у меня смазливая физиономия. А она у тебя сейчас совсем другая. Разве это по–комсомольски так обманывать? Нехорошо!
Но, видно, поздно я ему замечание сделал. Вижу по глазам Ружицы, что дело плохо. Такие они у ней грустные, ну совсем, знаете, как у той нашей радистки, которой он при всех замечание сделал.
Эх, думаю, неприятность какая. Так нас здесь тепло встретили, а советский летчик девушку в заблуждение ввел. Приказал Чумаченко, как при домашнем аресте, от меня никуда не отлучаться, хотя девушку мне, конечно, и жаль. Но, к моему удивлению, она после нескольких отлучек с Чумаченко очень веселая стала. Вот, думаю, какие у нашей молодежи нетвердые принципы. А Чумаченко мой совсем сник, даже бинты перестал стирать. Только одно твердит: стыдно здесь шашлыки есть, когда народ воюет. Требует, чтобы мы к партизанам ушли.
Как мы ни расспрашивали наших хозяев, где партизаны, они только руками разводят и говорят: отдыхайте, вы еще слабые.
Но заметили мы беспокойство у наших чабанов. В чем дело? Говорят, будто овец на новое пастбище будут перегонять. Ушли чабаны. Прикинули мы с Чумаченко свое положение и пришли к совместному решению - надо идти партизан искать. Некрасиво советским военнослужащим здесь курорт для себя устраивать.
Снарядились и пошли по горным тропам то вверх, то вниз.
Природа - удивительной красоты. Снежные горы, словно из стекла, ниже лес хвойный, а еще ниже - долины зеленые в синих реках.
Шагаем по тропе. Тишина, прозрачность. То вдруг водопад загрохочет, словно поезд, а над ним из водяной пыли - радуга.
Неловко такую красоту наблюдать, когда война кругом людям всю жизнь портит.
Чумаченко шел молча. И хотя лица его под бинтом пе видно, я понимал - сердится на меня. А за что?
Сели на камень отдохнуть, сказал он мне:
- Вы, товарищ майор, напрасно на нас обиделись и зря плохое про меня и Ружицу думали. Она сюда партией была прислана с рацией, чтобы о передвижении противника сведения давать. А рация у нее испортилась. Так она, прежде чем попросить ее исправить, мои документы проверила. Уходил же я с ней в горы не гулять, а рацию чинить. Вас просила не беспокоить, да и лишней огласки боялась. Вот и все. Ну, я дал ей в том слово, а потому промолчал.
- Ну, говорю, прости меня, товарищ младший лейтенант. Действительно, я не про то думал.
Вскоре мы с Чумачепко на немецкое боевое охранение набрели. Решили сначала, что это группа разведки. Ввязались в бой. И, как в таких случаях бывает, сами знаете, плохо нам пришлось. В последний момент югославские партизаны выручили. Наши чабаны и были этими партизанами. Они тут в засаде сидели. Испортили мы им операцию своей вылазкой. Тяжелый бой получился. Здесь Чумаченко в живот и ранили.
Доставили его на носилках в долину, в штаб соединения. А там уже наш самолет приземлялся.
Перед самой отправкой пришла на аэродром Ружица.
Я говорю ей:
- Вы извините, товарищ младший лейтенант в тяжелом состоянии, нельзя его волновать.
Она просит:
- Я только руку ему хочу пожать. И еще раз поблагодарить за ремонт рации.
Отправился я к Чумаченко, спрашиваю:
- Аполоша, можешь ты с одной представительницей попрощаться? Настаивает очень.
Но он сразу, понял, о ком речь.
- Она спрашивает?
- Она.
Говорю Ружпце:
- Идите. Но только себя в руках держите, предупреждаю.
Эх, думаю, и что из этого получится! Ведь невыносимо же смотреть на такое. И обоих мне жалко.
Подошла она к Аполоше, остановилась, словно замерла, потом вдруг упала у носилок на колени, схватила его голову и стала целовать. И молит она: останься. Называет его такими словами нежными, что и не повторить. Мой, говорит, мой.
А время к вылету. Пришлось, значит, обоих в разные стороны…
Вот какая история получилась.
После госпиталя Чумаченко в часть вернулся. Лицо ему хирурги поправили, конечно. Но по сравнению с прежним - никуда. Мы все виду не показывали. Только наши связистки увидят его и бледнеют. Но он на них никакого внимания.
А погиб Чумаченко под самым Белградом. Обстрелял нас "мессер", весь колпак - вдребезги. Аполоше зажигательными всю грудь…
- А как Ружица?
- Ружица? Приходила на аэродром, все спрашивала. А мы малодушничали. Говорим, на другом фронте летает. Вот, мол, кончится война, вольным штатским прибудет к тебе. И сегодня она, наверное, на аэродром придет. А что я ей скажу? У кого на такую любовь рука подняться может? Она, любовь–то, у нее необыкновенная. Про такую стихи пишут…
Самолет стал снижаться. Внизу показалась залитая солнцем земля Югославии в синих реках, дубовых рощах, а на горных вершинах сверкал снег изумительной чистоты.
1945 г.
ПАРАШЮТИСТ
Колонны наших войск вступили па главную улицу большого заграничного города.
Высокие здания модной архитектуры дребезжали зеркальными стеклами, словно шкафы посудой.
Пестрая толпа жителей, теснясь к стенам домов, жадно разглядывала танки, пушки, металлические грузовики, сидевших в них автоматчиков.
А на мостовой, отделившись от всей толпы, почти вплотную к тапкам, стоял человек в черной, донельзя изношенной одежде. Выбритое лицо с запавшими сипеватыми щеками, выражало такое волнение, что нельзя было не запомнить его. Когда горящие его глаза встретились с моим взглядом, возникло такое ощущение, будто этот человек немой, и, борясь, страдая, он пытается произнести слово.
Из толпы раздавались приветственные крики. Бойцам бросали цветы. Один букет упал к его ногам. Человек не наклонился, не поднял цветов, стоял и напряженным, ищущим взглядом смотрел в лица наших бойцов и офицеров.
* * *
Несколько месяцев тому назад в этой стране поврежденный огнем дальнобойных зениток разбился при вынужденной посадке в горах американский бомбардировщик "Летающая крепость".
Экипаж успел в какую–то секунду подать радиосигнал бедствия.
В то время советские войска находились еще очень далеко от границ этого государства. Но наше командование снарядило группу хороших, бывалых ребят и отправило их на помощь американскому экипажу.
Самолету немыслимо совершить посадку на скалы. Шестеро бойцов выбросились на парашютах. Пятеро приземлились благополучно. Шестой, попав в узкую теснину ущелья, раскачиваясь на стропах в теплых потоках восходящего воздуха как маятник, разбился о каменные стены.
Девять дней парашютисты искали американских летчиков. На десятый - нашли. Живыми остались только четыре американца, двое из них были тяжело ранены.
Семнадцать суток на самодельных носилках, по тропинкам шириной в ладонь парашютисты несли раненых летчиков. _Когда спустились в лощину, старший включил рацию.
Советский самолет через два дня совершил посадку в условленном месте. Сначала в самолет погрузили раненых. Стоя у дверцы, старший группы ждал, когда в самолет сядут двое американцев, а те, стоя у дверцы, улыбаясь, предлагали войти сначала нашим бойцам.
Неизвестно, сколько времени заняла эта обоюдная вежливость, но к старшему подошел боец и что–то прошептал па ухо… Тогда старший отдал команду, и протестующих американцев подняли на руки, втолкнули силой в кабину и захлопнули дверцу.
Наши парашютисты побежали к дороге, где с двух грузовиков уже соскакивали полевые жандармы. Самолету удалось благополучно взлететь.
Высаженный в ту же ночь десантный отряд не обнаружил наших парашютистов.
Лейтенант Михаил Аркисьян был старшим группы парашютистов.
В штабе части я прочитал дело лейтенанта Аркисьяна.
1941 год. Ноябрь. Разведкой было установлено, что немцы, готовясь к массированному налету на Москву, сосредоточили крупные склады авиационных бомб. Задание - проникнуть в расположение складов и уничтожить их.
Когда наш самолет пересекал линию фронта, зенитный снаряд пробил фюзеляж и разорвался в отсеке бортмеханика. Раскаленные осколки воспламенили взрывчатое вещество, которое находилось в брезентовой сумке, надетой па Аркисьяне наподобие пробкового спасательного пояса. Аркисьян бросился к штурвалу бомболюка, раскрутил его и выбросился из бомболюка, пылая, как факел. Он падал затяжным прыжком, пока не сбил пламя. Купол парашюта напоролся на вершину дерева. Ударившись о ствол, Аркисьян повредил себе ногу. Он висел па стропах до рассвета. Очнувшись, отстегнул лямки, упал на землю и снова лежал несколько часов без сознания.
С поврежденной ногой Аркисьян пробирался двое суток, но не туда, где мог найти приют и помощь.
Бомбовый склад немцы расположили на территории бывшего пивного завода. Серый дощатый забор окружал завод.
Орудуя ножом, Аркисьян нроделал в заборе дыру и пролез в нее. По пожарной лестнице он поднялся на чердак и оттуда спустился внутрь завода.
На стеллажах вдоль всего огромного цеха лежали в несколько рядов тяжелые бомбы.
У Аркисьяна не было взрывчатки: она сгорела.
Аркисьян ползал в темноте, собирая доски, чтобы поджечь цех. В одном из помещений он нашел ящик с взрывателями. Он ввернул взрыватель в бомбу, взял кусок железа, чтоб ударить по взрывателю…
Но потом Аркисьян отложил кусок железа в сторону, вывернул взрыватель. Действуя доской как рычагом, поставил бомбу на хвост, потом закинул веревку за металлическую ферму, поддерживающую кровлю, подвесил кусок железа строго перпендикулярно головке бомбы. Снова ввернул взрыватель.