На другой день после своего избрания Зернов привел в отделение милиции старуху, торговавшую семечками, леденцами и пряниками, а иногда промышлявшую и шинкарством, и заявил: "Не потерплю, чтобы государство разоряли". Его черная, сморщенная, как старое голенище, шея была повязана пионерским галстуком. Правда, галстук был черен, он вытирал им угольный пот с лица, но у Зернова имелся для торжественных дней новый, ослепительно яркий, - не галстук, а прямо кусок солнца.
КОПТЮХ ПРИНОСИТ СПРАВКУ
Осторожно вытерев ноги, как будто боясь вместе с грязью стереть пудовые подошвы сапог, Коптюх вошел в казарму. Огромный и нескладный, он производил впечатление лошади, случайно попавшей в комнату. Он всегда приходил в это время к ребятам. Осторожно пролезет к табуретке, стоявшей у печки, садится и подолгу внимательно слушает, как ребята спорят между собой.
Садясь пить чай, он с крошечным кусочком сахару, обливаясь потом, выпивал по 8 стаканов. II все молча. А если и хотел что–нибудь сказать, то начинал пристально разглядывать собеседников, размахивать бестолково руками, широко открыв рот, делал глотательные движения и, несмотря па все усилия, ничего путного произнести не мог. А как хотелось ему иногда рассказать о белой своей хате, барахтающейся в курчавой зеленой пене сада, о жепе, детишках, о том, что вот уже третий раз степь будет покрываться синим, как снятое молоко, снегом, а он все не был дома! И о том, как хорошо поют у них дивчины песни…
Сегодня Коптюх не стал пробираться по–обычному к печке. Круто повернув, он подошел к Косте и молча сунул ему в руку бумажку.
Костя с недоумением взглянул на торжественное лицо Коптюха, потом перевел взгляд на бумажку и начал читать:
"Справка. Дана колхозом "Червоный пахарь" на предмет заверения Тараса Григорьевича Коптюха в том, что его семейство единогласно вступило в вышеназванный колхоз "Червоный пахарь", что подписями и приложением печати удостоверяется".
- Ребята! - Костин голос вознесся на невероятную высоту: - Коптюх с семейством вступил в колхоз - ура! - и, потрясая бумажкой, он начал исполнять вокруг Коптюха какой–то дикий танец. Ведь долгие вечера Костя втискивал в хмурую, недоверчивую, скупую на слова и деньги голову Коптюха мысль о вступлении в колхоз.
И вот Коптюх наскреб на четвертушке бумаги крупными метровыми буквами: "Идите в колхоз. Не пойдете - отрекусь и не будет вам от меня копеек". Запечатал, послал.
Но разве можно качать эту многопудовую тушу! Вместе с Коптюхом ребята брызжущей хохотом кучей свали–лись на чью–то взвывшую под огромной тяжестью кровать. На колени красного, сконфузившегося Коптюха навалили подарков для молодых колхозников. Книги, брюки, рубахи сыпались так щедро и с таким энтузиазмом, что казалось, еще вот немного, и ребята начнут раздеваться. Глаза Коптюха сияли синими звездами.
ОЧЕРЕДНОЙ ОРАТОР
Для того чтобы узнать, как работает шахта, забой, бригада, не нужно рыться в бюллетенях, справочниках, ведомостях. На степные просторы полотнищ заносится каждый шаг производства. Вот пасмурная доска темнеет на стене проходной, как на воротах пятно дегтя. На насупленных графиках извиваются прогульщики, дезертиры, симулянты - их фамилии выделены меловыми марлевыми узорами, их волокут на буксире. Они жалки, сконфужены - буквы, судорожно корчась, ползут, поддерживая инвалидные цифры. А вот на полыхающих радостью щитах в марш выстроилась колонна перевыполнивших. Цифры крупные и блестящие, словно в пожарных касках. Весь поселок следит за показателями. Есть свои герои. Имена их знают все, как имена знаменитых писателей и ученых. Есть "юродивые", безнадежные прогульщики, их тоже знают, на них показывают пальцами.
Производственное совещание. Говорит хозяйственник, маленький человек с лужицей лысины на пухлой голове и сочными выпуклыми глазами на голом лице.
Словечки мокренькие, голенькие, но гладкие и пухлые, как и владелец, выскакивают из розового болотца рта и, поеживаясь, куда–то конфузливо убегают.
- Мне бросили, - говорит он, - серьезное обвинение в оппортунистическом благодушии, в саботаже машин…
Человек потеет и волнуется. Кончив говорить, он садится мягким задом на свое место, вытирая белым платком лицо.
- Дайте теперь я скажу.
Поднимается шахтер, большой, как Коптюх, но лицом жестче.
- Так вот я с чего начну. Прямо с факта. Поставили нам конвейер. Стали собирать. Рештаки не соответствуют один другому. Что это? Головотяпство? Чье? Дальше. На машине № 10, шахта № 12, врубовые есть, но нет буров.
Мелочь, а из–за этого простой. В восьмой лаве - из–за потери фазы 12 часов стояли врубовые машины. Забой механизировали, а откатка вручную. Несмотря на это, наша ударная дала на гора 105% добычи. Потом у меня предложение: каждая шахта должна иметь один тип машины. Разные создают большие неудобства.
Следующий.
Старик. Глаза завернуты в складки прокопченной углем кожи.
- Я вот, братишки, того… насчет, так сказать, механизации. Почему это на забое ручном четыре целковых с двугривенным за упряжку? Ежели, так сказать, механизация, то ты людей завлекай. Не в своих интересах говорю. Забойщик! - Старик улыбается, морщины с лица сползли, и не стало старика.
То же крепильщик на ручном участке.
- За упряжку 3.20, а на механизированном органщик - 2.85. Вообще и так далее! Во, и боле ничего!
А за ним говорит Костя, говорит красиво и сильно. Петька слушает его, чувствует, как в горячем рту вздрагивает от нестерпимого хотения говорить язык. Вот он подымается на трибуну. "Товарищи, - говорит звонким голосом Петька, - мы ликвидировали очереди у кооперативов, мы пообломали крылья летунам. В атаке ударничества прогулы падают замертво. Мы…" Вовсе Петька не говорит, а сидит себе в третьем ряду и ждет еще только своей очереди.
Собрание продолжается. День сияет, обливаясь густым и горячим, как украинский борщ, солнцем. В окна заглядывает синее, очень синее небо. Хозяйственник отирает пот. Ну, конечно, саботаж механизмов будет сломлен. Послушайте очередного оратора. И того, кто выступал перед ним, и того, кто будет выступать после него. Эти–то уж не подгадят!
1931 г.
САШКА
Мать завязывает Сашке на спине узлом короткую рубашку, чтобы "не пачкал", и, вывернув мокрым подолом Сашкин сопливый нос, принимается за стирку. Сашка ползает. по полу, залитому сизыми жирными помоями, и развлекается. Когда приходит домой отец, бывает весело. Он, как и Сашка, ползает по полу, мать обливает его помоями и бьет по "пьяной харе" мокрой тряпкой. Потам, когда отец отдохнет, он бьет мать. Иногда отец приносил Сашке здоровенную конфету в золотой обертке.
На улицу Сашке выйти не в чем, и потому он всегда сидит дома в задыхающемся под огромной тяжестью этажей подвале. Через сизо–лиловые от сыростных отеков окна можно было увидеть, встав на стол, чашки копыт, клещи битюгов, мосластые калеченые ноги извозчичьих кляч и целую коллекцию ботинок.
Каких только не бывает на свете ботинок! Иногда, впрочем, проезжали и автомобили, они с трудом перебирали распухшими мягкими лапами заскорузлую мостовую переулка, оставляя после себя бензиновый чад. Но такие развлечения бывали редко. Небо и солнце не было видно совсем, зато они восхитительно сияли в жирной липкой луже, где, как голубые облака, плавали плевки. Очень приятно было, когда какой–нибудь щеголеватый ботинок с размаху плюхался в лужу. Саша хлопал в грязные липкие ладони и весело, заливисто смеялся.
Однажды в подвал к Саше вбежали две соседки. Что–то взволнованно сказали матери, она глухо ахнула и, схватив Сашу на руки, бросилась с ним на улицу. В полицейском участке было жарко. Пахло прелой овчиной и карболкой. Двое дворников уныло били Сашиного отца. Один глаз у него был уже совсем закрыт, другой, налившись кровью, готов был выскочить от боли из орбиты. Черные студенистые сгустки крови прилипли к бороде. Он еле шевелил раздавленными губами. Увидев вбегавшую в участок Сашкину мать, он было к ней рванулся, но тогда один из дворников, здоровенный детина в оранжевом, пахнущем хлевом и конюшней тулупе, крякнул, широко размахнувшись, ударил отца в рот большим железным ключом от ворот. Раздался треск зубов, отец, замотав головой, упал на пол. Мать, взвизгнув, бросилась к отцу. Саша хотел заплакать, но потом, тихонько подойдя к мужику в тулупе, изо всех сил уцепился зубами ему в руку.
Очнулся Саша дома. Мать прикладывала к его разбитому лицу мокрые тряпочки, хрипло, сухо всхлипывала. Отца посадили в тюрьму за то, что он изматерил управляющего завода и "оказал сопротивление власти".
В тюрьме он заразился тифом и умер.
Нечего есть. Мать отдает Сашу в приют "с помощью добрых людей".
17‑й год. Ребята бунтуют, бьют смертным боем своих воспитателей. И вот Сашка па лице носит победную ухмылку, а на себе рванину. Становится талантливым "ширмачом", удачно "пантует" на базаре. Как–то раз попался, долго, очень долго били, но случайно вырвался. От побоев лопнула барабанная перепонка. Оглох на всю жизнь на одно ухо.
20‑й год. Случайно встретил рабочего, который знал его отца. Тот устраивает его на работу. Сашка - комсомолец. Начал учиться. Было очень трудно с головой, отягощенной тяжестью мысли, с телом, еще не остывшим, вздрагивающим после напряженной работы, негнущимися, одеревенелыми пальцами листать тонкие страницы книг, языку вязаться узлами мудрых слов, барахтаться в болоте непонятности. Саша Петренко преодолел, и вот ему торжественно вручили путевку. Правда, не в машиностроительный, как он хотел, а в Горную академию.
Горная академия. Саша восторженно долбит черствые формулы. Прихотливая вязь чертежа приводит его в благоговейный восторг. Навьюченный общественной работой, он рысцой пробегает книгу, несется в ячейку, на собрание, там бушует громобойным басом. Саша нежит мысль о научной работе. Аудитория, научный кружок. Саша кончил доклад. Его кроют, его обвиняют в том, что он загнул, что он погряз в научную лирику. Это он погряз в научную лирику, это он дал засосать себя академичности, забыв о сегодняшнем дне. Саша нервно подергивает плечами, пробует возразить - неудачно. Погружается в сплошной хохот. Он в замешательстве моргает недоуменно глазами, потом сам искренне лопается в искреннем хохоте.
Осанистый профессор, преисполненный собственного достоинства, пытливо уставил на Сашу тучные и выпуклые глаза, а тот с остервенением, завертывая когтистые словечки, с упоением разворачивает сложную систему. Профессор, упомянув о беспомощном утилитаризме студенчества, предсказывает Саше блестящую научную карьеру. Саша, ликующий блестящим зачетом, сданным несмотря на пуды нагрузок, с уверенностью смотрит на себя как на будущего аспиранта.
На Донбассе прорыв. Прорыв угрожает срывом выполнения промфинплана ряда ведущих отраслей нашей промышленности.
Москва суставами стыков в отчаянии хрустнула. Поезд рванулся, раздирая пространство. Потянулись ряды стройных сосенок в зеленом оперении, защищающих путь от снежных заносов. Необозримые поля защитного цвета, перемежаемые полосами черного, как деготь, свежевспаханного чернозема. Только где–то возле Ростова Саша успел пожалеть прощальную теплоту Верочкиных ладоней и отложенную научную карьеру.
Донбасс. Шахтоуправление. Человек за блиндажом конторского стола, холодея глазами, подал Саше руку. Слегка осклабив костлявый рост, предложил отдел рационализации, оскорбительно вежливо объяснив, что в шахтах ему делать нечего, там у него надежные специалисты с солидным стажем. Отдел рационализации. На стене ножкой от циркуля прибито какое–то грязное объявление. Кипы пропыленных бумаг, хаос, неразбериха.
Сашка в ячейку. Создали бригады по проверке.
Новый дом. Жирная эмалированная табличка солидно вещает, что здесь проживает крупная техническая единица, инженер А. И. Круглов.
Комната. Со стен свисают, точно фальшивые стариковские челюсти, картины в дорогих багетных рамах. Мягкая мебель укутана чехлами, как смирительными рубашками. Ковер назойливо душит звук. Пузатый, отягощенный ледником стекол и медными позументами буфет, выпирающий прилавком, уставленным фарфоровой неразберихой. А. И. Круглов пробовал когда–то противостоять превращению квартиры в антикварную лавку, но доводы жены были так очевидны и так настойчивы, что он ей сначала уступил столовую, потом спальню, долго отстаивая кабинет, но и туда вторгся сначала мраморный чернильный прибор солидности кладбищенского монумента. Потом целый поток вещей, пахнущих благополучием, тлетворностью, скаредностью, затопил квартиру. Обрюзгший бумагами конторский стол. Чертеж лежит на нем голубой пустыней. Над ним наклонились А. И. Круглов и Саша Петренко. Жирные линии вспухли узлами нервов. Когда к ним прикасался красный конец грифеля, они, казалось, конвульсивно сжимались, оскалясь галереями штреков от враждебного натиска карандашей. Сухонькая, щуплая паучья рука Круглова бегала, щупала, оставляя красные пометины. Саша трепетал от ревности и обиды. Он с ненавистью смотрел на сухие серые уши Круглова, на его белый, жирный, как живот, лоб, в который замуровлец этот большой мозг. Круглов откинулся на спину кресла, снял очки, глаза его были воспаленные и уставшие, и проговорил бесстрастным, важным голосом:
- Вы несомненно талантливы и безукоризненно разработали ваш генеральный план реконструкции, но все это слишком легковесно. Утопия, голубчик, утопия, несмотря на чрезвычайную вашу талантливость и т, д.
Сашка, оскорбленный в лучших чувствах, обескураженный и подавленный, чуть не шатаясь, выбежал из квартиры главного инженера рудника. Теплое душистое небо сверкало дородными украинскими звездами. Стало как–то сразу легко, и Сашка, сжав кулаки, вскинув голову в небо, сказал:
- Ну, мы еще поборемся, гражданин Круглов.
По уходе Саши Круглов криво усмехнулся, ему было неприятно, что молодой инженер ушел от него с такой болезненной и злой гримасой. Видно, уж сегодня такой день. Это общее собрание рудника, где он, измученный тщетными стараниями выжать из головы капли осмысленной речи, стоял и, запинаясь, бормотал какую–то галиматью. Мозг, судорожно сведенный стыдом, вдруг превратился из точного холодного арифмометра в разбитую пишущую машинку, стрекочущую под чью–то диктовку серенькую чепуху. Во рту чувствовался жесткий кол языка, ладони нестерпимо горели, а все тело покрывалось отвратительным влажным потом. Ему возражали. Рассыпалась колкая, отчаянная по своей неправильности речь молодняка, затем потекли густые, тяжеловатые, тщательно подобранные, гладкие и удобные слова актива. И он подписал с оговорочками мелкими отступающими шажками разборчивого почерка свое согласие.
А. И. Круглов был ушиблен. Он, знающий больше, чем эти тысячи зудящих языков, не верящий хотя бы в частичное выполнение намеченной производственной программы, согласился… Позор!
Роберт Фаро, весь новенький, добротный и заграничный, блестящий, как новый "паккард", обдал скромную мостовую ослепительным палевым пламенем ботинок. Весь он, начиная с лосевых подошв, кончая пуховым фетром пыщпы, являл собой кусок добротного великолепия. Головы известного сорта прохожих сворачивались с позвонков, глаза катились вслед, а мозг вскипал в зависти пеной, стараясь запечатлеть и потом честно спародировать на моск–вошвеевском или дедовском трухляце этот фантастический размах геркулесовских плеч.
Роберт Фаро - иностранный специалист. Для этого стоило потрудиться целому поколению Фаро. Стоило глотать грязную, ядовитую жижу, называемую воздухом, слепнуть от свирепого сверкания жидкого металла, глохнуть от железного грохота, голодать…
Итак, поколению Фаро удалось достичь своего апогея. О, квалификация! 27-летняя дрессировка мозга, сморщенного в извилины исступленного напряжения. В нем оттиснут весь процесс труда. Он знает свои машины так хорошо, как заключенный свою камеру. Роберт Фаро - иностранный специалист из рабочих - направляется ВСНХ в Донбасс по личной просьбе.
В огромной комнате комсомольской коммуны было больше всего стен. Шеренги костлявых коек - на одной из них лежит Сашка. Застыл в забое. Тупо, глухо болит нижняя челюсть. Половина лица натекла болью. Ходики нудно капают секундами. Тик–кап, кап–тик. В комнате тихо. Кажется, слышны мысли. Внезапно, с лошадиным топотом вваливаются ребята. С ними новенький заграничный Роберт Фаро, вложивший в вежливую улыбку ослепительные зубы. Собрав у всех понемножку иностранных слов, Сашка договаривается с Фаро о совместной работе, и вот, на другой день, они ползают на четвереньках по липкой черной грязи, по колючему угольному щебню, продираясь сквозь завалы, громоздящиеся обрушившимися глыбами угля. Плохо ставленные крепления зловеще потрескивают над их головами. Мокрый, угарный, тенистый воздух душит.
Сашка, нахлобучив на глаза мохнатые брови, ругается многопудовым басом. Роберт неожиданно скоро научился тоже заковыристо материться.
Было очевидно, что механизмы гибнут от зверского вредительского обращения. В шестеренки бара врубовых машин чьи–то руки клали куски железа. Кто–то рубил электрокабеля. Заведующий механизацией разводил руками. Его щетинистое, как у ежа, лицо, украшенное насаженными на нос очками, рыражало полное и искреннее изумление по поводу "этих событий".
Саша создал комсомольскую бригаду скорой помощи, в которую вошел и Фаро. Бригада должна выяснить причины невыполнения заданий, выяснить состояние механизмов, наметить ряд мероприятий. Когда бригада починила осевший под кровлей конвейер вместо 12 часов в восемь и он двинул половодьем угля, Роберт хлопал в ладоши и, радостно хохоча, лез со всеми обниматься.
Группа выдающихся ударников, рабочих и специалистов организовала показательную бригаду по механизации. Бригадир - инициатор Роберт Фаро.
Курсы по подготовке машинистов машин, крепильщиков и бурильщиков. Руководитель - Саша Петренко. Вот Ваня Козлов - комсомолец с 18‑го года. На его скуластом, нозолоченном веснушками лице всегда сияет полнозубая улыбка. Он и спит с улыбкой. Понимает тотчас все, но сейчас же забывает. Вот - Шандыба, беспартийный сезон–пик, весь прокопченный, угластый, жесткий, ему все трудно дается, но уж если положит в голову, то на всю жпзнь. Вот Гришка Сенкевич с ворохом взъерошенных волос и здоровенным горластым ртом, оборудованным отличными зубами, - всегда восторженный и рассеянный изобретатель.
Сашка, роясь в пудах бумаги с рабочими предложениями, нашел в них простые и ясные доказательства того, что врубовые машины могут работать на круто падающих пластах так же, как и на пологих. Чертеж стало нельзя хранить в прежних рамках проекта. И вот вечерами Сашка и Роберт Фаро принялись кропотливо копошиться иглами циркулей в сложном механизме линий чертежа с еще незажившими красными скептическими пометинами, нанесенными щуплой рукой главного инженера рудника А. И. Круглова. Когда Сашка и Роберт Фаро работают - в комнате все немеет. Ребята тихнут, а ведь в 20 лет это что–то значит. Вымоложенный, с сияющими глазами Роберт, барахтаясь в русских словах, восторженно размахивает циркулем, и чертеж обрастает железом и сталью. В трущобы штреков, громыхая, ползут, вгрызаясь в пласты угля, танки врубовых машин. Конвейеры подхватывают угольную лаву, и скрепера выносят миллионы пудов нагора.