Они двинулись на юг, куда отступал фронт. Часто менялись. Освободившийся шел впереди с пистолетами наготове. Шли быстро, потому что полковнику становилось все хуже. Он то метался, громко выкрикивая фамилии, то затихал, и каждый раз ребята со страхом думали, что это навсегда. Тогда они опускали его на землю и кто-нибудь прикладывал к груди Прокофьева ухо, выслушивая стук слабеющего сердца. Ребята были в отчаянии.
Странно, но немцы не попадались. Не было слышно и выстрелов. Когда подошли к мосту через реку Егорлык, Шевченко приказал всем оставаться в лесу, а сам направился к дороге. Спустя минут пятнадцать ребята увидели, как он одним махом выскочил из кустов и, выставив пистолеты, громко крикнул:
- Стой!
Скрипя тормозами, перед самым его носом остановилась полуторка. Первым выскочил из машины пожилой военный и поднял руки. Шофер, примерно таких же лет, в это время пытался вытащить из кабины винтовку.
- Но-но, папаша, не дури, - тронул его за плечо Шевченко, - перед тобой не фашист.
- Гитлер тебе папаша, - рявкнул шофер, - раз наставил оружие в грудь советскому человеку, значит фашист!
- Беда у нас - командир ранен, умирает. Надо срочно помочь, - сбавил тон Шевченко.
- Тогда вот он по части медицины, - тоже смягчившись, показал шофер на своего пассажира, до сих пор стоявшего с поднятыми руками.
- Откуда вы? - спросил Шевченко у шофера.
- Из Армавира, догоняем свой медсанбат, а теперь едем в Невинномысск. Больше некуда, дорога только одна.
Принесли Прокофьева. Доктор наклонился над ним, снял тряпки и осмотрел рану. Потом он подошел к кузову:
- Зина, бикс, сумку, стерилизатор, быстро! - Скомандовал так решительно, словно был в операционной. - Попробуем пока поддержать вашего командира. Но требуется срочная операция...
Невинномысск спешно эвакуировался. Многие здания были разрушены. Кое-где еще дымились обгоревшие остовы деревянных домов. Похоже, бомбили утром.
Городская больница, превращенная в госпиталь, тоже эвакуировалась. Метался от здания к машинам и обратно младший медперсонал, подгоняемый врачами, уже сидевшими в кабинах с пакетами и коробками на коленях. Поэтому, когда к подъезду подкатила полуторка, все удивленно уставились на нее.
- Нам нужна операционная и ваша помощь, - обратился врач, приехавший из Армавира, к своему коллеге.
- Исключено, милейший, все уже вот здесь, - показал тот на кузов автомашины.
- Но это случай, не терпящий отлагательства. Глубокое проникающее ранение. Возможно, началась гангрена.
- Я же вам сказал, это исключено, все дестерилизовано.
- Ну вот, слышите, - обернулся врач к Шевченко. - Просите вы.
- И попрошу, - решительно заявил тот и шагнул к машине. - А ну, вылезайте, - рванул дверцу кабины. - Это наш командир ранен, Герой Советского Союза! Понятно?
...Операция прошла благополучно. Местный врач последний раз чертыхнулся по поводу грубости со стороны Шевченко, бросил инструмент, на ходу стал снимать маску, фартук, бахилы.
Едва Прокофьева вывезли из операционной, совсем рядом грохнул взрыв. Потом еще... Между разрывами слышался гул самолетов. Шевченко прижал каталку с полковником к стенке и приказал всем лечь на пол. Слышно было, как при каждом взрыве вскрикивала медсестра Зина.
Но только прекратилась бомбежка, Шевченко поднялся и, к своему удивлению, не обнаружил ни врачей, ни Зины. Он кинулся к окну и увидел, как весь персонал убегал через двор.
- Догони! - скомандовал он одному из своих товарищей.
- Вы мне надоели, молодой человек! - накинулся местный врач на Шевченко, возвращаясь под конвоем. - Мы свое дело сделали и не хотим попасть в плен, как того, видимо, желаете вы. Пустите нас, мы доберемся к своим пешком.
- А как же полковник? И зачем пешком? Давайте погрузим командира на машину и поедем...
Не доезжая Минеральных Вод, они увидели у самой дороги санитарный самолет У-2. Летчик, размахивая шлемом, просил остановиться.
- Товарищи, помогите, кончился бензин, сел на вынужденную.
Бензина и у них было совсем мало. Шевченко предложил такой план. Он с Прокофьевым останется у самолета, бензин они добудут. А остальные пусть едут дальше. Однако вскоре подошла колонна машин. Возглавлял ее подполковник, который знал Прокофьева. Он сам приказал слить бензин понемногу со всех машин для самолета.
Консилиум пятигорских врачей сошелся на мнении, что ранение у Прокофьева тяжелое, надежд на скорое выздоровление нет, поэтому необходима эвакуация в тыл.
Длинным, кружным путем Прокофьева доставили в конце концов в Чкалов. Уже на следующий день в палату к нему вошел заместитель командующего ВВС округа:
- Ну, Гавриил Михайлович, от самого Ставрополя за вами гонимся по следу. Как только вы успеваете на одной ноге? Мне поручили проверить, как прошла эвакуация курсов. Проверил - все в порядке, кроме того, что пропал сам начальник. Каких только небылиц не наслушались о вас: погиб, попал в плен, ранен и умер по дороге. Хорошо, что их было много, потому и не верили ни одной. Пришлось организовать поиски. Курсы ваши застряли здесь недалеко, дожидаются своего командира.
Едва врачи разрешили Прокофьеву ходить, как он включился в организацию учебного процесса. Фронт требовал пополнения. Наши войска перешли в решительное наступление, гнали фашистов с родной земли, и в это был вклад Полтавских курсов, как их до сих пор называли. Некогда было Прокофьеву заниматься своим здоровьем, хотя бедро болело с каждым днем все сильнее и сильнее. В конце концов настал день, когда на обширном участке открылась плохо залеченная рана.
Заместитель командующего ВВС округа, приехавший с приятной миссией - поздравить Прокофьева с присвоением ему звания генерала, застал его в постели. Тут же было решено немедленно отправить Гавриила Михайловича в Москву.
...Главный хирург военного госпиталя, осмотрев рану, внес поправку в намерение Прокофьева немного подлечиться:
- Нет, уважаемый, подлечиться здесь не получится. Операция, и немедленно, если хотите остаться на своих двоих.
...Через две недели, едва врач намекнул о скорой выписке, Прокофьев настоятельно попросил сделать это тотчас, обязуясь, в свою очередь, строго выполнять все медицинские предписания...
Сколько раз он потом клялся врачам выполнять их указания! Клялся и не выполнял, откладывая на потом, когда станет легче на службе. Но легче не становилось. Наверное, поэтому до сих пор болит нога. Вот и сейчас в тесной кабине самолета СБ от неподвижности по всему бедру разлилась тупая боль. Хорошо хоть, что заканчивается полет.
Летчик в сумерках разыскал свой, краснодарский, аэродром и, несмотря на трудные условия, произвел мягкую посадку.
Гавриил Михайлович зашел в штаб с намерением записать себе на завтра еще одно мероприятие - разыскать личное дело и фотографию Анисимова. Несмотря на то что часто приходилось разъезжать, начальник штаба возил с собой личные дела постоянного состава, и тех, кто жив, и тех, кто еще не вернулся, и тех, кто уже не вернется никогда.
То, что в такой поздний час в штабе еще работали, не удивило генерала. Курсы возвратились сюда совсем недавно, после освобождения Краснодара. Поскольку военный городок был полностью разрушен, люди восстанавливали его, не считаясь со временем.
Уже через четверть часа на стол Прокофьеву положили тонкую папку с красиво выведенной надписью: "Личное дело летчика-инструктора лейтенанта Анисимова". Генерал развернул ее, и с фотографии на него глянул молодой, похоже, с трудом удерживающий улыбку летчик. А дальше были скупые анкетные данные: имя, отчество, фамилия, национальность, год рождения - 1922-й.
- Двадцать второй, двадцать второй, - задумчиво повторил генерал, - в трудное время ты родился, лейтенант. А какое это время было для меня?..
Дорога из детства
Весной двадцать второго он закончил в Кадоме школу фабрично-заводского ученичества. Отец сначала очень обрадовался первому в семье документу, удостоверяющему, что "Прокофьев Гавриил Михайлович сдал экзаменационную работу с оценкой "отлично" и получил специальность широкого профиля". Но разобравшись, что из всех приобретенных сыном специальностей в деревне пригодно только кузнечное дело, Прокофьев-старший огорчился. У них в селе Белом есть старый кузнец, которому Ганька и в подметки не годится со своим документом.
Гавриил и сам не цеплялся за деревню. Вместе с Пашей Сухиным, другом по школе, они решили уйти в город и поступить на завод. Мысль о рабочей профессии, а вместе с ней и о городской жизни еще в ФЗУ овладела сознанием ребят. Преградой были родители.
- За легкой жизнью тянешься. Негоже нам от земли отрываться, Ганька. Не смей и думать, - пресек просьбу отец.
- Знаем мы город, пьянство одно и разврат, - вмешалась мать, хотя в городе никогда не была.
Выручил ребят преподаватель школы, которого они просили попробовать уговорить родителей.
- Попробуем, - хитро подмигнул тот и подтолкнул ребят к дому.
Как и когда он успел уговорить, ребята не знали, только вечером Прокофьев-старший подозвал Гавриила и, словно давно это решил, твердо сказал:
- Пойдешь в Выксу. Деревня тебе ни к чему. Вот письмо от преподавателя ФЗУ его приятелю на завод. Будешь стараться - станешь Гавриилом Михайловичем. Не будешь - вернешься в деревню Ганькой на всю жизнь. Собирать в дорогу нечего. Дам два с полтиной, мать пшена с полпудика наскребет. Что соберут Сухину, не знаю. Завтра на зорьке - с богом.
Утром все собрались у дома Сухиных.
- Вот на солнце идите, через село Ермиш на Тенгушево, верст тридцать пять - сорок, а там, говорят, узкоколейка ведет на Выксу. Сколько верст до нее и где она, это Выкса, пес ее знает, не был там, - сказал на дорогу отец Паши Сухина.
К вечеру третьего дня, уже не веря, что этот безлюдный путь когда-нибудь кончится, ребята вошли в Выксу. Узнав, где находится завод, они свернули с узкоколейки.
Мастер Иконников, к которому было рекомендательное письмо, работал в другой смене. Глядя на притихших, измученных ребят, вахтер окликнул кого-то в окно.
- Иван, зайди, тут по твоей части!
К ним подошел широкоплечий парень.
- Уляшин, Иван, - протянул он руку Прокофьеву и Сухину, - секретарь комсомольской ячейки механического цеха.
Выслушав ребят, он сказал:
- Это мы завтра обмозгуем, а вот где вас сегодня устроить ночевать? Взял бы к себе, да у нас семьища - пола не хватает всех разместить на ночь. И вам деваться некуда... Пошли, что-нибудь придумаем.
Войдя в одноэтажный бревенчатый дом, ребята остановились у двери под любопытными взглядами большого уляшинского семейства. Иван обратился к отцу:
- Батя, это ребята из деревни, хотят стать рабочими. Не знаю, где их устроить ночевать. Что скажешь?
Из-за стола поднялся высокий, кряжистый мужчина.
- Что скажу? Не на улице же им оставаться. Как насчет чердака? - обратился он к ребятам.
Те согласно кивнули головами...
На заводе их поначалу устроили расчищать территорию предприятия. Тогда же по настоянию уездного комитета комсомола записали учиться на рабфаке. Затем перевели на постоянную работу слесарями четвертого разряда с окладом тридцать рублей. Это казалось целым состоянием. Однако вечером, в день получки, когда они отослали часть денег родителям и купили по паре старых башмаков взамен своих окончательно развалившихся, подсчеты показали, что вместо отдельной комнаты, как мечтали, придется снять только отдельные койки.
На окраине Выксы за двадцать пять рублей они сняли ночлег и питание на завтрак и ужин. Глубокой осенью хозяева впустили на "фатеру" еще одного рабочего с женой. Теперь спали, занимая весь пол бревенчатого дома. Теснота не очень огорчала, тем более что после смены ребята шли на занятия в заводской красный уголок, где собирались рабфаковцы и можно было поспорить по любому вопросу физики, литературы или о сроках мировой социалистической революции...
После окончания рабфака Уляшин поинтересовался планами ребят.
- В Москву, учиться, - за двоих ответил Сухин.
- Почему в Москву и почему учиться? - возразил Гавриил. - Можно и работать, и учиться.
- Столица! - торжественно произнес Павел. - Выбирай институт на свой вкус и цвет, да и работу тоже.
Он лукавил. Оба знали, что в Москве с работой туго. Совсем недавно Павел расхваливал романтику рабочей профессии, а теперь говорил только о романтике учебы, как будто эти вещи несовместимы. Склонный к постоянству, Гавриил не одобрял такие резкие повороты, хотя сознавал, что когда-то надо все же получить солидное образование. Но какое? На этот вопрос он еще не был готов ответить. Это должно было определиться в работе.
После окончания рабфака приобрели значение призывы друзей, уехавших из Выксы в другие города страны. Один приглашал в Москву, другой расписывал гигантские стройки Златоуста, третий сулил золотые горы в Донбассе. Павел настаивал на Москве. Гавриил мечтал о больших стройках на Урале, поэтому предлагал Златоуст.
Защита своей точки зрения затягивалась и превращалась в упрямство.
- А вы киньте в шапку две записки, - предложил кто-то из друзей.
- Давай пиши, я согласен, - стащил с головы свою шапку Сухин.
Еще немного поспорили, кому первому тянуть жребий. Это был последний спор о судьбе, которая таилась в шапке, коряво выведенная на клочке бумаги.
- Ну вот, твоя взяла, - с сожалением сказал Гавриил, прочитав в записке "Москва".
...Приехав в столицу, ребята остановились у приятеля, занимавшего комнату в доме на углу Рыбного переулка и Сретенки. На другой день он проводил их до Рахмановского переулка, где помещалась биржа труда. Увидев громадную очередь безработных, Гавриил пожалел, что не уговорил друга поехать в Златоуст.
Каждый день, рано утром, они приходили сюда, чтобы услышать, как сотрудник биржи объявляет, куда и сколько требуется людей на работу. По неопытности ребята первыми поднимали свои карточки безработных в знак согласия. Но со временем поняли, что сначала предлагают самые невыгодные места. Так они успели поработать слесарями, грузчиками, землекопами. Потом, постигнув тонкости биржевой конъюнктуры, стали выбирать занятие по вкусу.
Пришло время определяться на постоянную работу. Гавриил мечтал попасть на завод АМО. Его покорили громыхающие, деловито снующие автомобили. Павел смотрел на них равнодушно. И видно, судьба распорядилась справедливо, когда однажды заводу АМО потребовался только один человек для обрубки деталей. Гавриил даже не спросил, что это за работа и на какой срок...
Право на собственные крылья
Малоразговорчивый, но трудолюбивый Гавриил быстро завоевал авторитет у своих товарищей по заводу и доверие райкома комсомола, поручившего ему вербовку молодых рабочих в военные училища. Слушая убедительные доводы своего агитатора о необходимости укрепления Красной Армии, ребята записывались в училища охотно. Но все чаще Гавриилу приходилось слышать встречный смущающий его вопрос: "А сам-то ты как?" Впервые услышав это, он ответил, что скоро тоже пойдет. Однако ребята уходили, а Гавриил пока оставался, хотя себя он давно "сагитировал" в Военно-Морской Флот. Ему хотелось учиться в ленинградском училище ВМФ имени Ф. Э. Дзержинского. Но туда не было разнарядки, и это приводило Гавриила в отчаяние, потому что многим такое длительное его выжидание могло показаться странным.
Когда, наконец, пришел долгожданный запрос на двенадцать человек в ленинградское училище, Прокофьев первым поставил свою фамилию, первым пошел и на медицинскую комиссию. Там он и услышал слова врача-рентгенолога, обращенные к медицинской сестре:
- Справку на первого отложите в сторону.
Когда врач, выйдя из кабинета, стал раздавать ребятам справки, у Гавриила появилось предчувствие чего-то недоброго.
- А вам, юноша, - врач обнял Прокофьева за плечи, - дорога на флот заказана. Пока. Со здоровьицем у вас не все в порядке. Годик-другой нужно подлечиться, а там, надо полагать, молодость и медицина помогут вам открыть шлагбаум в запретную сейчас для вас зону. Вот так-с. Вы мужчина, не огорчайтесь. Сколько, скажу я вам, великолепных мирных профессий! Вот хотя бы наша, гуманнейшая...
Гавриил уже не слышал. Смесь обиды, недоверия, злости захлестнула сознание, мешая воспринимать слова шедшего рядом доброго человека в белом халате.
Происшедшее не укладывалось в голове. Много лет лелеянная мечта в один миг рушилась решением одного человека, заглянувшего через зеленовато-мутный экран в его грудную клетку. Да мог же врач и ошибиться! Мог и рентгеновский аппарат что-то неверно показать. Ведь сам он чувствует себя хорошо!
Выйдя из поликлиники, Гавриил в нерешительности остановился. Куда идти? На завод? А что он скажет мастеру, с которым почти распрощался, уверенный, что для него-то, комсомольского активиста, нет и не может быть преград. И какие слова он скажет ребятам? Даже стыдно показаться им на глаза. Кто поверит, что он, здоровяк, не прошел комиссию по причине хилости организма? Одна надежда на время. Оно лечит и болезни и горечь утраченных грез.
Вскоре по шефским делам райкома комсомола Гавриил оказался в Товарищеском переулке, где помещалась школа спецслужб. Случайно проходя мимо небольшого дома, он увидел табличку: "Медчасть". Вопреки сознанию ноги повернули к старенькому крылечку, и только уже в коридоре появилась мысль: "Надо просто проверить еще раз".
Не задерживаясь ни у одного кабинета, Гавриил подошел к двери, на которой висела табличка: "Рентген. Вход только по вызову".
- Вы из поступающих? - поинтересовалась женщина, вышедшая из кабинета.
Гавриил еще не произнес ни слова, а она приоткрыла дверь и крикнула:
- Анатолий Викентьевич, тут еще один из опоздавших! - Потом потянула Гавриила за рукав. - Входите быстрее, а то доктор передумает.
...Выйдя из кабинета в полутемный коридор, Прокофьев поднес бумажку к глазам и дважды почти по слогам прочитал: "Рентген. Объективно: со стороны органов грудной клетки без патологии. Годен к учебе в школе спецслужб".
Не раздумывая, он быстрым шагом направился в приемную комиссию военно-морского училища. Но на полпути вдруг вспомнил: "Стоп! Как там написано: "Годен к учебе в школе спецслужб". Но какое отношение имеют спецслужбы к морскому училищу? Может, он только и годен к учебе в этой школе?" Радостное чувство сменилось разочарованием. Гавриил даже остановился.
И весь день до самого сна в голове был какой-то ералаш: "Надо, в конце концов, решать: завод, институт или служба. А может, все-таки пойти в школу спецслужб? Там ведь тоже техника, причем на высшем уровне, авиационная. И там, кроме того, летают. А это ощущение, пожалуй, поострее, чем на море. Может, со временем вообще стану летчиком. И ребятам не стыдно будет смотреть в глаза..."
На этом и решил.
Он попросился на курс аэронавигации. Только здесь выполнялись полеты на самолете Р-1 школьного отряда, и потому Гавриил считал, что выбора нет и не может быть. Романтика моря может быть заменена романтикой неба. Только так!