Насколько я знаю Кима, он никогда не был алкоголиком, то есть человеком, который вынужден пить постоянно, в любых условиях. Его отношение к спиртному очень сильно зависело от обстоятельств и компании. Он мог выглядеть вполне трезвым после дюжины бокалов или едва держаться на ногах - уже после двух. В это время, то есть в 1945–1946 годах, он чаще всего мог напиться на неофициальных мероприятиях, нежели в какой-то более широкой компании, где трудно было расслабиться. Обычно он не выглядел агрессивным или неприятным - просто изрядно выпившим. Если бы его жизнь закончилась вскоре после войны, люди не запомнили бы его пьянства.
Дом на Карлайл-сквер, 18 был намного больше, чем тот, в котором они жили в Сент-Олбансе, или квартира на Гроу-Корт. "Теперь они разместились по-королевски", - сказала мне Дора Филби на вечеринке по поводу новоселья. Содержание такого дома и большой семьи из пяти человек, в которой самый младший, Томми, испытывал к тому же серьезные проблемы со здоровьем, видимо, обходилось в немалую сумму. Видимо, Ким уже не мог позволить все это на одну зарплату. Я понятия не имею, получал ли он деньги от русских; но если бы это было нечто большее, чем карманные деньги, то Эйлин, конечно, знала бы о существовании другого источника дохода, да и другие тоже, наверное, задались бы аналогичным вопросом. Мать Эйлин, миссис Элейн, дама весьма состоятельная, регулярно передавала деньги за жилье, да и наверняка на многие другие нужды; родители Кима, возможно, тоже вносили свою лепту. Но откуда бы ни приходили деньги на содержание дома, Карлайл-сквер, 18 был очень гостеприимным местом. Помню несколько неофициальных сборищ и вечеринок и один большой официальный фуршет, на который Гай Бёрджесс собирался привести своего босса, Гектора Макнейла, заместителя Эрнста Бевина в министерстве иностранных дел. В итоге Макнейл явиться все-таки не смог, зато приехала его супруга в сопровождении Гая, который вел себя как никогда примерно. Одним из друзей, которые часто здесь появлялись, был Ивлин Монтейг из Manchester Guardian, который когда-то был таким же корреспондентом, как и Ким, в BEF. Ким был к нему хорошо расположен. Когда он заболел туберкулезом, Ким и Эйлин на несколько месяцев поселили его у себя. Другим симпатичным другом был Джон Хэкетт, рекламный агент, который получил работу в УСО, на которую я проходил собеседование в 1941 году. В то же время старшие офицеры СИС на Карлайл-сквер появлялись нечасто. Вне рабочего дня Ким предпочитал общаться со своими более скромными коллегами, в компании которых мог расслабиться. Но его положение в СИС было прочным - даже выше, чем можно было бы судить по ордену Британской империи, которым он, как многие другие, был награжден в начале 1946 года. Мне и самому вручили его шесть месяцев спустя, после чего я получил небольшую записку от Кима: "Орден Британской империи может принять поздравления за то, что им награжден столь достойный офицер". Мне также вручили медаль американцы, которая, согласно правилам, Киму не полагалась, потому что он являлся лицом гражданским. Хотя эта медаль могла стать интересным дополнением к его англо-испанско-русскому трио…
До середины 1946 года я жил недалеко от Кима Филби, в том месте, где соединяются Бромптон и Фулхэм-Роуд. Иногда, возвращаясь с работы, мы заходили ко мне опрокинуть по стаканчику либо мы с Мэри присоединялись к Киму и Эйлин во время ужина. Однажды он, я и Эйлин шли к их дому от Кэдоган-Армс, Ким, пребывая в весьма благодушном настроении, вдруг объявил, что его развод с Лиззи скоро наконец будет оформлен. А потом он с воодушевлением произнес: "Дорогая, ты согласна стать матерью моих детей?" Эйлин, уже беременная четвертым ребенком, всю дорогу посмеивалась.
Осенью того же года Ким узнал, что его хотят отправить за границу в качестве главы отделения СИС в Стамбуле. Это было частью политики "неспециализации": зарубежный опыт считался необходимой частью "экипировки" офицера контрразведки. Ким в своей книге пишет, что он уже решил, что не может разумно сопротивляться иностранному назначению без серьезного ущерба своему положению в службе. Возможно, это верно; но за границей он был бы намного менее полезен русским, нежели в Лондоне. В Стамбуле его знания были бы ограничены лишь тем, чем занимается местная резидентура. Еще к нему могли бы попадать кое-какие обрывки информации из других мест. А вот на своем ключевом посту в Лондоне он мог без особых проблем контролировать ситуацию во всех отделениях СИС, не только в Стамбуле. Наверное, он успешно сопротивлялся этой заграничной командировке в 1946–1947 годах. В антикоммунистической секции он прослужил два года, и большая часть времени была потрачена на подготовительные работы. Было бы разумно дать ему еще полтора-два года. Возможно, материальный фактор тоже давал о себе знать; впрочем, он влиял и на всех остальных. Хотя различие в то время, возможно, и не было столь велико, как стало потом, но все знали: служба за границей приносит больший доход. Один скептик однажды составил глоссарий СИС: под "домашним назначением" значилось "место, предназначенное для того, чтобы довести офицера до состояния такой нужды, что он с готовностью примет назначение в…" (самая непопулярная страна на тот момент). Ким с его житейским рационализмом не мог не рассмотреть вариант переезда из Лондона, где в 1946 году приходилось на всем экономить, в теплый и безмятежный Стамбул.
За последние шесть месяцев того года мы виделись очень мало, и то разве что в конторе. Мы с Мэри временно уехали из Лондона и сняли домик неподалеку от Гоудхерста в Кенте, и моя поездка на службу в одну сторону теперь занимала час и три четверти. Однажды в субботу вечером Ким и Эйлин заехали к нам по пути в Лондон из Сассекса. Я думаю, что они навещали Малкольма Маджериджа. Мы вместе поужинали, и Ким изрядно напился. У меня создалось впечатление, что в тот раз и еще в паре подобных случаев он поступал так не в силу необходимости, а просто потому, что он так хотел. И действительно, ведь не грешно принять лишнего в компании старых друзей. Это, должно быть, произошло за несколько недель до их свадьбы с Эйлин. Мы с Мэри не смогли явиться на торжество, потому что взяли отпуск и уехали в Сен-Жан-де-Люз. Там я случайно наткнулся на двух друзей из Бильбао, и мы все вместе предприняли внеплановое путешествие в Мадрид.
В январе 1947 года из-за чрезвычайно холодной и суровой зимы мы вынуждены были переехать из Гоудхерста обратно в Лондон. Прежний образ жизни снова пришлось поменять. Зато мы как раз успели к затянувшемуся отъезду Кима из Лондона, который, по сути, продлился около двух недель. Каждую ночь на Карлайл-сквер устраивалась импровизированная вечеринка; каждое утро, если не успевали перезвонить из BOAC, он в морозные предрассветные часы отправлялся в лондонский аэропорт и ждал. Но рейс все время отменяли. Наконец он все-таки улетел, а вскоре мы уже провожали Эйлин и детей на поезд в Глазго (согласованный с расписанием пароходов)…
Я к тому времени тоже получил кое-какие приказы о заграничных назначениях, однако покинул Англию лишь в конце июля. Меня отправили в зону Канала в Египте. Новое назначение отнюдь не воодушевляло меня, хотя через несколько месяцев должна была появиться возможность перебраться в Тегеран. Я давно интересовался Азией, а с тех пор, как прочитал "Дорогу в Оксиану" Роберта Байрона, Персия всегда была на первом месте моих предпочтений. Прежде чем я покинул Англию, мы с Мэри успели провести месяц в Испании. С нашими друзьями из Бильбао проехали на автомобиле из Порт-Боу на северо-востоке до Гибралтара, затем - до Сан-Себастьяна на северо-западе. Автомобиль "мерседес", конфискованный после войны у абвера, принадлежал как раз тому самому агенту Фелипе, которого мы в свое время так долго не могли поймать. В целом, за исключением нескольких проколов в шинах, машина зарекомендовала себя очень хорошо.
Моя работа в зоне Канала имела одно преимущество: мне было необходимо посетить много мест на Ближнем Востоке. Первым в списке значился Стамбул. В аэропорту меня встретили Ким и Эйлин. Они отвезли меня в свой дом в деревушке Бейлербеи, расположенный у самого залива, на азиатской стороне Босфора. Дипломаты и европейцы главным образом проживали на европейской стороне. Некоторые авторы утверждают, что Ким, должно быть, выбрал эту довольно отдаленную местность, чтобы облегчить контакты с русскими. (Ким же пишет, что это было просто очень красивое место - и я склонен верить именно ему - и что он не видел никаких причин следовать каким-то общим традициям.) Однако советские разведчики наверняка были под наблюдением турецкой службы безопасности, и, мне кажется, двум европейцам гораздо легче и незаметнее связаться друг с другом в переполненной людьми Пере, нежели среди редких деревень и плохих дорог на азиатской стороне. Кроме небольших гребных лодок, единственным средством транспорта между европейским и азиатским берегами были паромы. За ними было легко наблюдать. Однако, поскольку Ким собирался, так или иначе, проводить рабочий день в Европе, проживание в Азии, по крайней мере, давало ему более широкий выбор для мест встреч. И естественно, сама дорога доставляла немало удовольствия. Каждое утро, пока я находился там, мы садились на один из паромов, которые отходили на юг вдоль азиатского побережья, а затем поворачивали на Галату. Тем же путем паромы возвращались вечером; потягивая ракию, можно было созерцать один из красивейших проливов в мире.
Предшественником Кима Филби в Стамбуле был Дик Брумен-Уайт, который провел там целый год после отъезда с Райдер-стрит. Служебную переписку с Лондоном он обычно снабжал подходящими, с его точки зрения, цитатами. Так, донесение по поводу неудачной балканской операции предварялось красноречивой османской пословицей, в которой отражены столетия имперского разочарования: "Не все потеряно: Бог ведь не албанец". У Кима, который продолжил эту практику, цитаты были самого широкого размаха - из немецкой поэзии, из турецкой истории девятнадцатого столетия, однажды даже из Ленина: "Один шаг вперед, два шага назад".
Вообще, моя неделя, проведенная с Кимом и Эйлин под Стамбулом в конце лета 1947 года, показалась даже более легкой и безмятежной, чем любой из дней в Сент-Олбансе. На выходные мы, усевшись в уже довольно потрепанный автомобиль Кима, уехали в Анатолию и устроили себе пикник. У нас была палатка, разная посуда, много еды, в том числе (по чьим-то неточным подсчетам) не меньше пятидесяти сваренных вкрутую яиц, ну и, конечно, ракия, водка, виски и пиво. В те дни, когда ни у кого, казалось, не было точной информации о состоянии азиатских дорог, нужно было тщательно следить за состоянием полотна, отмечать разные препятствия, мосты, водостоки и т. д. Особенно водостоки, потому что именно они считались наиболее уязвимыми в смысле возможных диверсий. В пути мы какое-то время отмечали и даже записывали в блокнот места этих водостоков. Мы также размышляли - после хорошей дозы ракии - о том, можно ли здесь повстречать медведя. Ким поставил на обсуждение такой вопрос: чего на свете больше, водосточных труб или медведей? Вот когда вы всерьез задумаетесь над таким трудным вопросом, то потребуются знания по двум совершенно не связанным между собой предметам. В западной Анатолии, во всяком случае, думать было не о чем: водостоки были повсюду, а ни один медведь в поле зрения так и не появился…
Это было мое первое знакомство с Азией - континентом, на котором и я должен был провести почти половину из последующих двадцати лет. После возвращения в Египет я на неделю вылетел в Тегеран и уезжал оттуда, очень рассчитывая получить направление для последующей работы именно туда. Но дальнейшие поездки были резко прекращены, когда на Египет обрушилась одна из худших за последние десятилетия эпидемий холеры. За последующие шесть месяцев было отмечено более двадцати тысяч смертельных случаев. Соседние страны отказались принимать всех прибывающих из Египта до тех пор, пока каждый не проведет несколько дней в инфекционной больнице и не пройдет курс профилактического лечения. Даже в пределах Египта перемещение было весьма затруднительным. Для того чтобы приехать в Каир из Исмаилии, нужно было за двое суток получить разрешение и на автомобиль; если бы впоследствии состав пассажиров изменился или вы захотели бы сменить автомобиль, всю процедуру нужно было бы пройти заново. Мэри прибыла на военно-транспортном судне в конце сентября, после того как эпидемия закончилась и всем прибывающим разрешили высадку. За все это время я смог по работе съездить лишь в Иерусалим. Это произошло в начале 1948 года. Поездку организовал мой превосходный секретарь, в чей широкий круг хороших друзей из высших чинов входил и старший штабной офицер ВВС. Меня отправили на небольшом учебном самолете с аэродрома Королевских ВВС в Исмаилии в Коллундию. Мне не пришлось проходить иммиграционный контроль, и, таким образом, я смог посетить Иерусалим в последние зловещие дни британского мандата.
В феврале 1948 года Ким получил возможность выехать в Египет и погостить у нас в Исмаилии. К тому времени эпидемия холеры сошла на нет, однако контроль за перемещениями еще сохранился. Поэтому ему и другим пришлось прибыть на британском военном самолете из Хаббании в Ираке и снова улететь тем же маршрутом. Так или иначе, неделя пребывания Кима в Египте означала для него почти четырехнедельное отсутствие в Стамбуле. Он и второй мой гость поселились в одной из комнат нашей отнюдь не роскошной квартиры. Для ванн применялся солнечный нагрев воды. То есть никакой системы подачи горячей воды вообще не было, просто на крыше был установлен бак с водой. Как минимум полгода можно было получать горячую воду из крана, однако в феврале приходилось подогревать ее в чайниках и кастрюлях.
Незадолго до приезда Кима Филби мы с Мэри получили две важные новости: в конце марта нас должны были направить в Тегеран, а в начале сентября Мэри предстояло родить. Из того, что мы тогда знали о Тегеране, несмотря на все свои прочие достоинства, этот город не казался идеальным местом для рождения первенца. В чисто материальном плане все обстояло как раз наоборот; здесь не было водопровода, канализации и даже такой простой вещи, как электричество. Мне приходилось время от времени отправляться в поездки по Персии, оставляя Мэри одну. Ким предложил ей рожать в Стамбуле. Здесь были хорошие больницы, да и в его доме вполне хватало места. Хотя сам он тоже то и дело выезжал из Стамбула, там все же оставались Эйлин и Нэнни Такер. Так и договорились. В конце июня она собиралась вылететь в Стамбул; я намеревался присоединиться к ней в августе и провести свой ежегодный отпуск в Турции.
Когда она приехала, Ким находился где-то далеко, в восточной части Турции. Его семейство к тому времени уже переехало из Бейлербеи в обветшалый, но достаточно привлекательный старый дом в местечке Ваникей, расположенном чуть выше вдоль азиатского побережья. Там еще поселилась мать Эйлин, миссис Элейн. Ким возвратился приблизительно через неделю. Это была настоящая экспедиция: помимо своих чисто профессиональных задач он, его помощник и секретарь деловито собирали образцы растений и прочего, а Ким вел дневник. Вообще, путешествия всегда были самой счастливой частью его жизни в Турции. Но через несколько дней случилась беда. Эйлин отправилась на машине на один из многочисленных летних фуршетов в Стамбуле; Ким либо не смог, либо не захотел туда ехать. Вскоре она добралась до дома соседей в совершенно ужасном состоянии, с ушибами на голове и вся в грязи. Она рассказала, что на узкой дороге ее остановил какой-то человек. Он бросился на нее с камнем, ударил и пытался отобрать сумочку. Эйлин забрали в больницу. Несколько лет спустя она рассказала Мэри, что выдумала этот инцидент, а потом даже продлила свое пребывание в больнице, препятствуя заживлению полученных ран. Может быть, все так и было. А может, и нет. Когда она уезжала из дома на машине, выглядела совершенно здоровой и веселой. Возможно, она и в самом деле подверглась нападению. Но то, что ее раны действительно никак не заживали и пришлось несколько месяцев провести в больнице, все-таки наводит на мысль, что по крайней мере часть ее рассказа верна. Ее болезнь сильно омрачила остаток лета, но особенно пострадал от этого конечно же Ким Филби.
В начале августа, уже после того, как Эйлин отвезли в больницу, и приблизительно за две недели до того, как в Турцию приехал я, в Ваникее появился новый весьма энергичный гость: Гай Бёрджесс. Он приехал в трехнедельный отпуск. Ким описывает его визит как деловой. Неясно, правда, имел ли он в виду - от британской стороны или от русских, но, судя по контексту, все-таки - от британцев. Здесь трудно представить какую-либо выгоду - как для Дипломатической службы, так и для СИС, но, возможно, какого-нибудь легковерного чиновника в Лондоне и убедили одобрить это как командировку. Но каким бы "деловым" ни считался этот визит, никто не мог запретить Гаю вести себя так, как он давно привык. Он приезжал и уезжал, когда и куда ему вздумается. Мог отсутствовать до полуночи или целый день шататься вокруг дома. Если он находился внутри, то обычно сидел, развалившись, в кресле у окна, грязный, небритый, в одном лишь халате (как всегда, застегнутом не на те пуговицы). Часто он там же и спал, не удосуживаясь использовать для этого постель. Как всегда, он не делал никакого секрета из своих гомосексуальных наклонностей. Гай представлял собой мужской тип гомосексуалиста: в нем не было ничего от привычного мальчика-педика, никакой жеманной речи или дешевых жестов. Он и в самом деле гордился своей мужественностью. Он был крепкого сложения, хороший пловец и водолаз. Однажды - возможно, подстрекаемый выпивкой, но ни в коем случае не пьяный - он решил нырнуть в Босфор с балкона второго этажа в Ваникее. Не сумев встать строго вертикально на балконном ограждении, он во время удара о воду повредил спину.
Был еще случай (до моего прибытия), когда Гай не вернулся домой к полуночи, а Ким вдруг чрезвычайно разволновался: возможно, тот затеял пьяную драку или опрометчиво попытался соблазнить какого-нибудь смазливого турецкого мальчика. Ким и Мэри уселись в джип и поехали на поиски Гая. Они битый час колесили вдоль побережья, но все впустую. Возможно, у него была тайная встреча с каким-нибудь кадетом в соседней военной академии, мимо которой Ким и Мэри несколько раз проезжали. Но Ким разволновался так, как будто у Гая было тайное свидание с русскими. Гай явился сам на следующий день без каких-либо объяснений. По крайней мере, Мэри ничего от него не услышала.