* * *
В сентябре 1924 года Шаляпин дает концерты в Берлине, Гамбурге и Праге.
С октября 1924 года по май 1925 гастролирует в Нью-Йорке, Чикаго, Бостоне, Цинциннати, Балтиморе, Далласе, Кливленде, Питтсбурге, Мемфисе, Сен-Луисе и Вашингтоне со спектаклями "Борис Годунов", "Фауст", "Мефистофель", "Севильский цирюльник" и концертами.
Из заработанных гонораров Шаляпин помогает не только своей семье в России, но и многочисленным русским эмигрантам. Не забыл он и жену своего учителя Усатова, которая в Советской России осталась без средств к существованию.
"По России и по Вас всех скучаю, конечно, ужасно, а с другой стороны, необходимость заработать деньги заставляет меня сидеть здесь и в Европе. Как посмотрю, очень уж много народу, которому нужно помочь. Как раз такое время, что все, кому надо и не надо – в нужде. Слава богам, что хватает сил, а то ведь 1 февраля уже стукнет 52 годика. А в будущем, если не запоешь, так уж никто и гроша не даст. Приходится думать об этом, и очень. <…>
Никулин очень звал меня приехать в Россию, и я было написал Экскузовичу, чтобы приехал в Берлин, да он не приехал.
Так я подписал разные контракты в Европе и Америке и снова, бог знает когда, приеду в милую Москву и Ленинград?"
После Америки Шаляпин выступает в Европе. В парижской Гранд Опера он пел в "Борисе Годунове", но в основном давал концерты. Это были концерты в Берлине, Дрездене, Кёльне, Лейпциге, Мюнхене, Бреслау, Мангейме, Праге, Будапеште, Гамбурге, Бремене. В Париже шаляпинским концертом дирижировал Эмиль Купер, коллега Федора Ивановича по многолетней службе в российских Императорских театрах. В Лондоне он записывает несколько пластинок на фирме "His Master’s Voice" и выступает по Британскому радиовещанию. С ноября 1925 года он снова в Америке.
Здесь, в декабре, он встречает артистов Музыкальной студии МХАТ, которые показывают "Лизистрату" Аристофана. Спектакль Шаляпину понравился. Вопреки его ожиданиям, американская публика тепло приняла спектакль. Шаляпин устроил ужин для своих соотечественников. Атмосфера была трогательная, пели, плясали, вспоминали общих друзей. Многие мхатовцы уговаривали его вернуться в Россию.
– Да неужели я сам не хочу, милые вы мои, – оправдывался Шаляпин. – Но я же занят, ведь надо исполнять подписанные условия. Мне надо плыть в Австралию, потом в Канаду, только на корабле три месяца! А потом я везу в турне по всей Америке "Севильский цирюльник" – семьдесят пять вечеров в течение шести месяцев! Быть может, только в 1928 году доберусь до России. А там посмотрим. Кто знает, не забыла ли меня российская публика?..
Затем последовало краткое пребывание в Европе, потом – концертное турне по Австралии и Новой Зеландии. Оттуда он уезжает в Канаду, по дороге дает концерт на острове Гонолулу. Добравшись до Монреаля, начинает оттуда турне по Канаде, США, Мексике и Кубе. Турне включало 75 спектаклей "Севильского цирюльника" с труппой, в составе которой были Луккини, де Идальго, Бобрович, Дурандо, Ла Пума, Лисецкая и Кобелли. Дирижировал Евгений Плотников. После этого напряженного турне Шаляпин выступает с концертом по Американскому национальному радиовещанию, записывает несколько пластинок для фирмы "Victor" и поет несколько спектаклей "Бориса Годунова" и "Фауста" в Метрополитен Опера.
В "Фаусте" собрался необычайно сильный состав солистов: Маргариту пела Амелита Галли-Курчи, Фауста Беньямино Джильи, а Валентина – Рикардо Страччари. На фоне таких исполнителей по-прежнему ярко сияла звезда Шаляпина. Более того, он выделялся своим все еще совершенным пением и выдающимися актерскими данными.
Певцы труппы "Севильского цирюльника", которая проехала вдоль и поперек американский континент, еще не успели разъехаться. Все они пришли в Метрополитен послушать Шаляпина в "Фаусте". Перед спектаклем они зашли к Шаляпину в артистическую уборную. Он уже начал гримироваться. У них на глазах совершалось чудо перевоплощения. Вдруг кто-то постучал в дверь.
Эльвира де Идальго выпрямилась во весь рост и торжественным тоном произнесла, убежденно и впечатляюще:
– К мистеру Шаляпину нельзя. В него вселился дьявол.
– Когда воспроизводишь найденное ранее, – тихо, словно про себя заговорил Шаляпин, видя удивление коллег, – волей-неволей копируешь грим предыдущих спектаклей, механически повторяешь привычные движения, то перед выходом на сцену необходимо напряженно искать подлинное внутреннее состояние, "внутренний грим". Это не всегда удается, и тогда первый выход, а иногда и целая сцена уходят на то, чтобы "сжиться с образом", "врасти в образ". Но если, начиная гримироваться, сразу внутренне призвать образ, начать размышлять о нем, наблюдать его, он вдруг начинает в тебе двигаться, оживать. И тогда он сообщит о себе нечто новое, укажет на новые детали в собственном внешнем виде. Тогда из твоей артистической уборной на сцену выходишь не ты, а Мефистофель, Борис или король Филипп.
* * *
К 1926 году почти все дети Шаляпина от первого брака оказались вне России: Борис, впоследствии преуспевающий художник, обосновался в Париже, где снял себе ателье; Федор отправился в Америку, в Калифорнию, искать счастья в киноиндустрии; Таня в то время пробовала себя в актерской профессии в Риме; Лидия, ставшая впоследствии хорошей драматической актрисой и педагогом по вокалу, основавшая в США студию Ф. И. Шаляпина и Вокальную студию, в то время находилась, как следует из писем Шаляпина, где-то в Скандинавии или во Фландрии… Только Ирина, драматическая актриса, одна из основательниц Студии Ф. И. Шаляпина, оставалась в России.
Дочери от второго брака – Марфа, Марина и Дася жили с Федором Ивановичем и с Марией Валентиновной в Париже.
Шаляпин, без сомнения, понимал, что письма, которые он посылал в Россию, перлюстрируются соответствующими органами. Скорее всего, кокетство с идеей возвращения в Россию и отсутствие негативных отзывов о советской власти было обусловлено его опасениями за судьбу той части семьи, которая оставалась в СССР. Из СССР не уехали только дочь Ирина и Иола Игнатьевна Шаляпина-Торнаги..
* * *
С тех пор, как Шаляпин оставил Россию, он не подготовил ни одной новой роли. Он выступал в спектаклях прежнего репертуара (чаще всего в "Мефистофеле" Бойто, в "Фаусте" Гуно, в "Дон Кихоте", "Борисе Годунове" и в "Севильском цирюльнике"), давал концерты, записывал пластинки.
При прослушивании своих записей Шаляпин проявлял невероятную придирчивость. Ни одна звукозапись не могла попасть на пластинки без его разрешения. Первую свою пластинку Шаляпин записал в 1902 году.
По предложению представителя английской фирмы "Граммофон" в России, Фреда Гайсберга, Шаляпин раньше записывался на фонограф еще в 1898 году, но остался крайне недоволен качеством этих записей. Поэтому он неохотно откликнулся на новые уговоры Гайсберга. Гайсберг приводит в качестве даты записи 1901 год, но, судя по всему, эти сведения не точны. В статье, опубликованной в майском номере журнала "Граммофон" за 1938 год, упоминается как дата первой записи 1902 год. Эти сведения подтверждает и фирма "His Master’s Voice": в 1933 году, по случаю шестидесятилетия со дня рождения и тридцатилетия со времени первой записи, певцу была вручена "Золотая пластинка" с обозначением дат – 1902–1933.
В начале качество воспроизведения не удовлетворяло Шаляпина, и он решил никогда больше не записываться. Однако техника звукозаписи развивалась, граммофоны получили в России широкое распространение среди любителей музыки. В 1907 году, отказавшись от нескольких предложений, Шаляпин все же снова оказался в студии. Но с тех пор он придерживался правила: ни одна запись не может быть выпущена без его одобрения.
С 1907 по 1912 гг. Шаляпин записал на ста трех восковых дисках большое количество арий, романсов и народных песен, причем некоторые диски по несколько раз. Из них он одобрил к распространению только шестьдесят. С прочих дисков (43) были сделаны пластинки с белыми этикетками, без фирменного знака, которые были отправлены в архив.
Звукозаписи были прерваны Первой мировой войной. Лишь в 1921 году Шаляпин возобновил свой договор с фирмой "His Master’s Voice" (бывший "Граммофон"), для которой он тогда записал в Англии и США пятьдесят восемь разных композиций, из которых одобрил только двадцать. С 1923 по 1936 год он сделал двести восемьдесят записей, из которых разрешил распространять только девяносто восемь.
Борис Плотников, сын Евгения Евгеньевича Плотникова, в апреле 1927 года присутствовал на одном таком сеансе прослушивания звукозаписей в парижской квартире Шаляпина, на улице Монсо, дом 20. Собралась небольшая компания – режиссер А. А. Санин, Н. Ф. Балиев, директор хорошо известного в дореволюционной Москве кабаре "Летучая мышь", российский оперный импресарио Церетели и два француза из парижских оперных кругов.
Шаляпин сидел в кресле, наклонвшись к рупору граммофона и словно вот-вот собираясь встать, и напряженно вслушивался в пробные записи. Очевидно было, что он заново проживает все чувства: он был бледен, лицо его без конца меняло выражение, иногда по нему пробегала судорога. После каждой композиции он решительным почерком делал заметки на листе бумаги, лежавшем рядом на столике. Он был настолько сосредоточен, что как бы не замечал присутствующих. Многие записи не удостоились от него "проходного балла", хотя гостям казалось, что они безукоризненны. Французы даже пытались протестовать и пытались убедить Шаляпина изменить свое решение.
– Да? – спросил он насмешливо. И мрачно добавил по-русски: – Но месье Шаляпин немного лучше в этом разбирается.
После песен Шуберта пришла очередь арий. Куплеты и серенаду Мефистофеля Шаляпин отверг сразу. Так же обстояло дело с арией Кардинала из "Еврейки" Ж. Ф. Галеви. Сцену смерти Дон Кихота он слушал дважды.
– Это уже не искусство, это какое-то откровение, – сказал Санин, на которого она произвела большое впечатление.
– Пусть остается, – кратко заключил Шаляпин.
Дошла очередь до арии Кончака. Лицо Шаляпина прояснилось. Он был очевидно доволен. Он весело воскликнул:
– Потом скажут: хорошо пел старик!
Фирма "His Master’s Voice" в 1926 году предприняла по тому времени смелый шаг: на сцене английского театра Ковент Гарден было сделано несколько записей "вживую" во время исполнения "Мефистофеля" Бойто, а в 1928 году в том же театре были осуществлены записи отрывков из "Фауста" и "Бориса Годунова". К сожалению, ни одна опера с участием Шаляпина не была записана полностью, хотя в то время такие записи уже практиковались.
Последние записи Шаляпина делались в Японии. Во время пребывания в Токио он сделал для американской фирмы "Victor" записи двух своих любимых произведений: "Блохи" Мусоргского и русской народной песни "Эй, ухнем!". На матрице осталась надпись, сделанная рукой Шаляпина:
"Федор Шаляпин. 6 февраля 1936 года. Токио".
Шаляпин сделал четыреста пятьдесят записей различных произведений – больше, чем кто-либо из певцов его времени. (Даже знаменитый Карузо сделал "только" двести шестьдесят шесть записей). Но Шаляпин разрешил выпуск в свет только ста восьмидесяти пяти записей, а именно: восьмидесяти арий и дуэтов, пятидесяти одного сольного исполнения романсов, тридцати восьми народных песен и семи композиций духовного содержания.
* * *
Шаляпин без устали путешествует и выступает в Америке и в Европе.
Наступил и прошел 1928 год, но в Россию он так и не приехал. И снова его в этом упрекает Максим Горький, с которым он встретился в 1929 году во время своих гастролей в Риме.
Приезд Горького в Рим совпал с яростной стычкой Шаляпина с дирижером Баваньоли на одной из последних репетиций "Бориса Годунова". Шаляпин был недоволен темпом, заданным Баваньоли, и начал сам дирижировать со сцены. Дирижер делал вид, что не замечает жестов Шаляпина, а тот продолжал петь в своем темпе и совершенно разошелся с оркестром. Баваньоли, разозлившись, прервал репетицию. Повисла тяжелая пауза.
Затем Шаляпин невозмутимо спросил Баваньоли:
– Маэстро, скажите мне по совести, за что публика платит немалые деньги – чтобы услышать мою интерпретацию "Бориса" или Вашу?
Этот вполне закономерный вопрос показался дирижеру обидным. Он почти выбежал из зала. Шаляпин подошел к рампе, пожал плечами и тоже ушел с репетиции.
Южноамериканский импресарио Оттавио Скотто, закупивший зрительный зал Королевской оперы в Риме, уговаривал Шаляпина не отменять спектакль.
Он обещал пригласить другого дирижера. Но Шаляпин пришел в мрачное расположение духа и не хотел даже слышать об этом. И только узнав, что в ту минуту, когда он выходил из театра, на другом входе Оперы появился Максим Горький, он улыбнулся.
– Ну, в таком случае я буду петь! – заявил он, заказал такси и помчался на встречу с Горьким.
Молодой дирижер Квеста быстро нашел общий язык с Шаляпиным. Спектакль прошел с триумфом, невзирая на присутствие группы шовинистически настроенных фашистов. В конце спектакля они вместе со всеми дружно аплодировали великому певцу.
После спектакля Шаляпин устроил в ресторане "Библиотека" ужин в честь Горького, приехавшего вместе с ним Николая Бенуа (который в России не раз оформлял спектакли, в которых выступал Шаляпин, а теперь стал главным сценографом миланского театра "Ла Скала") и представителей советского посольства в Риме. Вечер прошел весело и оживленно. По просьбе Горького Шаляпин исполнил множество русских песен. Его мощный голос привлек толпу любопытных. Атмосфера накалилась до такой степени, что под конец пришлось вызвать карабинеров, чтобы Шаляпин и его гости могли выйти из ресторана.
Оставшись с Шаляпиным с глазу на глаз, Горький стал его бурно упрекать за то, что он не возвращается на родину.
– Не сердись на меня, Максимушка, – пытался его утихомирить Шаляпин. – Ты же видишь, я не могу везде успеть. Я чувствую, что здоровье мое слабеет, я уж не тот, что прежде. Да и зарабатывать надо. Кто знает, сколько я еще смогу тащить такой воз.
– Ах, Федя, вот каким ты стал, – шипел Горький. – Сребролюбцем! Ты забыл о своем народе. А ведь наша родина процветает. Тебя еще помнят и любят. Если ты вернешься, тебя на руках будут носить. Приезжай, не раздумывай. Ведь терпение народа не беспредельно.
– Я посмотрю, Максимушка. Сначала надо немного подлечиться, меня опять сахар замучил. Из Рима поеду в Виши, воду лакать и сидеть на голодной диете.
Он грустно улыбнулся:
– Помнишь, когда я был молодым, карьера моя пошла в гору, я стал получать хорошие деньги и смог есть, что хочется. Ты меня ругал за то, что я стал толстеть… Но Господь мне тут же послал сахарную болезнь, чтобы сохранить стройную фигуру.
Уже в мае Шаляпин на курорте в Виши. Сюда же приехал и Коровин. Они вместе пьют целебную минеральную воду, гуляют по парку…
– Горький меня зовет в Россию, – заговорил Шаляпин.
– В Советский Союз, – поправил его Коровин.
– Ну ладно, в Советский Союз. Что за название! Никак не привыкну… Мне всякие там Азербайджаны не нужны. Я думаю о России, во сне ее вижу. Как я соскучился по зиме, по снегу, по морозу! Мария Валентиновна хочет устроить русскую избу в Пиренеях… Ну какая может быть русская изба под жарким солнцем, в горах, посреди южной растительности! Хоть три самовара поставь на стол, увешай стены балалайками, повесь иконы – все равно толку мало! Или ты живешь в России, или тебя там нет. Горький говорит, что Сталин мне разрешит вернуться, если я решусь… А с тех пор, как у меня отняли звание Народного артиста и лишили меня гражданства, я все больше колеблюсь…
Он тяжело вздохнул:
– Вот, Ирина пишет: Ратухино экспроприировали. Очень расстраивается. Дети ведь там выросли, они к нему привязаны.
Да что поделаешь… Та м другие времена… Да и здесь… Я как будто выпал из времени и пространства, как будто река моей жизни утратила свое русло. Меня часто упрекают, что я после Дон Кихота ничего нового не сделал… Костя, как я устал. И не идет у меня, как раньше… Нет у меня здесь тех условий, которые были в России…
Поздно вечером, в тихой комнате нанятой в Виши виллы, он писал Ирине:
"Я только что приехал из Рима на машине (Isotta Fraschini), там купил ее по случаю недорого. В Риме я пел два вечера Бориса Годунова – успех имел колоссальный. Алексей Максимович приезжал из Сорренто – слушал. Мы провели с ним несколько милых вечеров. <… >
Я очень хотел бы знать, из чего ты заключаешь, что я переменился. Неужели из того, что в моих каких-то последних письмах сквозит раздражение? Ну и что же из того? Ведь, говоря по совести, мне и есть отчего раздражиться. Кругом столько лжи, пакости, мерзости, зависти, ненависти и проч‹его›, что то малое хорошее, что еще кое-как поддерживает жизнь, совсем утопает в этой грязи. Ты говоришь "устал ты", "зачем работаешь столько, сколько никогда не работал и раньше?"
Дорогая! Я работаю для вас же для всех. Может быть, это глупо, но я думаю, что кое-какие материальные сбережения мои смогут однажды устранить вас от унижений и оскорблений, которых я так много видел и в начале моей жизни, да вижу еще и теперь не так давно, и которые, вероятно, никогда и ни при каких, ни новых, ни старых, условиях жизни не искоренятся. Волки мы друг другу – понимаешь.
А что здоровье мое пошатнулось, так оно и должно же быть когда-нибудь так. Ведь и всякий живет, бесится, стареет и умирает. Та к и я. Вот все хочу доработать до 1930 года. Будет в этом году 40 лет моей работы на сцене. Устрою этакий юбилей и уйду. Признаться, я мечтаю об этом со всей силой моего воображения. Хороший будет для меня день, когда я оставлю все это театральное невежество, в борьбе с которым я разбил себе мою грудь.
Я теперь вижу, что был препотешным Дон Кихотом, воображая себя Бовой-королевичем… Что смешно, то смешно, но однако же и жаль!!! <…>
Насчет Ратухина не беспокойся – это совершенные пустяки. Земля все же велика. Конечно, я понимаю, вы там выросли, что же, надо простить людям. <…>
Обнимаю тебя и Петра крепко. Успокой мать и скажи ей, что в моих к ней отношениях ничто не переменилось и я ее всегда глубоко уважаю как дорогую мать моих детей.
Целую, твой папа
Всем, кто зла на меня не имеет, поклон".