Он оторвался от письма и погасил настольную лампу. Через окно проникал свежий ночной воздух, напоенный ароматами поздней весны. Безоблачный небесный свод, усеянный звездами, показался ему похожим на черный океан, по которому жемчужной россыпью плывут бессмертные души знаменитых людей…
* * *
На сезон 1929–1930 годов Шаляпин не планировал выступлений в США.
– Я так устал от бурной американской цивилизации, от всей этой гонки – просто глаза на лоб лезут, – объяснял он. – Отдохну годик, а потом посмотрю, как с ними пойдут дела.
В этом сезоне Шаляпин записал в Лондоне несколько новых пластинок.
Впервые он был доволен качеством записей: ведь если раньше записывали акустическим методом, то после 1925 года – электрическим.
– Наконец-то техника записи усовершенствовалась, она фиксирует то, что исходит из потаенных уголков души. Слышны тончайшие эмоциональные оттенки пения.
Шаляпину особенно нравилась запись песни А. Флежье "Рог".
Ему удалось и голосом, и распределением тембровых красок, музыкальных акцентов, и динамической градацией создать почти видимую картину.
После удачной охоты на кабана охотник укрылся от непогоды в гостиной уютной таверны. Он одет в грубый кожаный костюм. От его лица идет пар, и в отблесках пламени камина оно кажется бронзовым. Могучей фигуре словно вторит огромный кубок с красным вином. Каждая новая строфа вырастает из предшествующего ей рефрена со все возрастающей силой, подчиняя себе и самого охотника, еще разгоряченного скачкой по лугам и долам. Последняя фраза звучит как призыв охотничьего рога, довершая рельефный портрет героя этой песни, охотника, словно сошедшего с какой-нибудь старинной гравюры.
Шаляпин однажды заметил в кругу знакомых:
– Кажется, публика, да и критика, постепенно начинают чувствовать особенности моего пения, понимать, чем оно отличается от всего, что было до сих пор, да и от того, что сейчас существует. Но они еще не могут проникнуть до конца во все его нюансы, не чувствуют, что такое соотношение красок, то есть тончайшие нюансы вздоха от света к тьме и наоборот. Приближаясь к концу своей карьеры, я начинаю думать, что в своем искусстве я – Рембрандт.
Он улыбнулся:
– Вот, какой я нескромный! Но эта нескромность украшает мою жизнь.
И добавил с оттенком грусти:
– Как жаль, что я, кажется, не в состоянии передать все это молодым. Ибо моя школа – это моя плоть и кровь, а мой учитель – это моя индивидуальная конституция во всем.
* * *
По причине краха американского банка Шаляпин потерял значительную часть накопленного капитала, и размышления о завершении карьеры отпали сами собой.
В конце июня 1930 года он отправляется в далекий путь в Южную Америку, гастролирует в Аргентине, Уругвае и Чили. До Европы добирается только в ноябре. Сначала дает ряд концертов в Англии, потом выступает с Русской частной оперой (антрепризой Церетели) в Париже. Затем следуют выступления в театре
"Ла Скала" в Милане и в Лондоне, где, кроме концертов, он поет в "Борисе Годунове" и "Севильском цирюльнике", и в Стокгольме, где выступает в "Фаусте".
В апреле 1931 года Федор Иванович приезжает в Ригу. Здесь он должен петь в "Борисе" и, после долгого перерыва, в "Русалке" Даргомыжского. Партию Князя поет давнишний его коллега, солист Большого театра, известный тенор Леонид Собинов.
В Ригу Шаляпин приехал вместе с Марией Валентиновной. Погода стояла холодная, еще не растаял снег.
– Россией пахнет, – говорил он жене, которая была занята покупкой вещей для их "Русского терема" в Пиренеях. Близость к России и присутствие множества русских эмигрантов позволяли пополнить "реквизит".
– Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало, – горько сказал он Собинову, когда они встретились в холле отеля "Метрополь".
В том же отеле остановились Гзовская и Гайдаров, приехавшие из Берлина.
– А! Переселенцы! – сказал Шаляпин с едким сарказмом. – Что-то долго вы переселяетесь домой. Иль раздумали?
Федор Иванович стоял, забросив руки за спину, и опирался о стенку. Одна нога его была согнута в колене и ступней прижата к стене, голова со знакомым шаляпинским коком вскинута.<…>
– Так что же вы все-таки раздумываете так долго и не едете домой? Что все останавливает?
– Дела, Федор Иванович, которые еще не закончены. Вот закончим их и уедем…
– Еще немного, еще немного… Та к и я думаю: вот, это закончу и… А годы идут.
Они зашли вместе в ресторан.
– Исключительно театральный город Рига! Сколько народу понаехало! И Барсова, и Макс Рейнхардт с "Летучей мышью", Миша Чехов, и вы, и у всех сборы, народ валом валит. А какой у них цирк! Пойдемте!
– У нас, к сожалению, репетиция.
– Вот что: приходите завтра ко мне часам к шести.
К столу подошла Мария Валентиновна с какими-то свертками.
– Посмотри, Федя, что я нашла для нашего русского дома.
Это были русские серебряные ковши для "Русского терема" в Пиренеях.
Лицо Шаляпина искривилось в болезненную гримасу.
На следующий день в условленное время Гайдаров и Гзовская явились к Шаляпиным. Мария Валентиновна снова отправилась на поиски вещей русского происхождения. Стол был уже накрыт. Федор Иванович пригласил их сесть и предложил красного вина:
– Только во Франции можно пить такое! – он с удовольствием отпил глоток.
Шаляпина серьезно занимала проблема съемок в звуковом кино.
– Вот зовут в кино, а я его боюсь. Довольно! Один раз попался с "Псковитянкой". Второй раз – шалишь – не попадусь! Обжегся на молоке, дую теперь на воду. Предлагают сыграть то, что я хочу. А что играть? Слава Богу, теперь-то я уж понимаю, что у кино есть какие-то особенности. Я еще не раскусил их. Ну, вот вы, – обратился он к Гайдарову, – много играли в кино. Что вы скажете?
– По моему глубокому убеждению, кино всегда было, в основном, искусством режиссера, и, если между режиссером и актером есть единое понимание цели постановки, то и работается хорошо, и плоды работы весомы и значительны. Если режиссер слабее как индивидуальность чем актер, а актер не знает хорошо особенностей кино, то толку не получится. А так как вы, Федор Иванович, индивидуальность не слабая, то, следовательно, в первую очередь вам нужно понять до конца специфику кино. Почему Чаплин сам пишет сценарии, сам ставит картины и сам играет? Он – сам для себя режиссер. Он до конца понял специфику кино. Вспомните картину "Парижанка", которую ставил Чаплин, играя в ней крохотную роль носильщика. Фильм получился замечательный. А картины Чаплина, поставленные им для себя и со своим участием в главных ролях? Значит, Чаплин режиссер не только для себя, но и для других. И прекрасный режиссер!
– Да… Так, значит, этим искусством кино надо овладеть?
– Как вы, Федор Иванович, овладели искусством пения, в котором равного вам нет!
– Ну что же? Значит, нужно еще и еще учиться и работать, работать, работать?..
– Да, нужно! Если вы, Федор Иванович, хотите быть Шаляпиным в кино!
– Ну нет! Это дело трудное, я знаю, что такое работа в опере, и на такую работу в кино теперь меня не хватит.
– Тогда надо подчиниться хорошему режиссеру.
Гайдаров заметил, что Шаляпин даже вздрогнул от слова "подчиниться".
– Гм… – процедил он, – но "киношники", насколько я смог их узнать, люди ограниченные, почти идиоты. А с идиотами работать тяжело…
– Нет, нет, вы ошибаетесь, – горячо возразил ему Гайдаров. – Есть в кино прекрасные режиссеры, которые вас будут снимать не как "sensation", но как гениального артиста.
Однако сомнения не оставляли Шаляпина.
– Но где же он, черт возьми, этот хороший режиссер? Кто он? Нет, уж лучше пусть снимают меня в какой-нибудь уже сделанной мной самим роли. Только в какой? Ну, а если в "ДонКихоте"? А?
– Если опера будет обработана для кино. А "Дон Кихот" замечательный сюжет, но… не знаю, фильмовый ли?
– Да, значит, все-таки трудная это штука – работать в кино! Он задумался.
– Посмотрим, к чему приведут мои переговоры… А все-таки хочется сняться, очень хочется, – прибавил Шаляпин через мгновение, – несчастные мы люди, актеры: почти ничего, никаких следов после нас не останется, когда умрем. Ну правда: много я напел пластинок, но пластинки – это только половина меня, а другая? Мое тело, мимика, движения – тю-тю!.. их нет! Вот и хотелось бы оставить всего себя…
* * *
Из Риги путь Шаляпина лежал в Копенгаген, а затем в Лондон, где в "Князе Игоре" он, как обычно, пел в одном спектакле две басовые партии – Владимира Галицкого и половецкого хана Кончака.
В 1932 году продолжается работа над книгой "Маска и душа". Книга выходит в том же году.
Шаляпин снова дает благотворительные концерты и спектакли в пользу безработных и их детей.
Дочь Ирина приезжает в гости к отцу.
Поезд прибыл на парижский вокзал рано утром. Вначале Ирина увидела брата Бориса, а потом и отца. Она вспомнила, что Горький называл его "колокольней". Он действительно был выше всех чуть ли не на голову.
Только дома Ирина заметила, что отец постарел.
– Как хорошо, Аринка, – говорил он, – что ты приехала. Вот мне кажется, что ты кусочек Москвы с собой привезла. Скажу тебе откровенно, надоели мне все эти заграницы. Та к хочется в русскую деревню… Вот бы, как прежде, с Костей Коровиным рыбку половить на "Новенькой" (мельнице). Знаешь, давай-ка сегодня соберемся у Борьки и устроим "эдакий" вечер. Позовем Сережу Рахманинова, Коровина…
Та к и сделали. Вечером собрались у брата. Наварили пельменей (любимое кушанье отца), достали русской водочки – и пошел пир горой.
Сначала пели под гитару, потом стали петь русские песни. Запевал отец, все семейство подтягивало хором, дирижировал С. В. Рахманинов.
Потом запели какую-то плясовую, и отец с Коровиным сорвались и пустились в пляс. Было необычайно забавно и весело.
"На следующий день отец встал рано. Я заметила в нем резкую перемену: он был грустен, сосредоточен и неразговорчив.
К вечеру он несколько оживился, подошел ко мне и сказал:
– Давай поговорим о Москве. Пойдем в гостиную.
Странное впечатление производила на меня эта гостиная в стиле Людовика XIV с тяжелыми мрачными гобеленами на стенах; так не вязалась она с обликом отца. Резким диссонансом казался висевший над камином портрет Шаляпина работы художника Кустодиева, где он изображен в меховой, нараспашку, шубе, на фоне русской ярмарки. Отец сел в кресло, я – напротив.
– Ну, расскажи, – обратился он ко мне, – как работают в московских театрах артисты?
– Прекрасно.
– Да? А вот мне плохо. Приходится играть черт знает в каком окружении, в каких условиях. И декорации, и оркестр, и костюмы плохие. Как часто вспоминаю я своих московских товарищей и, главное, чудесный оркестр Большого театра…
– Поедем в Москву.
– Я бы с радостью, но боюсь…
– Чего же ты боишься?
– Сомнение меня берет, боюсь – отстал я от вас, от вашей жизни. Слышу, у вас новые пути, новое искусство. Вот молодежь, она меня не знает, никогда не видела. А вдруг покажусь ей устаревшим, отжившим. Не примут они, пожалуй, меня!
Я стала доказывать ему, что он ошибается, что надо ехать в Москву.
Он вздохнул.
– Не выполнил я своего назначения в жизни. Может быть, пел, играл неплохо, а вот театра не создал. Где мой театр?.. Там, в России…"
Незадолго до отъезда Ирины в Москву Шаляпин должен был ехать на концерт в Англию, и дочь пошла проводить его на вокзал. В этот прощальный час отец показался ей еще более осунувшимся и печальным.
Он как-то порывисто схватил ее за руку и долго, взволнованно целовал. Отчаяние и страх охватили Ирину. Ей вдруг показалось, что она больше никогда его не увидит…
Шаляпину было тогда пятьдесят девять лет.
* * *
10 августа 1932 года Шаляпин начал съемки кинематографической версии "Дон Кихота". Режиссером фильма был Г. Пабст, автором сценария П. Моран, музыку к фильму написал Ж. Ибер.
Сначала снимались сцены на пленере в Испании. Затем киногруппа, в которой был занят и сын Шаляпина Федор, переехала в Лондон, где проходили павильонные съемки.
Неприятности начались с того, что перед самым началом съемок выяснилось: сценарий еще далеко не закончен. Федору Ивановичу не решились об этом сказать. Пабст взял на себя решение этой проблемы, и сценарий доделывался в ходе съемок, что затрудняло работу Шаляпина.
Федор-младший постарался как можно деликатнее объяснить отцу, почему сценарий составляется из отдельных кусков. Поскольку Шаляпин чувствовал себя "на чужой территории", он был непривычно терпелив. Фильм делали одновременно в двух вариантах – французском и английском. Все это замедляло работу.
У Шаляпина приближались условленные заранее концерты в Америке. Он был вынужден уехать, и общие планы снимались с дублером. Крупные планы досняли после его возвращения. В конце марта 1933 года "Дон Кихот" был выпущен в прокат.
Фильм имел успех, хотя звучали и резкие критические замечания. Шаляпин отправил Ирине удовлетворенное письмо. Но все-таки создается впечатление, что с течением времени фильм нравился ему все меньше. Так, он признался польскому журналисту Станиславу Поволоцкому: "Я с радостью согласился играть в этом фильме. Но в результате получился плохо снятый, скучный театральный спектакль. Обилие банальных решений и оперных штампов убедило меня никогда больше не сниматься в кино".
* * *
Состояние здоровья Шаляпина медленно, но неуклонно ухудшалось и вынуждало его все чаще обращаться к врачам. В начале 1934 года он лечился у профессора Фальта в Вене, а потом отдыхал в Тироле.
23 марта 1934 года он с восторгом писал Ирине из Парижа:
"Был я в Тироле. Чудо, а не страна. <…> перед концертами хочу посидеть еще минуту в этих чудных горах Тироля. А в прошлый раз было несказанное очарование: каждую ночь мороз в 15–20 градусов. Снег под ногами хрустит – ночь темнющая и щиплет нос и уши, прямо как в России. Так мне все это понравилось, что хочу из Парижа потихоньку перебираться жить в эту чудную австрийскую деревушку".
Ритм выступлений Шаляпина остается прежним. В апреле началось его большое концертное турне по Германии, завершившееся концертами в Австрии, в Инсбруке и в Венгрии, в Будапеште. В Братиславе он поет "Фауста". Затем перед ним снова возникает видение России.
"Милая Аринушка, – пишет он дочери, – случайно сижу уже неделю в Ковно. Приехал спеть один концерт, а меня упросили спеть еще два "Фауста". Сегодня последний. Завтра уеду в Прагу – 1-го пою там спектакль, а 2-го уже в Париж, 7-го концерт в Лондоне.
Я затрудняюсь передать тебе чувства, которые сейчас переживаю. Просто-напросто: я в России!!! Хожу по "Пензенским" или "Саратовским" улицам.
Захожу в переулки. Старые дома деревянные, железные крыши, калитка, а во дворе булыжник, и по нем травка. Ну, так, как бывало у нас в Суконной слободе. Говорят все по-русски <…>
Наслаждаюсь всем этим безумно. Жаль уезжать!!! – подвезло нечаянно. Ехал в Ригу, а не попал – что-то там случилось, какой-то переворот. Спектакль мой и концерт отменили (force majeure). Вот я и сижу в Ковно. Успех такой, точно как в России в прошлое время. Петь приятно, все понимают. Вот так радость!!!
<…> Целую тебя.
Твой Папуля".