"Помнится, он рассказывал о встрече с Ефимом Зозулей. Шла речь и о посещении им Радиокомитета, о включении в программу радиопередач его оратории. В этот же период А. Т. писал и новые стихи. Помню, чем-то затронуло стихотворение "Докладчик". [2; 18]
Владимир Яковлевич Лакшин:
"И все же Твардовский покинул Москву зимой 1930 года. Ему суждено было еще на несколько лет вернуться в Смоленск, учиться здесь в институте, обзавестись семьей, написать первые свои поэмы, чтобы лишь в 1936 году снова, и на этот раз окончательно, перебраться в Москву уже автором знаменитой "Страны Муравии"". [4; 128]
Константин Трифонович Твардовский:
"1 января 1930 г. к нам приехал гость из-за Днепра. А под вечер приехал и Александр. На станции Пересна он нанял извозчика. Приодетый, он привез порядочную корзину, типа бельевой, с очень праздничным содержимым: были в корзине закуски, невиданные нами вина. Пришел наш друг детства Мефодий Савченков, прихвативший с собой гармошку. Играли, пели. Скажу не хвалясь, семья наша была песенная, умели и любили петь. Это был лучший праздник в нашей семье за много лет трудной жизни в Загорье. Все были довольны. Отец и мать еще не старики. Александр – весел, красив, молод, ему шел двадцатый год. Другого такого радостного праздника наша семья никогда больше не встречала и не провожала". [12; 153–154]
Семейная драма
Иван Трифонович Твардовский:
""В жизни нашей семьи бывали изредка просветы относительного достатка, но вообще жилось скудно и трудно…" – отметил Александр Трифонович в автобиографии ‹…›. И, конечно же, не мог ни представить, ни предугадать, что всего через год-два после его отъезда из отчего дома придется ему узнать, услышать, что семья отца оказалась в числе "виноватых без вины": была названа кулацкой и обложена твердым индивидуальным налогом. Размер этого обложения был невыполним для нашего хозяйства. Наши ходатайства об отмене были отвергнуты местными властями, а затем вся наша семья была выслана в северную область Зауралья, в верховье таежной реки Ляли. ‹…›
Как мог и должен был комсомолец относиться к коллективизации и раскулачиванию? Для него тут не было и вопроса – как к продолжению социалистической революции, как хоть и к трудному, но необходимому и, следовательно, справедливому этапу. Хочешь, чтобы был социализм, не отступай перед жестокостью борьбы. Тем более, что социализм не за горами, до него каких-нибудь несколько лет, а с его приходом и в насилии уже не будет нужды. Наберись мужества и скрепи сердце, не давай воли абстрактному гуманизму и тому подобным внеклассовым чувствам! Революционное насилие коснулось твоих родителей, братьев и сестер? Что ж, вот тут-то и пришел час показать, чего ты действительно стоишь как комсомолец! Не кому-то показать – прежде всего себе самому. Легко быть принципиальным, когда речь идет о посторонних; нет, ты докажи, что в самом деле способен поставить общественное выше личного. Ведь не станешь же ты всем сердцем одобряя коллективизацию (а значит, и ликвидацию кулачества как класса!), просить, чтобы для твоего отца было сделано исключение – только потому, что он твой отец. Каждый кулак – чей-то отец, его дети чьи-то братья и сестры… Чем же твои родные лучше других? Чем ты сам лучше других, чтобы иметь моральное право просить сделать для них (то есть для тебя) исключение из общей классовой политики партии?
Вот такова логика. Что же остается? Одна-единственная зацепка: отец не был "настоящим" кулаком, его раскулачили несправедливо. Вот та единственная соломинка, за которую могло ухватиться сыновнее чувство тогдашнего идейного комсомольца, имевшего несчастье оказаться сыном репрессированных родителей. И Александр Трифонович, как я убежден, вероятно, не раз на протяжении своей жизни прибегал к этому аргументу – как перед другими, так и перед самим собой. Но какой же слабый это был аргумент в те годы! Александр Трифонович периода описываемых событий – это человек, оказавшийся перед острейшей идеологической и моральной дилеммой, человек, терзаемый жестоким внутренним противоречием. Нет, он не забыл ни родителей своих, ни братьев – иначе не написал бы в 33-м году:
Где ж ты, брат?
Как ты, брат?
Что ж, брат?
На каком Беломорском канале?
а в 36-м – "Матери", не говоря уж о позднейших его вещах. Однажды мы получили от него письмо, первые строки из которого я помню до сего дня: "Дорогие родные! Ликвидация кулачества не есть ликвидация людей, тем более – детей. Мужайтесь, терпите, трудитесь. Писать вам я не могу. Александр".
Это было в июле 1931 г. В ссылке находилось восемь членов нашей семьи: отец Трифон Гордеевич, мать Мария Митрофановна, наш старший брат Константин, сестра Анна, я, брат Павел, сестра Мария и наш самый младший брат Василий.
Невозможно рассказать обо всем том, что происходило и как закончилось наше пребывание в ссылке – про это можно было бы написать толстую книгу. После тяжелых мытарств мы поселились в с. Русский Турек Кировской области, где и нашел нас Александр Трифонович в апреле 1936 г. В том же году в Смоленске состоялась встреча всей нашей семьи, в полном составе". [12; 165–166]
Федор Александрович Абрамов:
"В Твардовском жил комсомолец, решительно порвавший с отцом, тянувшимся к зажиточности. Нравственный максимализм, свойственнный поколению, обостренный семейной драмой". [12; 262]
Александр Трифонович Твардовский.Из дневника:
"7.XI.1961
Вчерашняя встреча с братом Иваном, его порыв "высказаться", беспредельный ужас, который он проходил на Чукотке, покамест я строил дачу, пьянствовал, болтал и дело делал и нес на себе лишь "условную", "духовную" нагрузку этих лет. "Тюрьма не страшна сама по себе, страшно, что она не дает никакой гарантии выжить, уцелеть, что в ней быть зарезанным, убитым легко, как на передовой, но без малейшего оправдания этой гибели чем-нибудь".
Ему предложили, когда он с "партией" находился в Москве, по пути от границы к тому чукотскому берегу, свидание с братом, т. е. со мною. Он отказался, и это была его гордость и благородство: не хотел, чтобы я его видел "таким", в тогдашних понятиях, не хотел и встречаться для того, чтобы после этой встречи следовать по назначению, – лучше уж так следовать, – опасался и того, что, м. б., для меня, который не в силах был бы сделать что-нибудь для него, это будет чем-то компрометирующим, опасным". [11, I; 66–67]
Обретая опыт
Николай Капитонович Павлов:
"В декабрьском номере журнала "Западная область" ‹…› появилось стихотворение А. Твардовского "Четыре тонны", с которым были связаны драматические события. ‹…› В февральской книжке "Наступления" появилась статья В. Смолина "О литературном отделе журнала "Западная область"", в которой автор обрушился на стихотворение Твардовского "Четыре тонны". Автора обвиняли в том, что в стихотворении "классовая сущность" кулака "затушевывается человеческими качествами", "классовые противоречия в деревне не раскрыты", что стихотворение "проникнуто классово чуждым настроением, содержит в себе неверную политическую оценку происходящим событиям" и т. д.
Те, кто были близки Твардовскому, по-дружески советовали ему, не дожидаясь "бури", признать ошибки, покаяться. Но он эти советы пренебрежительно высмеивал. Состоялось собрание писателей, на котором поднялась "волна" критики и самокритики. Статью Смолина одобрили.
На этом же собрании ‹…› вспомнили пресловутую статью А. Селивановского "Барчук или пролетарский поэт?", опубликованную в журнале "Рост" в апреле 1930 г., т. е. вспомнили о ней одиннадцать месяцев спустя после ее появления. ‹…›
На собрании, одобрившем статьи Смолина и Селивановского, поэт категорически возражал против предъявленных ему обвинений, упорствовал, но ни с чьей стороны поддержки не получил, – его стихотворение "Четыре тонны" расценили как ошибочное. ‹…›
В своих возражениях, в своем протесте, а в сущности, в своей одиночной самозащите Твардовский был выше всех нас. Большинство участников собрания это прекрасно понимали. Но все, кто осуждал Твардовского, были убеждены, что малейшее попустительство ошибкам – это вода на мельницу "классового врага", что они обязаны "быть бдительными". Именно в силу этого собрание расценивало самозащиту Твардовского как "вызов организации", "противопоставление своей личности – коллективу", "проявление… кулацких тенденций". Последнее играло особенно отрицательную роль, поскольку все мы считали, что Твардовский – сын кулака. ‹…›
В марте 1931 г. Твардовский вторично, теперь уже бессрочно, был исключен из РАПП. ‹…›
К чести Александра Трифоновича, он все это перенес с гордо поднятой головой, стоически, развивая и совершенствуя свои литературные и журналистские способности. Он писал и публиковал очерки как в журнале "Западная область", в редакции которой продолжал работать, так и в газетах "Рабочий путь", "Социалистическая деревня", "Красноармейская правда". По его инициативе в декабре 1931 г. в книжном издательстве состоялось собрание смоленских очеркистов. Несколько позже по его же инициативе было создано "производственно-творческое объединение очеркистов", поставившее своей целью "освещение состояния и проблем соцстройки Западной области". В объединение вошел и сам Твардовский и был душой его, на деле показывая, как надо эти проблемы освещать". [12; 173–175]
Дмитрий Павлович Дворецкий:
"Рабочий день ответсекретаря "Западной области" заполнен был до отказа. Твардовский правил статьи и писал передовицы, читал верстку и делал макеты журнала, читал и "сигнал" – сброшюрованный номер для подписания "в свет". Редактор Локтев во всем ему доверял. Между делом отсекр звонил авторам заказанных статей, просил "не тянуть": "Дорога ложка к обеду". Терпеливо сидел на совещаниях, заседаниях, ездил в колхозы.
Я удивлялся его необыкновенной работоспособности, его отдаче, уменью, как он выражался, "держать в узде" свое рабочее время. Мало того, что он делал "Западную область", ведомственный и, прямо скажем, суховатый по природе своей журнал, он еще находил в рамках суток (надо полагать, вечерние и ночные) часы, чтобы писать стихи, то есть продолжал свой наиболее трудный, творческий рабочий день". [2; 66]
Николай Капитонович Павлов:
"Однажды летом 1931 г. я случайно встретил Твардовского неподалеку от Дома работников просвещения. В руках у него была выпущенная издательством "Молодая гвардия" поэма "Путь к социализму". Поздравляя Твардовского, я спросил: "Что теперь скажут критики?" Дело в том, что на наших писательских собраниях иногда раздавались голоса, будто в поэме "нет положительного героя", "ритмика стиха нарушена" и т. п. Твардовский защищался.
И вот поэма издана. Но Твардовский говорил уже о другом – о своих недавних поездках в Мазальцево и Рибшево – передовые колхозы области. Довелось ему побывать и в колхозах "среднего достатка", и в отстающих. Почерпнутый в них фактический материал лег затем в основу "Дневника председателя колхоза", выпущенного Смоленским издательством в 1931 г.
Я помню эту скромную книжечку: она напоминала обычную школьную тетрадь в темно-фиолетовой обложечке с белым четырехугольником в середине, где как бы от руки, "неровным почерком", выведено ее название". [12; 175–176]
Дмитрий Павлович Дворецкий:
"Твардовский не мог жить без поездок в деревню. Он жаждал видеть все то новое, что там происходило. Его тянуло к людям нового, коллективного труда". [2; 67]
Николай Капитонович Павлов:
"После ликвидации РАППа (апрель 1932 г.) с Твардовского был снят тяжелый груз недоверия, придирок, замалчивания. Его новую поэму "Путь Василия Петрова", отвергнутую редколлегией журнала "Наступление" в феврале 1932 г., вдруг признали "заслуживающей внимания" – ровно два месяца спустя ее опубликовали в том же "Наступлении". ‹…›
С 1 сентября 1932 г. Александр Твардовский – студент Смоленского педагогического института. С головой уходит в учебу". [12; 178–179]
Александр Трифонович Твардовский.Из "Автобиографии":
"Эти годы учебы и работы в Смоленске навсегда отмечены для меня высоким душевным подъемом. Никаким сравнением я не мог бы преувеличить испытанную тогда впервые радость приобщения к миру идей и образов, открывшихся мне со страниц книг, о существовании которых я ранее не имел понятия". [8, I; 12–13]
Николай Капитонович Павлов:
"Твардовский любил делиться впечатлениями о лекциях по изучаемым предметам. Он испытывал прямо-таки потребность обо всем высказывать свое мнение, всему давать свою оценку. ‹…›
Отчетливо помню, как однажды мы остановились в коридоре второго этажа у окна, выходящего в сторону Заднепровья, и разговорились о творчестве Леонида Андреева, и в частности о его "Бездне". Твардовский горячо возмущался: как можно писать о садистском глумлении над любовью… Подобное – антижизненно, и писать об этом не следовало. "Смакование садизма убивает красоту чувств", – это его буквальное выражение. Возмущался он и "Тьмой"". [12; 180]
Александр Трифонович Твардовский.Из "Автобиографии":
"Но, может быть, все это было бы для меня "прохождением" институтской программы, если бы одновременно меня не захватил всего целиком другой мир – реальный нынешний мир потрясений, борьбы, перемен, происходивших в те годы в деревне. Отрываясь от книг и учебы, я ездил в колхозы в качестве корреспондента областных газет, вникал со страстью во все, что составляло собою новый, впервые складывающийся строй сельской жизни, писал статьи, корреспонденции и вел всякие записи, за каждой поездкой отмечая для себя то новое, что открылось мне в сложном процессе становления колхозной жизни". [8, I; 13]
Николай Капитонович Павлов:
"Однажды в перерыве между лекциями Твардовский подошел ко мне:
– Пойдем, есть новость… – проговорил он сквозь смех и поспешил к выходу. Я за ним.
В коридоре Твардовский остановился. Он все еще смеялся, но мне показалось, что за этим смехом скрывалось что-то очень горестное, обидное и тяжелое.
– Меня предали аутодафе, – вымолвил Твардовский. – Поэму мою вчера вырезали из журнала и сожгли!
Это был действительно удар.
Дело в том, что, будучи студентом, Твардовский написал поэму "Мужичок горбатый". Ее обсуждали. Много было нападок, именно нападок, а не делового разбора ее достоинств и недостатков. Но в конце концов поэму все же включили в одну из книжек "Наступления". Твардовский прочитал ее уже в сверстанном виде, внес поправки. Журнал был отпечатан и переплетен… Однако поэма не увидела свет.
Зато из ее недр вышла "Страна Муравия"". [12; 179]
Михаил Поликарпович Котов (1907–1972), литературный критик:
"Литературный Смоленск середины тридцатых годов выгодно отличался в культурном отношении от других областных центров того времени, например, от Сталинграда, где я начинал свою работу. Здесь, в Смоленске, имелось сравнительно крупное по тем масштабам издательство, выпускавшее не только отраслевую, но и художественную литературу, в том числе и переводы с белорусского, – например, стихи и поэмы Якуба Коласа, повесть "Болото" Змитрока Бядули и другие; выходили три областные газеты, в которых наряду с оперативными материалами довольно часто печатались стихи и рассказы начинающих авторов; активно работали два театра, областная библиотека, Дом искусств; наконец, что особенно примечательно, регулярно выходил литературно-художественный журнал "Наступление", пользовавшийся, между прочим, большой популярностью среди читателей-смолян.
Но самым интересным в культурной жизни Смоленска тех лет была, конечно, писательская организация, которая уже тогда считалась одной из наиболее перспективных на периферии. А. Твардовский, Н. Рыленков, Д. Осин, Ф. Каманин, А. Македонов – таков далеко не полный список ее членов. Одни из них, – например, Твардовский, Каманин, – уже имели по две-три книги. Другие, – скажем, критик Македонов, – довольно часто печатались в столичных журналах. Уже пробовали себя так или иначе в литературе С. Фиксин, В. Ардаматский, Д. Дворецкий и другие смоляне, ставшие членами Союза писателей позже.
Поэтому, когда я впервые пришел в Дом искусств, где обсуждалась чья-то новая рукопись, я не почувствовал большой разницы между Москвой и Смоленском: шел принципиальный, заинтересованный разговор о литературе, причем товарищи не стеснялись говорить друг другу правду в глаза". [2; 75–76]
Николай Капитонович Павлов:
"Вскоре ‹…› на страницах "Большевистского молодняка" одна за другой (в мае и июне 1934 г.) появились статьи П. Магера и И. Каца, утверждающие, что в творчестве Твардовского "сильны элементы мелкобуржуазного характера", что его стихи проникнуты мещанской моралью. Но особо яростными нападками на Твардовского отличился В. Горбатенков – ответственный секретарь редакции "Большевистского молодняка" (17 июля в этой газете была опубликована его статья "О творчестве т. Твардовского").
В конце июля состоялся литературный декадник, посвященный Александру Твардовскому. С докладом о его творчестве выступил А. В. Македонов. Но доклад был слишком многословен, расплывчат и недостаточно аргументирован с точки зрения идейно-политической, столь необходимой для разгрома догматических, предвзятых, а в сущности клеветнических выпадов В. Горбатенкова против А. Твардовского. ‹…›
Сам Твардовский на этом декаднике спокойно, уверенно сказал:
– Я не считаю, что достиг каких-то вершин, отнюдь нет. В недалеком будущем я постараюсь выступить с новыми вещами, над которыми работаю, и вы увидите, насколько будут учтены мною ваши полезные советы и замечания.
Ему аплодировали все.
Однако В. Горбатенков в своей очередной статье "Несколько замечаний о стихах А. Твардовского и литературных доброжелателях", помещенной в июльском номере журнала "Наступление", вновь обрушился на творчество Твардовского и на критическую литературу о нем.
Несмотря на опровержения Македонова, Тарасенкова, а также некоторых товарищей из газеты "Рабочий путь", неприязнь к творчеству Твардовского в смоленской писательской среде не только не затухала, но вспыхнула особенно ярко в апреле 1935 г., в канун областного совещания поэтов в Смоленске. В том же "Большевистском молодняке" появилась статья В. Горбатенкова, И. Каца и Н. Рыленкова "Стих – это бомба и знамя". В ней снова были повторены старые обвинения в адрес Твардовского. Но теперь уже, не стесняясь в выражениях, ее авторы говорили о сознательном утверждении поэтом откровенно кулацкой идеологии. ‹…›
Александр Твардовский был бойцом, который во все годы своей творческой деятельности вызывал огонь на себя. И выходил победителем!
В 1934 г. на областном съезде писателей Твардовский был единодушно избран делегатом Первого Всесоюзного съезда советских писателей. ‹…›
Вершиной смоленского периода творчества Твардовского стала "Страна Муравия"; с нею он в 1936 г. и покинул родной город, чтобы продолжить образование в Москве". [12; 190–193]