Правщики "Четвертой полосы", как чиновники литературного департамента, являлись на работу вместе с бухгалтерами, машинистками и курьерами ровно в девять.
Фельетонист Олеша и художник Фридберг пользовались льготой: приходили и в одиннадцать, и в двенадцать - когда им было удобно.
Явившись с большим опозданием, Олеша на этот раз был несколько навеселе. Заметив это, обитатели комнаты, свои и приблудившиеся, прямо от двери взяли его под руки и поставили на ближайший стол. Так начался сеанс стихотворных импровизаций, эпиграмм и каламбуров, своего рода "египетские ночи". Присутствовавшие предлагали Олеше тему, задавали вопросы - и он немедленно отвечал четверостишием. В комнате становилось шумно. На шум сейчас же набегали работники других отделов, заглядывали даже случайные прохожие.
Вот, оправляя на ходу непослушные манжеты, в общем потоке втискивается в комнату Михаил Афанасьевич. Его встречают взрывом смеха, дружным улюлюканием: наметилась подходящая мишень для остроумия Олеши. Как будто по сговору, начинаются требовательные выкрики:
- Эпиграмму на Булгакова!.. Даешь на Булгакова!.. Просим, просим!
С напускной важностью Олеша делает шаг к краю стола. Ворчит, как в трансе, пробуя один за другим варианты, ловя на лету подсказы нетерпеливых слушателей.
Но вот он выпрямился. Рука выброшена вперед:
- Хотите на Булгакова? Могу! На кого прикажете! Вы заказчики, я исполнитель! Пожалуйста!..
Начинает медленно, но уверенно скандировать:
Булгаков Миша ждет совета…
Скажу, на сей поднявшись трон:
Приятна белая манжета,
Когда ты сам не бел нутром!..
И сейчас же со всех сторон крики протеста и возмущения:
- Товарищи, провокация! Товарищи, предательский намек! Скрытый донос и самый наглый вызов!
Обращаясь к Булгакову, Перелешин решительно настаивает:
- Михаил Афанасьевич, слово за вами! Немедленно к оружию! Сокрушительный контрудар, не сходя с места!
Булгаков растерянно и вместе с тем плутовато улыбается:
- Так, говорите, контрудар? Придется!.. Смолоду мы тоже баловались стишками-то!.. Попробуем… особенно с вашей помощью!
Начинает вслух сочинять стихи:
По части рифмы ты, брат, дока, -
Скажу Олеше-подлецу…
Но путь… но стиль… но роль.
Ищет, варьирует… Перелешин перебивает:
- Товарищи, а вот насчет "подлецу" это, по-моему, не пойдет! Факт, так сказать, внелитературный! Голое ругательство и больше ничего!..
И сейчас же дикий рев голосов:
- Подлецу - долой! Подлецу - отставить! Прямое ругательство, и только!
К этому тихо и внушительно присоединял свой голос Ильф:
- Правильно! Дешево и скучно!..
Продолжая улыбаться, Булгаков разводит руками:
- Не нравится - перекантуем! Нам это ничего не стоит! Прошу внимания! Вариант номер два:
По части рифмы ты, брат, дока, -
Скажу я шутки сей творцу!..
Опять врываются голоса:
- Предлагаем чудесные рифмы! Михаил Афанасьевич, чудесные рифмы!.. Дока - Видока! Французского Видока! Флюгарина Видока!.. И дальше - по лицу!.. Творцу - по лицу! Рифма? А?..
Булгаков:
- Мерси-с! Довольно! Контрудар изготовлен!
Декламирует:
По части рифмы ты, брат, дока, -
Скажу я шутки сей творцу,
Но роль доносчика Видока
Олеше явно не к лицу!..
Сеанс окончен. Посетители толпой спешат к двери. В комнате остаются только сотрудники отдела. Задержался Булгаков. Олеша давно уж спустился со своего трона. Улыбается виновато:
- Товарищи! Михаил Афанасьевич! Я, кажется, малость загнул? Это бывает! Прошу меня извинить!.. О Булгакове и его критиках я уж сказал однажды без всяких намеков… Сейчас припомню!
Начинает припоминать:
Твой опус, критик-заушатель,
Лишь злобной тупости пример!..
(…) "Белой гвардии" создатель -
Никак не белый офицер!..
Свои стихотворные импровизации Олеша не записывал и не сохранял. Строки этих импровизаций, приведенные выше, уцелели чисто случайно.
История их такова.
Когда Олеша начинал свой сеанс, текущая работа в отделе минут на сорок приостанавливалась. Сидя без дела, я придвигал поближе лист чистой бумаги и, вместо того чтобы рисовать на нем чертиков или балерин, начинал вкривь и вкось записывать течение сеанса; куски и варианты возникающих стихов, колонки рифм, подсказы и замечания слушателей.
"Живые" эти записи валялись у меня в нижнем ящике стола вместе с другими такими же ненужными бумагами. Но случился какой-то переезд. Ящики столов пришлось освобождать. И тут вместо того, чтобы выбросить заметки в мусорную корзину, я выбрал их и наскоро, так сказать, "кодифицировал", свел, как сумел.
Твердо знаю одно: сама вольная, веселая атмосфера сеансов показана достаточно правдоподобно…
Э. Миндлин
Молодой Булгаков
I
Алексей Толстой жаловался, что Булгакова я шлю ему мало и редко. "Шлите побольше Булгакова!"
Но я и так отправлял ему материалы Булгакова не реже одного раза в неделю. А бывало, и дважды. С 1922 года Алексей Николаевич Толстой редактировал еженедельные "Литературные приложения" к берлинской русской газете "Накануне".
Однако, когда я посылал Толстому фельетон или отрывок из какого-нибудь большого произведения Михаила Булгакова, материал этот не всегда доходил до редакции "Литературных приложений": главная редакция ежедневной газеты нередко "перехватывала" материалы Булгакова и помещала их в "Накануне".
С "Накануне" и началась слава Михаила Булгакова.
Вот уж не помню, когда именно и как он впервые появился у нас в респектабельной московской редакции. Но помню, что, еще прежде чем из Берлина пришла газета с его первым напечатанным в "Накануне" фельетоном, Булгаков очаровал всю редакцию светской изысканностью манер. Все мы, молодые, чья ранняя юность совпала с годами военного коммунизма и гражданской войны, были порядочно неотесанны, грубоваты либо нарочито бравировали навыками литературной богемы.
В Булгакове все даже недоступные нам гипсово-твердый, ослепительно свежий воротничок и тщательно повязанный галстук, не модный, но отлично сшитый костюм, выутюженные в складочку брюки, особенно форма обращения к собеседникам с подчеркиванием отмершего после революции окончания "с", вроде "извольте-с" или "как вам угодно-с", целованье ручек у дам и почти паркетная церемонность поклона, решительно все выделяло его из нашей среды. И уж конечно, конечно, его длиннополая меховая шуба, в которой он, полный достоинства, поднимался в редакцию, неизменно держа руки рукав в рукав!
Заведующему финансами московской редакции С. Н. Калменсу невообразимо импонировали светские манеры Булгакова. И так как при этом тридцатилетний Михаил Афанасьевич сразу зарекомендовал себя блистательным журналистом, то, скуповатый со всеми другими, прижимистый Калменс ни в чем ему не отказывал.
Открылась первая Всероссийская сельскохозяйственная выставка на территории бывшей свалки - там, где сейчас Центральный парк культуры и отдыха имени Горького.
Все мы писали тогда о выставке в московских газетах. Но только Булгаков преподал нам "высший класс" журналистики.
Редакция "Накануне" заказала ему обстоятельный очерк. Целую неделю Михаил Афанасьевич с редкостной добросовестностью ездил на выставку и проводил на ней по многу часов.
Наконец изучение завершилось, и Булгаков принес в редакцию заказанный материал. Это был мастерски сделанный, искрящийся остроумием, с превосходной писательской наблюдательностью написанный очерк о сельскохозяйственной выставке. Много внимания автор сосредоточил на павильонах - узбекском, грузинском - и на всевозможных соблазнительных национальных напитках и блюдах в открытых на выставке чайхане, духане, шашлычной, винном погребке и закусочных под флагами советских среднеазиатских и закавказских республик. Никто не сомневался в успехе булгаковского очерка в Берлине. И даже то, что особенно много места в этом очерке уделено аппетитному описанию восточных блюд и напитков, признано было очень уместным и своевременным. Ведь эмигрантская печать злорадно писала о голоде в наших национальных республиках!
Очерк я отправил в Берлин, и уже дня через три мы держали в Москве последний номер "Накануне" с очерком Булгакова на самом видном месте.
Наступил день выплаты гонорара. Великодушие Калменса не имело границ; он сам предложил Булгакову возместить производственные расходы: трамвай, билеты. Может быть, что-нибудь еще, Михаил Афанасьевич?
Счет на производственные расходы у Михаила Афанасьевича был уже заготовлен. Но что это был за счет! Расходы по ознакомлению с национальными блюдами и напитками различных республик! Уж не помню, сколько там значилось обедов и ужинов, сколько легких и нелегких закусок и дегустаций вин! Всего ошеломительней было то, что весь этот гомерический счет на шашлыки, шурпу, люля-кебаб, на фрукты и вина был на двоих.
На Калменса страшно было смотреть. Он производил впечатление человека, которому остается мгновение до инфаркта. Белый как снег, скаредный наш Семен Николаевич Калменс, задыхаясь, спросил - почему же счет за недельное пирование на двух лиц? Не съедал же Михаил Афанасьевич каждого блюда по две порции!
Булгаков невозмутимо ответил:
- А извольте-с видеть, Семен Николаевич. Во-первых, без дамы я в ресторан не хожу. Во-вторых, у меня в фельетоне отмечено, какие блюда даме пришлись по вкусу. Как вам угодно-с, а произведенные мною производственные расходы покорнейше прошу возместить.
И возместил! Калменс от волнения едва не свалился, даже стал как-то нечленораздельно похрипывать, посинел. И все-таки возместил. Булгакову не посмел отказать.
Урок нам, молодым, был преподан. Но, признаться, никто из нас не отважился воспользоваться соблазном булгаковского урока.
На Булгакова с этого дня мы смотрели восторженно.
Он вообще дивил нас своими поступками.
Появилась моя статья в "Накануне". Редакция напечатала ее двумя подвалами - "Неосуществленный Санкт-Петербург".
Когда я утром пришел в редакцию, Булгаков уже сидел в глубине одной из редакционных кабин. При моем появлении поднялся и с церемонным поклоном поздравил меня с "очень удачной", по его мнению, статьей в "Накануне".
Потом оказалось, что я не единственный, ради которого он специально приходил в редакцию, чтобы поздравить с удачей.
Всякий раз, когда чья-нибудь статья или рассказ вызывали его одобрение, Булгаков считал своим долгом пораньше прийти в редакцию, усаживался на узкий диванчик в кабинете и терпеливо дожидался появления автора, чтобы принести ему поздравления.
Делал он это приблизительно в таких выражениях:
- Счел своим приятнейшим долгом поздравить вас с исключительно удачной статьей, которую имел удовольствие прочитать-с.
Булгаков печатался в "Накануне", как и Валентин Катаев, чаще других. Печатали его всегда с большой охотой. Он и Катаев были самыми любимыми авторами читателей "Накануне".
В "Литературных приложениях" к "Накануне" Булгаков опубликовал отрывки из "Записок на манжетах". Был напечатан и "Багровый остров". Роман тов. Жюля Верна. С французского на эзоповский перевел Михаил А. Булгаков", и многое другое. "Багровый остров" впоследствии он переделал в пьесу для Камерного театра.
II
Фельетоны Булгакова в "Накануне" очень быстро привлекли к автору внимание московских читателей, а стало быть, и издателей. Булгакова стали приглашать в другие издания. Печатала его и "Россия". В "России" появился его роман "Белая гвардия", переделанный им в пьесу "Дни Турбиных".
Каким-то издателям пришла в голову мысль пригласить Булгакова на пост секретаря редакции нового литературного журнала. Не помню, как должен был называться этот журнал. Редакция была создана, Булгаков стал ее полноправным хозяином и, разумеется, привлек всех нас к сотрудничеству. Редакция помещалась там, где сейчас кассы Большого театра, рядом с Центральным детским театром.
Мы пришли - Слезкин, Катаев, Гехт, Стонов, я… Булгаков поднялся нам навстречу и, прежде чем приступить к переговорам о задачах журнала, жестом гостеприимного хозяина указал на стол. Черт возьми! Мы не привыкли к такому приему в редакциях. На столе стояли стаканы с только что налитым горячим крепким чаем не меньше чем по два куска настоящего сахара в каждом стакане! Да, товарищи, - сахара, а не сахарина, от которого мы отнюдь еще не отвыкли в те времена! Но что там чай с сахаром! Возле каждого стакана лежала свежая французская булка! Целая французская булка на каждого человека!
Не помню, состоялась ли в тот раз беседа о журнале, но булки были съедены все до единой.
Редакция булгаковского журнала всем очень понравилась. Уже на следующий день всю молодую (стало быть, не больно сытую) литературную Москву облетело радостное известие: Михаил Булгаков в своей новой редакции каждому приходящему литератору предлагает стакан сладкого чая с белой булкой!
Отбою не было в этой редакции от авторов. Вскоре кое-кто сообразил, что можно ведь приходить и по два раза в день - булки будут выданы дважды. Через несколько дней издатели спохватились и каждому приходящему стали предлагать чай с половиной булки. А недели через две или три незадачливая редакция прекратила свое существование. Бог весть, сколько булок и сахару было скормлено молодым литераторам, но журнала так и не увидел никто.
Не было похоже, что Михаил Афанасьевич очень огорчился печальной судьбой так и не вышедшего "своего" журнала. Конечно, теперь - прощай секретарское жалованье! Придется Булгакову снова "приналечь" на злободневные фельетоны. Но зато и времени больше останется - "для себя". А "для себя" - это значило для серьезной писательской работы. Он не раз проговаривался, что пишет роман. Большой, современный. Но когда его спрашивали: "Михаил Афанасьевич, как роман? Пишется-движется?" Булгаков жаловался, что времени на роман ему не хватает.
Он был значительно старше всех молодых "накануневцев". Как-то мы разговорились о возрасте, - оказалось, что в том году, когда я только поступил в первый класс. Булгаков уже оканчивал гимназию.
С точки зрения двадцатидвухлетнего юноши "четвертый десяток" Булгакова казался почтенным возрастом, хотя этот четвертый десяток Михаил Афанасьевич едва только начал. Сам он очень серьезно относился к своему возрасту - не то чтобы годы пугали его, нет, он просто считал, что тридцатилетний возраст обязывает писателя. У него даже была своя теория "жизненной лестницы". Он объяснял ее мне, когда мы шли с ним в зимний день по Тверскому бульвару - он в длиннополой и узкоплечей шубе на теплом меху, я в своей куртке мехом наружу.
У каждого возраста - по этой теории - свой "приз жизни". Эти "призы жизни" распределяются по жизненной лестнице - все растут, приближаясь к вершинной ступени, и от вершины спускаются вниз, постепенно сходя на нет.
Много лет спустя - уже в тридцатые годы - я вспоминал эту булгаковскую теорию. Однажды пришел к нему и вижу: в узком его кабинете на стене над рабочим столом висит старинный лубок. На лубке - "лестница жизни" от рождения и до скончания человека. Правда, человек, сначала восходящий по лестнице, а потом нисходящий по ней, был отнюдь не писатель. Был он, по-видимому, купец - в тридцать лет женатый владетель "собственного торгового дела", в пятьдесят - на вершине лестницы знатный богач, окруженный детьми, в шестьдесят - дед с многочисленными внуками - наследниками его капитала, в восемьдесят - почтенный старец, отошедший от дел, а еще далее "в бозе почивший", в гробу со скрещенными на груди восковыми руками…
Булгакову очень нравился этот лубок. Неважно, что на лубке восхождение и нисхождение жизни купца. Можно ведь этак представить и жизнь писателя: в тридцать лет написал роман, в пятьдесят достиг признания, в шестьдесят много и широко издается…
Но Булгаков и до полных пятидесяти не дожил, при жизни никогда не издавался много. Только сейчас - спустя четверть века после кончины начал обретать заслуженное признание…
В двадцатые годы лишь ограниченный круг людей по-настоящему ценил его огромный талант.
Роман, над которым работал Михаил Афанасьевич, назывался "Белая гвардия". Он печатался в журнале "Россия" в 1925 году. Но печатанье его оборвалось, - журнал закрылся, не успев напечатать последней части романа.
Но и недопечатанный роман привлек внимание зорких читателей. МХАТ предложил автору переделать его "Белую гвардию" в пьесу. Так родились знаменитые булгаковские "Дни Турбиных". Пьеса, поставленная во МХАТе, принесла Булгакову шумную и очень нелегкую славу. Спектакль пользовался небывалым успехом у зрителей. Но печать взяла его, как говорится, в штыки. Чуть ли не каждый день то в одной, то в другой газете появлялись негодующие статьи. Карикатуристы изображали Булгакова не иначе как в виде белогвардейского офицера. Ругали и МХАТ, посмевший сыграть пьесу о "добрых и милых белогвардейцах". Раздавались требования запретить спектакль. Десятки диспутов были посвящены "Дням Турбиных" во МХАТе. На диспутах постановка "Дней Турбиных" трактовалась чуть ли не как диверсия на театре. Запомнился один такой диспут в Доме печати на Никитском бульваре. На нем ругательски ругали не столько Булгакова (о нем, мол, уже и говорить даже не стоило!), сколько МХАТ. Небезызвестный в ту пору газетный работник Грандов так и сказал с трибуны: "МХАТ это змея, которую советская власть понапрасну пригрела на своей широкой груди!"
Что же так возмутило тогдашних ненавистников "Дней Турбиных"? Сегодняшнему зрителю и читателю трудно это понять. Да, в пьесе Булгакова показаны милые и добрые люди - русские интеллигенты в рядах белой гвардии. И пьеса доказывала, что, несмотря даже на этих симпатичных людей, на их доброту, благородство, душевность, патриотизм, - несмотря даже на них! - белогвардейское дело обречено исторически. Но в то время этого в пьесе не замечали. Не видели.
Спектакль был превосходен. Как позабыть очаровательного Лариосика в исполнении юношески хрупкого Яншина!
Более других неистовствовал видный в Москве журналист Орлинский. В короткий срок этот человек прославился своими фанатичными выступлениями против Булгакова и его пьесы "Дни Турбиных".
Орлинский не только призывал на страницах газет к походу против "Дней Турбиных", но подобными призывами заканчивал каждую из бесчисленных речей на антибулгаковских диспутах.
Михаил Афанасьевич избегал посещать эти диспуты. На некоторые его приглашали, он обычно отказывался. Однако имя Орлинского так приелось ему, он уже столько наслышался о своем лютом противнике, что однажды не выдержал и, как всегда, светски подобранный, одетый безукоризненно, явился на диспут, где ораторствовал Орлинский.
Диспут состоялся в здании театра Мейерхольда на Триумфальной площади, теперь площади Маяковского.
Появление автора "Дней Турбиных" в зале, настроенном в большинстве недружелюбно к нему, произвело ошеломляющее впечатление. Никто не ожидал, что Булгаков решится прийти. Послышались крики: "На сцену! На сцену его!"