Мрачноватый, загадочный колорит нашей квартиры передан им удивительно тонко, при том, что сама она поначалу обрисована общо, даже скупо. После сочной многодетальности "Белой гвардии" и "Театрального романа", после скрупулезности, с какой показаны в "Мастере и Маргарите" Мюзик-холл и самый дом 10 и его окрестности, скупость эта по меньшей мере удивительна. Но ей сразу же находишь оправдание, как только доходишь до страниц, посвященных описанию той же квартиры, преображенной присутствием Воланда. Какая тщательность, какое обилие подробностей!
"Вся большая полутемная передняя была загромождена необычными предметами и одеянием. Так, на спинку стула наброшен был траурный плащ, подбитый огненной материей, на подзеркальном столике лежала длинная шпага с поблескивающей золотой рукоятью. Три шпаги с рукоятями серебряными стояли в углу так же просто, как какие-нибудь зонтики или трости. А на оленьих рогах висели береты с орлиными перьями".
"Сквозь цветные стекла больших окон (фантазия бесследно пропавшей ювелирши) лился необыкновенный, похожий на церковный свет. В старинном громадном камине, несмотря на жаркий весенний день, пылали дрова… стол был покрыт церковной парчой. На парчовой скатерти стояло множество бутылок… Между бутылками поблескивало блюдо… из чистого золота".
Точности и обстоятельности этих декораций может позавидовать любой театральный художник. Но театр - стихия Булгакова. Драматург, актер, режиссер, он отлично знает цену контрастам. И чем сдержанней обрисована им квартира вначале, тем большее впечатление производят ее дальнейшие фантастические метаморфозы. Нарастание их поистине удивительно. Раз описав квартиру Воланда, он возвращается к ней опять и опять, чтобы каждый раз показать в еще более причудливом облике. Стены ее постепенно раздвигаются, растворяются в пространстве. Вихрем проносятся перед утомленными глазами Маргариты несметные толпы гостей, мелькают в стремительном движении фонтаны, колоннады, бассейны, заросли экзотических растений…
Но вот кричат петухи, и все разваливается. Снова - "скромная гостиная ювелирши", снова - обыденность. И когда появляется "большая компания мужчин, одетых в штатское", никаких следов дьявольского великолепия здесь уже не сыскать.
* * *
Ну вот мы и добрались до того места, где объявилось наконец не замеченное доселе доказательство. Я нахожу его в главе 27-й, и это отнюдь не пуф, и не зеркало, и не психологический довод.
"Большая компания мужчин" высадилась у дома 302-бис "около четырех часов жаркого (майского. - В. Л.) дня". Местом действия последующей сцены избрана гостиная. Именно здесь висела у нас люстра с фарфоровыми свечами, на которую взлетел потом Бегемот. Но прежде чем очутиться на люстре, он еще побывал на металлическом карнизе, где висели гардины. "Вмиг руки (пришедших. - В. Л.) вцепились в гардину и сорвали ее вместе с карнизом, отчего солнце хлынуло в затененную комнату". (Еще одна - случайная или намеренная? - оговорка Булгакова: в приведенном ранее описании гостиной, где разместился Воланд, говорится о цветных стеклах. В главе 27-й автор о цветных стеклах странно забывает, ибо кто же станет завешивать гардинами витражи? И может ли солнце хлынуть в цветные стекла? Скорей всего, эти никогда не существовавшие витражи открывают ряд волшебных превращений, которые происходят в квартире с приходом сатаны.)
Итак, "солнце хлынуло в затененную комнату". Комната, где была гостиная, выходит на юго-запад, и в мае солнце гостит в ней с полудня до заката. Пока что все сходится…
Дальше - больше. Когда, выбив стекла, кот "…перемахнул на подоконник и скрылся за ним вместе со своим примусом… человек, сидящий на железной противопожарной лестнице на уровне ювелиршиных окон, обстрелял кота, когда тот перелетал с подоконника на подоконник, направляясь к угловой водосточной трубе дома…".
Отсюда следует, что окна эти выходят не во двор, а на противоположную сторону, так как пожарных лестниц внутри двора нет. Они расположены с наружной стороны дома, и одна из них действительно находится рядом с окнами нашей бывшей гостиной. А раз так, следовательно, не о квартире 50 речь. Ведь наружные окна ее обращены на северо-восток, и солнце там бывает только в первой половине дня.
Тут я вдруг засомневался. Черт его знает, а вправду ли нет во дворе пожарных лестниц? И в самом ли деле на юго-запад выходят наши бывшие окна? Нет, видно, придется мне еще раз побывать в доме на Садовой.
Я взглянул на часы: четверть пятого. За окном - сияющий апрельский день. Самое время ехать.
Входя в подворотню, слегка волнуюсь: а вдруг? Нет, пока все в порядке. Никаких следов пожарных лестниц во дворе. Но есть ли хоть одна снаружи? Сворачиваю под арку направо. Вот она, в центре крыла, - довольно широкая, с тремя решетчатыми площадками на уровне окон. А вот и наши окна, третье и четвертое от угла. Они все еще залиты солнцем. И солнце - на западе, справа. Теперь действительно все!
Но странное дело: в ту самую минуту, когда адрес московской резиденции Воланда установлен окончательно, азартность моих усилий начинает мне казаться наивной и несостоятельной. В конце концов, не все ли равно, в какой квартире он жил, этот Воланд? В пятидесятой? В тридцать четвертой? А может быть, во всех сразу?
Важно другое. Был дом. Реальный дом со своим реальным бытом. Пришел художник, вдохнул в него бытие фантастическое, населил сотнями образов, расширивших его до размеров вселенной. Потом колдовство кончилось, и дом снова вернулся в границы действительности.
Но мне, связанному с ним полвека, уже не отделаться от мысли, что рядом с моей текла здесь другая жизнь - вымышленная, призрачная и в то же время куда более прочная, чем моя, подлинная. Жизнь, которая переживет и дом Пигит, и всех его обитателей. Нескончаемая жизнь искусства.
Л. Е. Белозерская
Страницы жизни
О, мед воспоминаний…
Сергей Есенин
Знакомство
Москва только что шумно отпраздновала встречу нового, 1924 года. Была она в то время обильна разнообразной снедью и червонец держался крепко… Из Берлина на родину вернулась группа "сменовеховцев". Некоторым из них захотелось познакомиться или повидаться с писателями и журналистами-москвичами. В пышном особняке в Денежном переулке был устроен вечер. Я присутствовала на этом вечере.
Вот трое - они пришли вместе: Дмитрий Стонов, Юрий Слезкин и Михаил Булгаков. Только вспоминать о них надо не как о трех мушкетерах, а в отдельности. О первом я помню, что он писал рассказы и нередко печатался в те годы. А вот Юрий Слезкин. Неужели это тот самый петербургско-петроградский любимец, об успехах которого у женщин ходили легенды? Ладный, темноволосый, с живыми черными глазами, с родинкой на щеке на погибель дамским сердцам… Вот только рот неприятный, жестокий, чуть лягушачий. Он автор нашумевшего романа "Ольга Орг".
А вот за Слезкиным стоял начинающий писатель - Михаил Булгаков, печатавший в берлинском "Накануне" "Записки на манжетах" и фельетоны. Передо мной стоял человек лет 30–32; волосы светлые, гладко причесанные на косой пробор. Глаза голубые, черты лица неправильные, ноздри глубоко вырезаны; когда говорит, морщит лоб. Но лицо в общем привлекательное, лицо больших возможностей. Это значит - способное выражать самые разнообразные чувства. Я долго мучилась, прежде чем сообразила, на кого же все-таки походил Михаил Булгаков. И вдруг меня осенило - на Шаляпина!
Одет он был в глухую черную толстовку без пояса, "распашонкой". Я не привыкла к такому мужскому силуэту; он показался мне слегка комичным, так же как и лакированные ботинки с ярко-желтым верхом, которые я сразу вслух окрестила "цыплячьими" и посмеялась. Когда мы познакомились ближе, он сказал мне не без горечи:
- Если бы нарядная и надушенная дама знала, с каким трудом достались мне эти ботинки, она бы не смеялась…
Я поняла, что он обидчив и легко раним. Другой не обратил бы внимания. На этом же вечере он подсел к роялю и стал напевать какой-то итальянский романс и наигрывать вальс из "Фауста"…
В моей личной жизни наступило смутное время: я расходилась с первым мужем и временно переехала к родственникам моим Тарновским. С Михаилом Афанасьевичем встретилась на улице, когда уже слегка пригревало солнце, но еще морозило. Он шел и чему-то своему улыбался. Я рассказала ему о перемене адреса и изменении в моей жизни.
Тарновские - это отец, Евгений Никитич, по-домашнему Дей, впоследствии профессор Персиков в "Роковых яйцах". Это был кладезь знаний. Он мог цитировать Вольтера в подлиннике, знал, как умер Аттила, он мог ответить на любой вопрос. Его дочь всегда удивляла преподавателей истории, приводя какие-то особые штрихи эпохи, о которых ни в учебниках, ни на уроках даже не упоминалось, да и не могло упоминаться. Звали ее Надежда Евгеньевна, а в самом теснейшем кругу "Гадик". "Гад Иссахар за углом ест сахар" - так дразнили мы ее в ранней юности за то, что неудержимо любила сладкое.
Вот в этот дом и препожаловал М. А. Булгаков. Пришел и стал бывать почти каждый день. Он сразу же завоевал симпатии Надюши, особенно когда начал меня "сватать".
Уже весна, такая желанная в городе! Тепло. Мы втроем - Надя, Михаил Афанасьевич и я сидим во дворе под деревом. Он весел, улыбчив, ведет "сватовство".
- Гадик, - говорит он. - Вы подумайте только, что ожидает вас в случае благоприятного исхода…
- Лисий салоп? - в тон ему говорит она.
- Ну, насчет салопа мы еще посмотрим… А вот ботинки с ушками обеспечены.
- Маловато будто…
- А мы добавим галоши…
Оба смеются. Смеюсь и я. Но выходить замуж мне не хочется.
Все самые важные разговоры происходили у нас на Патриарших прудах (Михаил Афанасьевич жил близко, на Большой Садовой в доме 10). Одна особенно задушевная беседа, в которой Михаил Афанасьевич - наискрытнейший человек - был предельно откровенен, подкупила меня и изменила мои холостяцкие настроения.
Мы решили пожениться. Легко сказать - пожениться. А жить где? У Михаила Афанасьевича был хоть кров над головой, а у меня и того не было. Тут подвернулся один случай: к Гадику пришла ее давнишняя знакомая, тоже Надежда, но значительно старше нас.
Вот эта самая Надежда и предоставила нам временный приют. Жила она в Арбатском переулке в старинном деревянном особнячке.
Как-то днем, когда Надежда ушла по делам, пришел оживленный Михаил Афанасьевич и сказал, что мы будем вместе писать пьесу из французской жизни (я несколько лет прожила во Франции) и что у него уже есть название: "Белая глина". Я очень удивилась и спросила, что это такое "белая глина", зачем она нужна и что из нее делают?
- Мопсов из нее делают, - смеясь, ответил он. Эту фразу потом говорило одно из действующих лиц пьесы.
Много позже, перечитывая чеховский "Вишневый сад", я натолкнулась на рассказ Симеонова-Пищика о том, что англичане нашли у него в саду белую глину, заключили с ним арендный договор и дали ему задаток. Вот откуда пошло такое необычайное название! В результате я так и не узнала, что, кроме мопсов, из этой глины делают. Зато сочиняли мы и очень веселились.
…Когда с практики вернулся брат Надежды, в комнате которого мы жили, нам пришлось съехать оттуда. Сестра Михаила Афанасьевича Надежда Афанасьевна Земская приняла нас в лоно своей семьи, а она была директором школы и жила на антресолях здания бывшей гимназии (ул. Герцена, 46). Получился "терем-теремок", в котором уже жили пять человек и ждали приезда из Киева младшей сестры Елены Булгаковой. Тут еще появились и мы.
К счастью, было лето, и нас устроили в учительской под портретом сурового Ушинского на клеенчатом диване, с которого я ночью скатывалась. Были там и другие портреты, но менее суровые, а потому они и не запомнились.
С кротостью удивительной, с завидным терпеньем - как будто так и надо и по-другому быть не может - принимала Надежда Афанасьевна всех своих родных. В ней особенно сильно было развито желание не растерять, объединить, укрепить булгаковскую семью.
Я никогда не видела столько филологов зараз в частном доме: сама Надежда Афанасьевна, муж ее, сестра Елена и трое постоянных посетителей, один из которых - Михаил Васильевич Светлаев - стал вскоре мужем Елены Афанасьевны Булгаковой.
Природа оформила Булгаковых в светлые тона - все голубоглазые, блондины (в мать), за исключением младшей, Елены. Она была сероглазая, с темно-русыми пышными волосами. Было что-то детски милое в ее круглом, будто прочерченном циркулем лице.
Ближе всех из сестер М. А. был с Надеждой. Существовал между ними какой-то общий духовный настрой, и общение с ней для него было легче, чем с другими. Но сестра Елена тоже была ему достойной партнершей по юмору. Это она назвала абажур, который я сделала сама из цветистого ситца и подарила семейству Земских, "смычкой города с деревней", что как нельзя лучше соответствовало злобе дня.
Муж Надежды Афанасьевны Андрей Михайлович смотрел очень снисходительно на то, как разрасталось его семейство. Это был выдержанный и деликатный человек…
Как ни мило жили мы под крылышком Ушинского, а собственный кров был нам необходим.
На голубятне
Мы живем в покосившемся флигельке во дворе дома № 9 по Обухову, ныне Чистому переулку. На соседнем доме № 7 сейчас красуется мемориальная доска: "Выдающийся русский композитор Сергей Иванович Танеев и видный ученый и общественный деятель Владимир Иванович Танеев жили и работали в этом доме". До чего же невзрачные жилища выбирали себе знаменитые люди!
Дом свой мы зовем "голубятней". Это наш первый совместный очаг. Голубятне повезло: здесь написана пьеса "Дни Турбиных", фантастическая повесть "Роковые яйца". Но все это будет позже, а пока Михаил Афанасьевич работает фельетонистом в газете "Гудок". Он берет мой маленький чемодан по прозванью "щенок" (мы любим прозвища) и уходит в редакцию. Домой в "щенке" приносит читательские письма - частных лиц и рабкоров. Часто вечером мы их читаем вслух и отбираем наиболее интересные для фельетона. Невольно вспоминается один из случайных сюжетов. Как-то на строительстве понадобилась для забивки свай копрова баба. Требование направили в главную организацию, а оттуда - на удивленье всем - в распоряжение старшего инженера прислали жену рабочего Капрова.
И еще в памяти встает подхваченный где-то в газетном мире, а вернее придуманный самим Михаилом Афанасьевичем, образ Ферапонта Бубенчикова - эдакого хвастливого развязного парня, которому все нипочем и о котором с лукавой усмешкой говорил Михаил Афанасьевич в третьем лице: "Знайте Ферапонта Бубенчикова" или "Нам ни к чему, - сказал Ферапонт". "Не таков Ферапонт Бубенчиков"…
Спустя много лет я случайно натолкнулась на № 15 юмористической библиотеки "Смехач" (1926 г.). Там напечатаны "Золотые корреспонденции Ферапонта Ферапонтовича Капорцева".
Писал Михаил Афанасьевич быстро, как-то залпом. Вот что он сам рассказывает по этому поводу: "…сочинение фельетона строк в семьдесят пять - сто отнимало у меня, включая сюда и курение и посвистывание, от восемнадцати до двадцати минут. Переписка его на машинке, включая сюда и хихиканье с машинисткой, - восемь минут. Словом, в полчаса все заканчивалось".
Я уже говорила, что мы любили прозвища. Как-то Михаил Афанасьевич вспомнил детское стихотворение, в котором говорилось, что у хитрой злой орангутанихи было три сына: Мика, Мака и Микуха. И добавил: Мака - это я. Удивительнее всего, что это прозвище - с его же легкой руки - очень быстро привилось. Уже никто из друзей не называл его иначе, а самый близкий его друг Коля Лямин говорил ласково "Макин". Сам Михаил Афанасьевич часто подписывался Мак или Мака. Я тоже иногда буду называть его так.
Мы живем на втором этаже. Весь верх разделен на три отсека: два по фасаду, один в стороне. Посередине коридор, в углу коридора - плита. На ней готовят, она же обогревает нашу комнату. В одной комнатушке живет Анна Александровна, пожилая, когда-то красивая женщина. В браке титулованная, девичья фамилия ее старинная, воспетая Пушкиным. Она вдова. Это совершенно выбитое из колеи беспомощное существо, к тому же страдающее астмой. Она живет с дочкой: двоих мальчиков разобрали добрые люди. В другой клетушке обитает простая женщина, Мария Власьевна. Она торгует кофе и пирожками на Сухаревке. Обе женщины люто ненавидят друг друга. Мы - буфер между двумя враждующими государствами. Утром, пока Марья Власьевна водружает на шею сложное металлическое сооружение (чтобы не остывали кофе и пирожки), из отсека Анны Александровны слышится не без трагической интонации:
- У меня опять пропала серебряная ложка!
- А ты клади на место, вот ничего пропадать и не будет, - уже на ходу басом говорит Марья Власьевна.
Мы молчим. Я жалею Анну Александровну, но люблю больше Марью Власьевну. Она умнее и сердечнее. Потом мне нравится, что у нее под руками все спорится. Иногда дочь ее Татьяна, живущая поблизости, подкидывает своего четырехлетнего сына Витьку. Бабка обожает этого довольно противного мальчишку. Михаил Афанасьевич любит детей и умеет с ними ладить, особенно с мальчиками.