Откопав в ворохе газетных и журнальных вырезок опубликованный в еженедельнике "Радио, телевидение" ("РТ") рассказ "Псалом" (1926), я - уже совершенно для себя неожиданно - обнаружил в нем следы житейской драмы, разыгравшейся в нашей квартире.
Молодая миловидная женщина (комната по коридору направо) потихоньку глотает слезы, напрасно ожидая возвращения любимого человека. "Скоро приедет муж!" - говорит она соседке. "Скоро приедет папа!" - обещает она своему малышу. Но "он не приедет… Ничего он не вернется… поверьте мне… но я не понимаю, как же он мог Славку забыть…".
В кавычках - это цитаты из рассказа. Я воспользовался ими не от лени, а потому, что точнее и короче не скажешь. В этом тексте менять нечего, разве что вместо имени Славка подставить другое: Вовка. Вовка, кстати, родился в 1922 г. Славка к 1926 году - "мальчик лет так приблизительно четырех…".
* * *
Издавна засело у меня в памяти, что где-то фигурирует у Булгакова дом "Эльпит-рабкоммуна". Продолжая свои литературные странствия, я убедился, что память у меня все-таки неплохая.
"№ 13. Дом Эльпит-рабкоммуна" - так называется написанный Булгаковым в 1925 году рассказ, где дом Пигит - не фон, не место действия, не поставщик сюжетов и реалий, а герой повествования. Здесь узнаваемо почти все: и слегка лишь измененное автором название дома, и самый дом - "мышасто-серая пятиэтажная (заметьте, не шестиэтажная, как в "Мастере и Маргарите"! - В. Л.) громада", которая каждый вечер "загоралась сто семидесятью окнами на асфальтированный двор…", и "гениальнейший из всех московских управляющих Борис Самойлович Христи", за которым стоит колоритная фигура "матово-черного дельца в фуражке с лакированным козырьком" - караим Сакизчи, управлявший домом при Пигите и оставленный в той же должности после революции по причине своей полной незаменимости.
А Нилушкин Егор - представитель домовой общественности, облеченный титулом "санитарного наблюдающего"? Спросите старожилов, и вам сразу же скажут, что это известный всему дому Никитушкин, личность комическая, чьи грозные предупреждения ("Которые тут гадют, всех в 24 часа!") не испугали бы даже ребенка.
А Пыляева Аннушка? Та, что вопреки строжайшим запретам Христи топила буржуйку выломанными из пола паркетинами, виновница сожравшего дом Эльпит пожара (тоже, между прочим, невыдуманного, хоть и раздутого Булгаковым до масштабов катастрофических)? Родословная ее не восходит ли к Аннушке из квартиры 34, вечно разбивавшей посуду по причине своего кривоглазия?
Правда, о физическом кривоглазии Аннушки в "Доме Эльпит" ничего не сказано, но след его нетрудно отыскать в умственной и душевной темноте этой женщины, с которой мы еще встретимся в романе "Мастер и Маргарита" и (мимоходом) в "Театральном романе".
* * *
Ах, эта Аннушка, "Аннушка с Садовой"! Имя ее буквально "вцепилось", по выражению автора "Мастера и Маргариты", в расстроенный мозг Ивана Бездомного. Но разве не так же глубоко засело оно и в сознании самого Булгакова?
Сухонькая женщина, прозванная Чумой, мелькавшая "ежедневно то с бидоном, то с сумкой и бидоном вместе - или в нефтелавке, или на рынке, или в подворотне дома, или на лестнице", постоянно тревожит его воображение. Появление ее всегда знаменует начало неприятностей. Порой это всего лишь скандал - "из кухни доносится ругань Аннушки" ("Театральный роман"), а порой - кое-что посерьезнее: пожар ("Дом Эльпит"), гибель человека ("Мастер и Маргарита").
Иногда образ Аннушки расчленяется, и отдельные свойства ее переходят к другим персонажам. Так, нигде не упоминаемое Булгаковым бельмо Аннушки неожиданно обнаруживается у приспешника Воланда, Азазелло (и не на правом, а именно на левом глазу), а феноменальная ее, стоившая жизни Берлиозу способность бить посуду перешла отчасти к горничной Бетси в "Багровый остров".
* * *
Эта верность излюбленным мотивам распространяется у Булгакова не только на людей и дома, но и на имена, числа, стихийные бедствия…
Я уже говорил о трижды использованном имени Артур.
Дважды, притом в близком смысловом аспекте, фигурирует имя Алоизий: Алоизий Рвацкий в "Театральном романе" и Алоизий Могарыч в "Мастере и Маргарите".
Неоднократно повторяемый булгаковский образ - огонь.
"Легонькое зарево" возникает за окнами гимназии в "Днях Турбиных". Грандиозный пожар, корни которого, как уже говорилось, уходят в подлинную историю дома на Садовой, полыхает в рассказе "Дом Эльпит". Несколько раз вспыхивает очистительное пламя в "Мастере и Маргарите". Даже в мирном камерном "Псалме" бушует "маленький радостный ад" в слюдяном окне керосинки…
Ну, а нет ли где-нибудь двойников у номера 302-бис? Полистаем Булгакова… Так и есть! В бюрократической фантасмагории "Дьяволиада" под номером 302 значится некая совершенно неуловимая комната, где помещается Бюро претензий. В "Театральном романе" число 302 превращается в номер страницы, на которой издатель Рудольфи предлагает Максудову вычеркнуть слово "дьявол"… Вот оно что! Стало быть, это число обладает в глазах автора совершенно определенной "дьявольской" образностью, и не случайно он пометил им дом, где поселил Воланда.
Впрочем, то же здание в рассказе "Дом Эльпит" обозначено далеко не ангельским числом 13. Значит, фантасмагорическое воображение Булгакова начало "пристраиваться" к дому давно, сразу же после знакомства. Не удивительно: дом Пигит с его резкими социальными контрастами, странной помесью быта уходящего и быта нарождающегося, - этот дом, где, как в клетке живого организма, сконцентрировались противоречивые процессы сложного послереволюционного времени, разве не был и сам по себе диковинной фантасмагорией? Не потому ли с такой жадностью набросилась на него фантазия Булгакова, окружая его адскими плясками полыхающего бензина, жутью снежных вечеров ("когда бес, прикинувшись вьюгой, кувыркался и выл под железными желобами крыш") и несколько наивной в своей традиционности числовой символикой?
Правда, последнему факту можно найти и другое объяснение: 13 - номер киевского дома на Андреевском спуске. Уж не снял ли его Булгаков вместе с табличкой оттуда и не перевесил ли на дом Пигит в память о родном гнезде?
Согласитесь, однако, что такие поступки не совершают безответственно. Писатель вряд ли передаст имя нежно любимой матери какой-нибудь антипатичной ему героине. Ведь и Маргарита у Булгакова - разве не от юношеской его влюбленности в "Фауста"? (Помните, в "Белой гвардии": пианино, ноты "Фауста" на пюпитре и непререкаемое авторское: "Фауст"… совершенно бессмертен"…) Может быть, "огненный № 13" у ворот дома Эльпит - тоже что-то вроде признания в любви (хоть и многострадальной, потому что несладко жилось здесь Булгакову)? Может быть, таким способом утвердил писатель дом Пигит в правах своей московской вотчины?
Во всем этом меня смущало только одно: Булгаков приехал в Москву зимой 1921 года. У нас он поселился зимой 1922/23 года. Следовательно, дом на Садовой - не первое его московское пристанище. Что же было первым? Хотя, в конце концов, разве в том дело - первое или не первое? Важно, что главное. На каком-то отрезке времени, конечно. В какой-то фазе московского бытия Булгакова.
Но тут случилось непредвиденное.
* * *
Мы уже толковали о булгаковской верности определенным мотивам. К таким излюбленным, повторяющимся мотивам принадлежит и квартира 50. Я лично нашел ее у Булгакова дважды: в рассказе "Дом Эльпит" (здесь в квартире 50 проживает пресловутая Аннушка) и в "Мастере и Маргарите", где обитателем ее становится критик Берлиоз (Аннушка по воле автора помещается на сей раз ниже, в квартире 48).
И там и тут квартира 50 неизменно расположена во дворе, в пятом этаже шестого подъезда. Во дворе, в пятом же (считая полуподвальный) этаже шестого подъезда находится квартира 50 и в доме Пигит. Совпадение полное, но для меня именно тем и подозрительное.
Зная, с одной стороны, нелюбовь Булгакова к слишком откровенным, незавуалированным ориентирам и пристрастие его к живой натуре - с другой, я был совершенно убежден, что в виду он имел не квартиру 50, а квартиру 34 - ту, в которой жил сам.
На этот счет у меня сложилась довольно стройная гипотеза: квартира 50 помещается в пятом (верхнем) этаже шестого подъезда, в левом крыле дома, квартира 34 - на пятом этаже четвертого подъезда, в правом крыле. Четвертый подъезд находится против шестого. И так как квартиры в этих двух крыльях дома однотипны, значит, квартира 50 есть либо зеркальное отражение квартиры 34, либо точное ее повторение. Таким образом, подставить вместо квартиры 34 квартиру 50 значит, по сути дела, ничего не изменить.
Оставалось выяснить, что же все-таки именно: зеркальное отражение или точное повторение? Установить это можно было только одним способом: пойти на Большую Садовую, 10.
* * *
Я не был здесь пятнадцать лет. Не раз проезжал, проходил мимо, но никогда не заходил.
Вот и знакомый фасад. Теперь он вплотную притиснут к тротуару. Палисадник, сирень - все это уж лет сорок как исчезло. О фонтане во дворе напоминает лишь торчащая из-под земли труба. Но большие деревянные ворота под студиями не изменились. Когда-то за ними пофыркивали холеные рысаки Рябушинского. Потом конюшня превратилась в гараж. Что-то здесь теперь? Склад? Мастерская? На воротах - замок.
Останавливаюсь между двумя подъездами. Куда же сперва? В шестой или в четвертый? Подумав, сворачиваю в шестой. Вот она, квартира 50, на площадке слева. Моя, 34-я, на площадке справа. Стало быть, точное повторение. Все! Можно, собственно, и уходить. Но тут словно кто меня под руку толкает! Конечно, не Бегемот и не Коровьев. Но все-таки бес: любопытство.
Открывает немолодая, но вполне бодрая женщина. Начинаю с извинений (все-таки человек с улицы). "Да что вы! - расплывается она. - Я же вас сразу узнала. Вы у нас в самодеятельности играли". Объясняю цель своего прихода: пишу о Булгакове. В ответ радостное изумление: "Булгаков? Да ведь он жил здесь, у нас!" Тут уж моя очередь изумляться: "Как это - у вас? У нас! В тридцать четвертой!". Но она отвечает, что в 34-й - это уж потом, а сперва в 50-й: "Мы сюда в 21-м въехали, а следом за нами как раз он…" Подумать только! Он жил здесь с 21-го года, а я и не знал. Значит, дом на Садовой - и в самом деле его первый московский дом…
Прошу разрешения осмотреть квартиру. Прихожая та же (это я сразу заметил). Те же комнаты справа и слева, только двери похуже, без матовых рисунчатых стекол. Вхожу в коридор. Что такое! Вместо комнаты слева (той, где у нас жил Булгаков) почему-то кухня. Вид у меня, наверное, обескураженный. Женщина смеется: "У нас тут перестройка была. Половина коридора вместе с комнатой справа отошли в соседнюю квартиру. А из булгаковской комнаты кухню вот сделали". Бывает же такое! Он и здесь в той же комнате жил!
* * *
Визит в квартиру 34 начинается так, что и рассказывать неловко. Чего доброго, скажут, что я выдумываю для вящего эффекта. Но это было!
Открывается дверь, и в полутемной прихожей вспыхивают два изумрудно-зеленых глаза: на белом холодильнике сидит громадный аспидно-черный кот. Комментарии, как говорится, излишни.
Дальнейшее (встреча с прошлым) грустно и никому, кроме меня, не интересно. Займемся лучше делом. Рассмотрим, так сказать, ситуацию в свете новых данных. Булгаков жил в двух квартирах. Которая же из них - квартира Воланда? 50-я или 34-я? Может быть, та и другая вместе? Гибрид?
Дома снова принимаюсь листать роман - а ну как выскочит что-нибудь незамеченное? Нет, не выскакивает. Попробовать разве отобрать совершенно неопровержимое, характерное только для одной нашей квартиры? Пять комнат… Ну, это общее. Большая полутемная передняя - тоже. Цветных окон и камина не было ни там, ни тут. Это Булгаков явно перетащил сюда из другого места, как перенес уже откуда-то в дом Эльпит кариатиды и бесшумные лифты, как поставил в центре фонтана девушку с кувшином вместо мальчика и девочки под зонтом.
Что же остается? Телефон и "давно не вытираемое ленивой Груней" зеркало с подзеркальным столиком в прихожей. Это раз. Пуф перед зеркалом в Степиной спальне (он был квадратный, стеганый, обтянутый зеленоватым, кое-где посекшимся репсом) - два. И еще хорошо мне известная люстра с фарфоровыми свечами (на ней "маятником раскачивался" самозабвенный трюкач Бегемот)… Да, негусто! Кроме того, вещи хоть и наши, но ведь такие же точно или похожие были, вероятно, во многих московских квартирах. Экая невидаль - телефон и зеркало в прихожей…
В голове у меня сумбур. Один непредвиденный факт - и вот уже готова рухнуть моя распрекрасная гипотеза. Отвлечься, заняться чем-нибудь другим. Кстати, мне ведь надо еще перечитать "Театральный роман". Вот и отвлекусь заодно.
* * *
То, что происходит дальше, заставляет меня еще раз подивиться странностям человеческих восприятий.
В тексте читаном-перечитаном внимание мое привлекает описание квартиры Максудова: "Все было, как всегда. Из кухни пахло жареной бараниной, в коридоре стоял вечный, хорошо известный мне туман, в нем тускло горела под потолком лампочка".
Все невещественно в этой картине, сотканной из запахов и туманов, но я ее знаю. Отчего же не узнавал прежде? Да оттого, что слишком поглощен был другим узнаванием. Искал черты Художественного театра, прообразы Бомбардова, Ликоспастова, блистательного Измаила Бондаревского…
А поначалу только один отголосок дома Пигит поразил меня в "Театральном романе": бронзовая "шоколадная статуя девицы, державшей в руках электрическую лампочку" (на эту статую надел свою фуражку конфузливый Баклажанов).
Девицу, стоявшую в нашей квартире среди прочих порождений стиля модерн начала века, я тихо и страстно ненавидел и вскоре после смерти матери снес в комиссионный магазин. Это было в 1956 году. В 1965-м - после выхода "Театрального романа" ничего такого, сами понимаете, я бы уже не сделал.
Теперь я понял: шоколадная девица - не отдельный, выхваченный из картины штрих. Она попала сюда вместе с домом, вместе с квартирой, ибо Максудов, вне всякого сомнения, вписан автором все в тот же близкий его сердцу покоеобразный контур дома Пигит. Упоминаемая в главе первой комната "в седьмом этаже в районе Красных ворот, в Хомутовском переулке" - явно не в счет. Адрес этот опровергается самим же Булгаковым чуть ли не на следующей странице: "Дом спал. Я глянул в окно. Ни одно в пяти этажах (!!! - В. Л.) не светилось". Если это и оговорка, то весьма красноречивая. Кроме того, из той же цитаты следует, что дом опять-таки расположен покоем. Ибо как увидеть окна, находящиеся на твоей же стороне, если к тому же рамы замазаны? Ведь речь идет о том времени, когда Максудов пишет роман, а пишет он его всю зиму и кончает весной: "Боже! Это апрель! - воскликнул я… и крупно написал: "Конец". Конец зиме, конец вьюгам, конец холоду".
Итак, те же пять этажей. Тот же верхний этаж ("окно разделано узором в моей мансарде"). И совсем уже не замеченное мною прежде упоминание о пустыре ("После этого умерла кошка… Я взял у дворника лопату и зарыл ее на пустыре за нашим домом"). Пустырь принадлежал Комиссаровскому училищу. Мальчишкой, перемахнув через забор, я играл там в футбол. Теперь уж он, конечно, застроен.
Не менее красноречивыми оказались описания комнаты Максудова. Помимо точно схваченной атмосферы, в них содержались детали очень реальные и очень мне памятные. Ничем уже теперь не заслоненные, они наплывали на меня отовсюду.
"Вообразите, входит Ильчин и видит диван, а обшивка распорота и торчит пружина…" Еще бы мне не знать этого дивана - сам на нем спал! Он ведь остался здесь с того времени, когда в комнате жил я…
"…На лампочке над столом абажур сделан из газеты, и кошка ходит, а из кухни доносится ругань Аннушки". Лампочка у него одно время была действительно голая, и он оборачивал ее газетой. А без кошки наша квартира так же немыслима, как без пронзительного голоса Аннушки.
"Я зажег керосинку на полу…" И керосинку знаю. Круглую чугунную керосинку моей матери. Она и вправду стояла у него на полу. И в рассказе "Псалом" сидят подле нее "на корточках два человеческих тела - большое и маленькое".
Перебирая эти детали еще и еще, я вдруг уразумел и другое. Окно Максудова выходило во двор ("Я глянул во двор…", "…на асфальтированном дворе… проходили разноцветные коты"). И, следовательно, жил Максудов именно в квартире 34. Почему? Да потому, что окна булгаковских комнат в обеих квартирах обращены в одну сторону и во двор выходит только одно из них: то, что в квартире 34. Другое, в квартире 50, глядит на торец нынешнего Театра сатиры…
Так! Но если Максудов - в 34-й, то с какой же стати Воланд - в 50-й? Нет, Воланд знал, что выбирал… И не в одной респектабельности тут дело.
Кстати сказать, никакой такой роскоши у нас никогда не было - обыкновенная средней руки интеллигентская квартира. Булгаков к тому же застал ее далеко не в лучшем виде. Она была запущена, захламлена, закопчена буржуйками. Вещи из отошедших к другим жильцам комнат съехались в две оставшиеся.
Но вот что любопытно. В сумрачной ее громоздкости было-таки что-то пугающе-таинственное, особенно для человека нового. (Жена моя, например, так и не сумела к ней привыкнуть, что и стало, собственно, причиной моего разрыва с домом Пигит в 1956 году, после смерти моей матери и, добавлю, - задолго до публикации "Мастера и Маргариты".) И мог ли не учуять этой особенности безудержный фантазер Булгаков?