В углу, почти скрытый золотой колонной, сидел Михаил Афанасьевич. Я бросился к нему. Мы поздоровались, и наступила пауза, которая часто происходит, когда встречаются два человека, долго не видевшие друг друга и хорошо друг к другу относящиеся. Люди малознакомые обычно при встрече легко начинают болтать всякий вздор.
- Что, хороша люстра? - наконец спросил Михаил Афанасьевич.
- Замечательная, - ответил я, - я никогда не видел ее в таком ракурсе.
- Это понятно. Сидите, конечно, все больше в партере, а голову задрать лень… А здесь она прямо плывет на вас, как какой-то фантастический корабль. Плывет, искрится огнями, сверкает, поражает вас своим великолепием, стройностью и сигнализирует вам. СИГ-НА-ЛИ-ЗИ-РУ-ЕТ!! - каким-то значительным шепотом сказал он. - Вон видите тот огонек около самого прохода пятого яруса, вон там, у самого барьера!.. Сейчас он синий, сейчас, смотрите, красный, а сейчас опять синий, а сейчас белый!.. потом мигает, видите - мигает часто-часто!.. Раз, два, три, четыре - и опять красный!.. Да и вся люстра, смотрите, смотрите! Она вся мигает, искрится! СИГ-НА-ЛИ-ЗИ-РУ-ЕТ!.. Это чудо! Первое чудо за ваш сегодняшний вечер. А второе чудо вы скоро услышите, когда вся оркестровая яма наполнится музыкантами, люстра потухнет и стремительно полетит куда-то увертюра к "Руслану и Людмиле"… Каждый раз, когда идет "Руслан", я стараюсь не пропустить увертюру…
- Что делаете, Михаил Афанасьевич? - задал я дурацкий стереотипный вопрос. - Пишете?
- Пишу, - сразу, без промедления сказал Михаил Афанасьевич. - Написал либретто - "Минин и Пожарский", а теперь пишу "Черное море", и есть еще одна мысль… - Он опять задумался.
- В МХАТе, - резво начал я, но он резко перебил меня.
- Прелюбопытный случай я недавно здесь наблюдал. Репетировали увертюру к "Руслану". Дирижер встал за пульт, дал вступление, грянула увертюра, музыканты играют с увлечением, - Михаил Афанасьевич очень музыкально запел основную тему увертюры, отбивая такт по барьеру ложи. - И вдруг, представьте себе, оркестр разогнался и идет в бешеном форте, а дирижер вдруг перелезает через барьер, садится в середину партера и сидит, скрестив руки, а оркестр несется все дальше… Все играют, как один человек… Загадочная вещь - театр!.. А то вот еще. Сидим мы с Яковом Леонтьевичем Леонтьевым на репетиции "Поднятой целины". Идет финал. Идет хорошо, оркестр звучит великолепно, декорации, костюмы, свет - все решительно! Наклоняюсь к Якову Леонтьевичу: "Что-то сегодня хор немного тише поет…" А он мне отвечает: "Хор сегодня выходной, но мы, чтобы лишний раз проверить монтировку, решили репетицию не отменять. Это балет поет, с солистами".
Ну вот, Гриша, второе чудо начинается, а я пойду, меня ждут в дирекции. Звоните, приходите.
И, пожав мне плечо, Михаил Афанасьевич пробирается между наполнившими ложу зрителями к выходу.
Гул настраиваемых в оркестре инструментов смолкает. Медленно гаснет и исчезает, скрываясь в тусклом золоте полутемного зала, люстра.
Снег. Он идет уже несколько дней и, несмотря на все старания дворников, покрывает всю Арбатскую площадь. Церкви Бориса и Глеба уже нет, но в другом конце площади, на бульваре, все еще сидит знаменитый андреевский Гоголь. Весело звенят проходящие трамваи.
Я провожаю Михаила Афанасьевича домой, в Нащокинский переулок. Идем молча. Не потому, что не о чем говорить, а потому, что Михаил Афанасьевич о чем-то задумался. Идет он быстро, не глядя под ноги. Выражение лица все время меняется - как будто в голове его непрестанно пробегают разные, сменяющие друг друга мысли.
Мне не хочется нарушать это молчание.
Так же молча пересекаем мы площадь. И вдруг внезапно Михаил Афанасьевич останавливается у памятника Гоголю. И долго, не отрываясь, смотрит ему в лицо, слегка задравши голову. Потом так же молча он медленно обходит памятник и внимательно, как будто видит их в первый раз, всматривается в барельефы героев гоголевских произведений. Потом смотрит на памятник сзади. Резко поворачивается и быстро идет по бульвару.
Одет он в какое-то странное меховое пальто, не подбитое мехом, а мехом наружу, чуть нескладное и вместе с тем очень элегантное. На голове его - шапка этого же меха. И очень странно видеть, как он - такой неуклюжий в этом меховом одеянии - с необычайной легкостью движется своей молодой упругой походкой по накатанному снегу бульвара. Бульвар мы проходим молча. Ни вопли мальчишек, стремительно летящих нам под ноги на одном коньке, ни вид закутанных в теплые платки и лежащих в своих колясках-санках детей, ни веселый крик нянек - ничто не отвлекает Михаила Афанасьевича. Молча доходим мы до спуска с бульвара, что находится против Сивцева Вражка.
Входим в Сивцев Вражек. Сразу при входе в переулок на стене висит большой рекламный щит, почти весь заклеенный афишами разных кинотеатров.
Щит привлекает мое внимание. Я вижу название какой-то новой, только что вышедшей картины. И наконец решаюсь прервать молчание.
- Скажите, Михаил Афанасьевич, почему вы не пишете для кино? У вас это, наверно, замечательно бы получилось!
- И это было, Гриша, - отвечает Михаил Афанасьевич, - все было… Но мне кажется иногда, что я стреляю из какого-то загнутого не в ту сторону ружья… Вот, кажется, прицелюсь, все в порядке, думаю - попаду в яблочко… Бац! И не туда… Пули ложатся где-то рядом… Не туда. Да…
Некоторое время мы опять идем молча.
- Позвонили мне тут как-то из "Совкино", - вдруг начинает Михаил Афанасьевич. - "Михаил Афанасьевич, почему бы вам не написать для нас сценарий? Этакую, знаете ли, смешную комедию…" - "Что вы? - отвечаю я, - и некогда мне сейчас… пьесу я дописываю… Да и вообще как-то не думал о работе в кино". - "А мы поможем, - послышался из трубки ласковый голос, - вы только напишите нам что-нибудь… ну, несколько страничек. Не сценарий, а либретто, что ли. Да даже не либретто, а заявочку просто - про что идет речь, какие персонажи, место действия… А уж мы разовьем. Додумаем, так сказать". - "Да я не знаю…" - отвечаю я. "А вы подумайте, - продолжает любезный голос, - мы вам позвоним через денек-два".
На том и расстались. И можете себе, Гриша, представить, повесил я трубку, часу не прошло - что-то начало в голове вертеться, а к вечеру и придумал сценарий.
Ровно через два дня, точно - звонят.
- Ну как, Михаил Афанасьевич? Как заявочка?
- Придумал, - говорю.
В телефоне пауза.
- Так быстро?
- Так быстро, - отвечаю.
- Ну, так мы пришлем курьера. Сегодня-то не сможем, а вот через дня два-три обязательно. А вы напечатайте ее на машинке в трех экземплярах.
- Да чего ж печатать? - говорю я, - вы вот послушайте, я вам сейчас расскажу. А вы мне ответите - нужно ли машинку или нет.
- Слушаю, - говорит любезный голос.
- Значит, дело обстоит так. Сгорел в одном провинциальном городе зоопарк. А зверей, которые остались целы, решили расселить по квартирам тех людей, у которых есть свободная площадь. Вот и вселили одному ответственному работнику удава. А там, оказывается, в доме такая атмосфера, что удав не выдержал, на третий день уполз. Вот и все.
В трубке наступила зловещая тишина. Потом голос растерянно сказал:
- М-да… интересно… очень интересно… Вы вот что… вы на машинку пока погодите, а мы дня через два-три позвоним и тогда обо всем договоримся. Ну вот и все, Гриша.
- Как - все? - спросил я.
- Все, - отвечал Михаил Афанасьевич, - это уж с полгода как было. Так никто и не звонил. Вот. А вы говорите - кино… Разве это не смешно? - вдруг, резко вскинув на меня глаза, спросил Михаил Афанасьевич.
- Смешно, очень смешно, - отвечал я.
- Честь имею кланяться, - пожав мне руку и шаркнув ногой, сказал Михаил Афанасьевич и скрылся в подъезде.
Я пошел домой тем же путем. На Арбатской площади, засыпанный снегом, сутулый, устремивший глаза куда-то вдаль, сидел Гоголь.
В. Ардов
Мой сосед
Михаил Афанасьевич Булгаков дебютировал в Москве как журналист, писал великолепные фельетоны и юмористические рассказы. И. А. Ильф, который работал с Михаилом Афанасьевичем в двадцатых годах в "Гудке", с восхищением отзывался о заметках, что давал в железнодорожную газету Булгаков. А Ильфа удивить было трудно. И понравиться ему - еще труднее: больно взыскателен был Илья Арнольдович. Но я помню, как Ильф со смехом пересказывал мне, через десять лет после напечатания, какие-то забавные сюжеты и выражения из произведений Булгакова, опубликованных в "Гудке".
Впоследствии вышли маленькие книжечки с фельетонами и юмористическими рассказами М. А. Булгакова. У меня есть две из них - и даже с авторскими надписями. Еще при жизни Михаила Афанасьевича я приобрел их у букиниста. Когда я попросил автора надписать мне их, помню, Булгаков был крайне удивлен тем, что я добыл его рассказы. На одной из книжек он написал: "Вы не человек, дорогой Виктор Ефимович, вы какой-то библиофил", а другую брошюру он пометил очень забавно: "Этот труд я подписывать не намерен. М. Булгаков". Правда, на третьей своей книге - "Дьяволиада" (повести и рассказы) - Михаил Афанасьевич сделал такую теплую и лестную для меня надпись, что я не решаюсь ее воспроизводить.
* * *
Помню, часто в конце двадцатых годов Булгаков приходил в существовавший тогда "Кружок друзей искусства и литературы", что размещался на Большой Дмитровке (ныне в этом доме - Прокуратура СССР). "Кружок", как ради краткости мы называли этот своеобразный клуб, состоял из ресторана, библиотеки, биллиардной и даже зала для игры в карты. Часто посещали кружок В. В. Маяковский, А. И. Южин…
Так вот, придет, бывало, Михаил Афанасьевич в ресторан "Кружка" и садится один за столик ужинать. Моя дружба с Булгаковым началась с того, что я всякий раз, как мы встречались в "Кружке", подсаживался к нему. Такие встречи приносили мне большую радость. В обществе людей, к которым он относился с приязнью, Булгаков был удивительно обаятелен, мил и весел. Помню, например, как я был доволен, когда Михаил Афанасьевич похвалил один мой юмористический рассказ. Один! Ибо не часто расточал он комплименты: лгать в литературных делах он просто не умел.
* * *
Однажды я собирался куда-то поехать. Пригласил и Михаила Афанасьевича. Мне казалось, что я еду в очень красивое место. Булгаков вяло ответил, что он там был и ему не понравилось. Больше мы о том не говорили.
Но вскоре появился кто-то из друзей. Я стал уговаривать вновь пришедшего ехать со мной и горячо расхваливал предстоящую поездку. Тогда Михаил Афанасьевич сказал с великолепно наигранной завистью:
- Даст же бог такое красноречие! Мне даже захотелось туда поехать. А ведь я-то знаю, как там скверно…
* * *
Через несколько лет судьба свела нас в одном доме: мы стали жить в соседних подъездах писательского дома в Нащокинском переулке (ныне улица Фурманова). К тому же, помимо старых приятельских отношений, у нас появилась еще одна причина для частых встреч: пасынок Михаила Афанасьевича - Сережа Шиловский (ему было восемь лет) подружился с моим пасынком Алешей Баталовым (а Алеше исполнилось шесть лет). Мальчики вместе гуляли, играли, Булгаков, очень трогательно друживший с Сережей, часто заходил к нам вместе с ним. И я бывал у Булгаковых.
В памяти моей достаточно рельефно и сегодня еще возникает картина появления Михаила Афанасьевича в нашей крошечной квартире первого этажа в Нащокинском переулке. Вот он входит вместе с Сережей. Происходит несколько церемонный обряд взаимных приветствий. Затем мальчики изъявляют желание отправиться поиграть во двор. Михаил Афанасьевич дружески и вместе с тем строго предупреждает пасынка против возможных эксцессов во время этой прогулки. Говорит он тихим голосом, но услышать можно. И тут бросается в глаза его удивительная манера говорить даже с ребенком: уважительно и мягко, заставляя Сережу логически мыслить вместе с собою. Примерно так:
- Ну, сам посуди, друг мой, в каком виде предстанем мы перед твоей мамой, если ты поведешь себя недостойным образом - например, испачкаешь или порвешь платье, примешь участие в драке и так далее… Очень тебя прошу: подумай и о моей ответственности за твое поведение…
Если бы не бесконечная доброта Михаила Афанасьевича и его лучистый юмор, такие нотации производили бы впечатление нудных. Но Булгаков изредка косит и на меня большим серым глазом - оцениваю ли я смысл его рацей - и к мальчику наклоняется так доверительно, с такой деликатностью и любовью, что трудно сдерживать смех… А смеяться нельзя: ведь это - педагогическая акция!..
Сережа внятно заявляет, что он вполне понимает свою ответственность перед дядей Мишей и мамой. Мальчики удаляются. А мы с Михаилом Афанасьевичем размещаемся в моем микрокабинете. И тут начинается разговор обо всем, что составляло "злобу дня" в литературе, искусстве, политике. Беседа течет плавно, но быстро. Обсуждаем новости, главным образом, литературного порядка. Я больше знаю, чем мой гость, ибо бываю в Союзе писателей, в доме Герцена. Булгаков с интересом выслушивает мою информацию. Он несколько преувеличивает свою реакцию - все в той же манере иронически пышной вежливости. То и дело он восклицает:
- Что вы говорите?! Кто бы мог подумать?! Вообразите только!..
Но не только интонации, а и взгляд гостя показывает, что он полагает многое из того, о чем я повествую, смешным, мелким, нелепым, осуждает конъюнктурные сочинения и спектакли. Двумя словами он буквально убивает различные попытки торопливо снискать популярность, угодить начальству…
Беседа принимает характер более активный. У Михаила Афанасьевича непременный запас забавных фактов, словечек, наблюдений… И меня обычно поражали не только сами сообщения, а их отбор, сделанный Михаилом Афанасьевичем оригинально и неожиданно. Помню, например, один рассказ Булгакова - устный.
Когда его пьеса "Дни Турбиных" с огромным успехом шла в Художественном театре, целый легион попрошаек-"стрелков" - так назывался этот род аферистов - одолевал Михаила Афанасьевича, считая, что он стал богачом и что ему ничего не стоит выбросить даже сотни рублей на подачки. "Стрелки" и писали Булгакову, и навещали на квартире, и ловили на улице. А один такой тип позвонил по телефону в пять утра. Именно время поразило нашего друга. Днем-то звонили часто… "А тут, - рассказывал Михаил Афанасьевич, - во время самого сладкого утреннего сна затрещал звонок. Я вскочил с постели, босиком добежал до аппарата, взял трубку. Хриплый мужской голос заговорил:
- Товарищ Булгаков, мы с вами незнакомы, но, надеюсь, это не помешает вам оказать услугу… Вообразите: только что, выходя из пивной, я разбил свои очки в золотой оправе! Я буквально ослеп! При моей близорукости… Думаю, для вас не составит большого урона дать мне сто рублей на новые окуляры?..
- Я в ярости бросил трубку на рычаг! - продолжал Булгаков. Вернулся в постель, но не успел еще заснуть, как - новый звонок. Вторично встаю, беру трубку. Тот же голос вопрошает:
- Ну, если не с золотой оправой, то на простые-то очки вы можете?.."
Помню еще шутливое рассуждение Булгакова. Он размышлял на тему об отчислениях с кассового сбора, которые полагаются автору представляемой пьесы. Заметим, сам Булгаков существовал именно на эти авторские проценты. А говорил он вот так: "Да… драматурги как-то очень исхитрились: экое дело! - получают отчисления от каждого спектакля своих пьес!.. Больше никому ничего подобного не платят. Возьмите вы, например, архитектора Рерберга. По его проекту воздвигнуто здание Центрального телеграфа на Тверской… Даже мраморная доска удостоверяет, что построил сей дом Иван Иванович Рерберг… Однако же Иван Иванович не получает отчислений с платы за телеграммы, которые подаются в его доме!.."
Удивительно обаятелен бывал Михаил Афанасьевич, если собиралась компания друзей - у него или в другом доме. Его необыкновенно предупредительная вежливость сочеталась с необыкновенной же скромностью… Он словно утрачивал третье измерение и некоторое время пребывал где-то на самом заднем плане. Весь шум, сопровождающий сбор гостей, он пережидал как бы в тени. Никогда не перебивал рассказчика, не стремился стать "душой общества". Но непременно возникал такой момент, когда Михаила Афанасьевича просили что-нибудь рассказать. Он не сразу соглашался… Это не было похоже на то, как "кобенится" домашнее дарование перед тем, как обнаружить свои возможности перед захмелевшими гостями. Булгаков был поистине застенчив. Но, преодолев застенчивость, он прочно овладевал вниманием общества. Я знал много людей, которые шли куда-нибудь специально послушать Михаила Афанасьевича. Особенно часто он читал те свои произведения, которые так и не увидели свет при его жизни.
* * *
Стихотворение Ахматовой, посвященное Михаилу Афанасьевичу, написано сразу же после его смерти. Сама Анна Андреевна вписала его в экземпляр своей книги "Бег времени", подаренной ею вдове Булгакова - Елене Сергеевне.
Анна Андреевна и Булгаков познакомились в 1933 году в Ленинграде на обеде у художника Н. Э. Радлова, и между ними скоро возникла дружба. Ахматова стала читать все вещи Михаила Афанасьевича. Фаина Григорьевна Раневская, близкий друг Ахматовой, в одном из своих писем Маргарите Алигер пишет: "В Ташкенте я часто у нее ночевала (у Анны Андреевны. - В. А.) - лежала на полу (комната была так мала, что для второго ложа не было места. - В. А.) и слушала "Мастера и Маргариту" Булгакова. Анна Андреевна читала мне вслух, повторяя: "Фаина, ведь это гениально, он гений!"
Анна Андреевна любила Булгакова не только как писателя, но и как верного друга, на которого она всегда могла рассчитывать. В 1935 году, когда ее постигла беда - в первый раз арестовали ее сына, Льва Николаевича Гумилева, и ее мужа, искусствоведа Николая Николаевича Пунина, - поэтесса пришла к Булгакову просить совета: как быть?
Михаил Афанасьевич посоветовал обратиться к правительству, но не с официальным, напечатанным на машинке заявлением, а с коротким собственноручным письмом. Анна Андреевна так и сделала. Через два дня из Ленинграда пришла телеграмма, что оба близких ей человека уже на свободе.
Булгаков не скрывал того, что равнодушен к стихам, и Анна Андреевна, знавшая об этом, никогда не читала своих стихов при нем. Но Михаил Афанасьевич необычайно высоко ценил в Анне Андреевне ее неоспоримый талант, ее блестящую эрудицию, ее высокое человеческое достоинство.
И Ахматова на всю жизнь сохранила свое восхищение Булгаковым - писателем и человеком.